An Hölderlin. 111. Диво

Алкеева строфа

Светает, и фиалковый дистиллят
Глядит в двойные окна остатком сна,
Меж тесных стен колышет крошки
Съеденных ночью хлебов небесных.

И двор, и переулок, не шевелясь,
Молчат от счастья, тронуты белизной,
И облегчение начала
Ветхой поверхностью принимают.

Лежат в каёмке снега средь тишины
Теснящиеся кровли, ущелье, дно,
Глазастый светофор и арка,
Мокрые, тёплые крышки люков.

А древний тополь, тот, что давно сильней
Оград, гвоздей, верёвок и проводов,
В глухом углу сейчас в прозрачность
Жёлтые ветви впустил и замер.

(Не зря же он однажды из скверных недр
Ростком на свет рванулся, стволом взлетел
И разбежался сетью трещин
Там, наверху, в голубой эмали.)

За толстою стеною пологий склон
Сплеснулся к рельсам пегой тугой волной,
Пятная жгучей бурой травкой
Свой синеватый бумажный холод.

За всем простором, лёгким, полупустым,
В дали глубокой, на облака скупой
Лиловым эхом отвечают
Серые лица промзонных зданий.

Их белых огоньков не отпустит мысль,
Шипучих, острых, чистых, как пузырьки,
Их свежих звёзд, сейчас рождённых,
Чтобы отпраздновать радость утра.

Весёлым цветом свой небосклон залив,
Она сияет чудом, как из мечты,
Из мест, одним глазам доступных,
И за минуту впадает в память.

А здесь, под облаками, бледнеет след
Свинцовой тьмы, и отмель за ней блестит
От золотых последних капель,
Медлящих под козырьками входов.

Автобус где-то рядом, внизу, на дне
Скользит сквозь рань и в грязь растирает снег,
А ветер с кромки ржавой кровли
В пропасть заботливо сдул излишек.

Звенит синица: в ней отозвался день,
Огромный, он над нами опять пройдёт,
Но этот миг неотменимый
Слышен отныне за всем, как сердце.