Помешанный

Хочешь увидеть плохого человека – разозли хорошего. (Генуэзская пословица.)

Утро

От станции по шоссе среди поля шагает человек.

В синих сумерках он сошёл с электрички, спустился на круг, поглядел на расписание, резко отвернулся и, подняв торчком воротник, вжав голову в плечи, сунув руки в карманы, скорым шагом потопал по шоссе. Тут нет больших расстояний, а дело не терпит.

Его прислали сюда впервые. Он служащий средненькой фирмы и не расположен глазеть по сторонам; всегда спешит и дорожит своей репутацией. Он дельный работник, и его мысли сейчас впились, опережая время, в предстоящую встречу.

Вздрагивает: мимо вжикнула машина, вплотную, и распугала мысли; поднимает взгляд. Да; не заметил, как покинул крупнозернистый, раздолбанный, порванный травами тротуар и оказался на проезжей части. Сумерки выцвели, почти пропали, свежий ветер перебирает кусты. Между ними, словно в нарочитом чередовании, расставлены странные скульптуры. Памятники?… Известняк начался почти от станции, но шёл плоскими языками, высокая летняя трава его скрадывала, цветы отвлекли бы внимание тех, кто смотрел бы вокруг, в отличие от этого гостя. Здесь же известняк вздыбился, языки потянулись вверх, и гость невольно дивится декоративной природе, странной экспозиции, которую она выставила между станцией и городом напоказ приезжим.

А вот, наконец, застава: известняк, обработанный в трёхметровую стену, с заплатами на раскрошившихся участках и там, где не хватило скалы. В стене открыт широкий въезд, без арки, так – промежуток для машин, и только вблизи начинаешь различать чуть торчащие из-за краёв створки, ажурные и ржавые. Ворота, может быть, до сих пор запирают ненадолго среди ночи. (Словно сон не хочет уходить из усталой головы: две драные лиственницы, застенчиво выглянувшие справа и слева из-за светлой стены, какой-то миг точно были пальмами. Но у гостя хорошее зрение; он вгляделся и разобрал другую фактуру. А всё-таки симптоматично. Дурдом. Всё – дурдом; особенно работа.

Кроме работы, правду сказать, последние пять лет он ничего не видел.)

С утра всё наперекосяк. На заставе приезжий вторично чуть не попал под колёса. Это случилось, когда он захотел было перейти на ту сторону, к остановке – потакая усталости. Сесть на что попало, там спросить нужный адрес; должно же повезти хоть тут. Постовой, подозвав, делает ему мягкий упрёк, просит документы. Поинтересовавшись, куда надо гостю, не советует садиться на автобус – это не экспресс, две остановки от станции до города не оправдали бы существования маршрута, поэтому, едва попав в городскую черту, автобус начинает петлять; а другой транспорт здесь не ходит. Постовой объясняет, как пройти на Тихую улицу. Какой-то разнорабочий катит мимо тачку, полную стружки (слева стоит маленькая фабрика), и бросает шуточку насчёт раннего часа, почти ехидную, но приязненную. Постовой, помахав – от досады или в нерешительности – изъятым паспортом, в который едва заглянул, возвращает гостю документ, и вот уже отдал честь, и улыбнулся, пожелав удачного дня; гость топает на правую сторону проезда, на более удобный для пешеходов тротуар, и отмечает, что удача всё-таки украдкой подмигивает – обошлось без штрафа, и второго полицейского тоже мимо пронесло.

(Пока постовой занимал гостя беседой и, соответствуя должности, строжился, не принимая себя до конца всерьёз, тот наблюдал через его плечо полицейского, который тоже шагал в сторону центра, тоже поленился подняться на тротуар, а заслышав вопль тормозов, повернул обратно. Беспокойство росло вместе с приближением, вразвалку, этой фигуры, источавшей раздражение даже на расстоянии. Но шагов за тридцать блюститель уяснил, видимо, что клиента перехватил представитель конкурирующего ведомства, и не стал встревать. – Постовой действительно любезный малый. А рожу того полицейского не хотелось бы снова увидеть…)

Контора

И правда, незачем было ждать автобуса: контора, куда надо гостю, оказалась в двух шагах от заставы. Не на шоссе, а на параллельной улочке, но, если знать дорогу, понадобилось бы не больше десяти минут. Потом, как выясняется, там и в этот час уже кипит работа. Поднявшись на второй этаж по узкой стёртой лестнице с прекрасными перилами, гость попадает в квадратный холл с дверями кабинетов и коридором справа, уводящим в глубь здания.

Секретарша в углу при входе кивает посетителю, просит подождать, одновременно завершает беседу по телефону и, зажав на миг микрофон лакированными пальчиками, окликает проходящего лысого работника с набухшей папкой, энергично кивая: “зайдите к нему, зайдите, он спрашивал”. Секретарша закругляет разговор, а лысый распахивает дверь в кабинет директора: “Вызывали?” – “А? Да-да; пошёл на х.” – Лысый спокойно закрывает дверь и отправляется дальше. Секретарша освободилась, докладывает по селектору и сразу просит гостя пройти. Тот не без робости переступает порог, однако с ним начальник разговаривает наилучшим образом и, быстро сориентировав его, наставив секретаршу по селектору, чтобы изловила господ Икс и Игрек, нужных гостю, отпускает с подписью на заветном документе.

…Один из нужных людей, г-н Парéто, как раз свободен. Гость замечает его издали в раскрытой двери – вывесился в коридор, чуть наклонив голову, ждёт. Они устраивают совещание минут на пять. Парето, крепенький брюнет среднего роста, с синеватыми щеками и подбородком, ошарашивает скоростью движений и мысли – и вместе с тем точностью: ничего лишнего, секунды зря не потратит. Гость находит заурядное на вид, неказистое заведенье образцовым с точки зрения делового стиля: здесь решают проблемы, а не создают их. Через несколько минут он покидает контору в гораздо лучшем настроении, чем у него было, когда он высадился на станции. Хотя свою репутацию местные подтвердили с ходу: чего стоит манера вызывать только, чтобы послать…!

“Вот и меня послало моё начальство, только не так откровенно.” – Когда тебя среди недели внезапно срывают с текущего задания и командируют в заведомо левые места, это ещё не выговор по службе, но уже признак лёгкого порицания. По крайней мере, так представлялось вчера вечером и сегодня на рассвете; но, похоже, от усталости гостя опять подводит его единственный порок – повышенное чувство ответственности. Контора ведь оказалась образцовой, и поручение, на которое шеф тебе выделил день (“съездите, проветритесь”), в действительности займёт не более двух часов, считая с дорогой от станции до конторы.

Хорошее настроение

Сонливость рассеялась вместе с утренними сумерками, поручение считай, что выполнено, так что сейчас гость города оглядывает его благосклонно и отмечает симпатичные и толковые особенности “левого” места.

(Ну да, ведь о вполне нормальных людях и местах зачастую ходит фантастическая слава. Это же правило. – Гость усмехается. – Какая-нибудь чудаковатость, странность анатомии, заковыристая фамилия – и тебе наговорят с три короба о человеке, в котором на самом деле нет ничего необыкновенного. Надо же о ком-нибудь сочинять анекдоты; вот мы и прицепились к жителям княжества. – Гость слегка гордится своим умением разобраться в любом деле и поладить с кем угодно.)

Пора завтракать.

Гость тут же высмотрел маленькое кафе возле красивейшего перекрёстка: кругом все дома выдолблены в скалах. Выбирает столик с лучшим обзором, раскрывает меню и находит, что для почти музейного места цены приемлемые.

Пока кушает, не торопясь, он рассматривает улицу. Прохожих мало, они торопятся и мелькают, не успев оставить впечатления. Дворник со сверкающим шлангом быстро переместился, оросив перекрёсток, за пределы кругозора. Тем заметнее, над потемневшим блистающим асфальтом, сочетание светлого камня фасадов с выставленными на улицу пальмами, странный декор домов:

Вдруг в нижней секции уступчатого фасада, среди маскообразной ровности (хоть бы наличники прималевали, карнизик выточили…) в тебя упирается чёрный глаз: на высоте этак шестого этажа выточена лоджия с тонкими колоннами, с полукружьями наверху; в первый миг её незастеклённые, идеально свободные пролёты поразили чернотой. Потом, конечно, замечаешь в одном пролёте развесистое растеньице в глиняном горшке, оно легонько машет космами – на лоджиях, оказывается, устроены гнёзда для цветов, а где стенки обсыпались, там виднеются вкусившиеся в бортик скобки.

Лето, горожане всеми способами прогуливают любимую флору.

Пальмы идут к известняку; получается какой-то североафриканский декор, убедительный – не сразу обращаешь внимание, что пальмочки невелики и растут в кадках. Среди них, наверно, ещё остались потомки вывезенных шесть веков назад с Общего моря.

Соседние обычные дома скромно отступают в фон, из-за их цвета и скудости украшений кажется, что они покрылись тенью, задумавшись, залюбовавшись; а между тем, и в них, если отвлечься от экзотических соседей, тихо проступают нездешние черты. Чего стоила узкая, высокая дверь конторы с оскаленной аллегорической рожицей наверху, караулящей то ли вход, то ли входящих: кому бы прыгнуть на плечи, впиться в загривок.

…После завтрака приезжий продолжает путь к центру города. Он ещё за столом, расплачиваясь, достал из кармана бумажку с адресом и спросил, далеко ли это. Любезный официант подтвердил, что близко, и объяснил, как туда пройти. Приятно было получить подтверждение, что ты по наитию шёл правильно и уже у цели. Поэтому, шагая с плоским портфелем подмышкой, сытый и отдохнувший гость рассчитывает подписать бумажки в городской инстанции не позже, чем в течение ближайшего часа. Ему ещё возле заставы попался на глаза большой плакат, и он хочет, завершив дело, посмотреть объявленный новый фильм в центральном кинотеатре, чтобы отметить удачу и вознаградить себя за тяжёлую неделю.

Если сюжет соответствует названию, будет интересно: авантюрная комедия из древних времён. Место действия – историческая родина нынешних жителей княжества, главный персонаж – их народный герой: моряк, астроном, иллюзионист и враль. Пройдоха, умеющий за пять минут всех присутствующих уверить в истинности только что пришедшей на ум сказки; а даже и себя…

Кинотеатр и управа

Гость, как можно было ожидать, обнаруживает центральный кинотеатр рядом с управой на главной площади, на той же стороне. У крыльца собралась маленькая толпа. Перед ними распинается, взойдя немного на ступени, человек по видимости партикулярный – не в форме, без опознавательных знаков; но это официальное лицо: насколько успелось схватить краем уха, человек просит публику поиметь терпение – сеанс с премьерой переносится на час позже, соответственно, сдвигается весь график на сегодня. Толпа жужжит нечто вроде: знаем мы. Не успевают смонтировать. Можно было и прямо сказать. Знаем уже. Проходили. – Надеясь, что местные разберутся со своими закидонами к моменту, когда он освободится, гость лёгкими шагами взлетает на ступени соседнего и такого же ложноклассического строения – городской управы.

В трёхэтажном здании с колоннами, просторном и белом даже изнутри, он без осечки определяет верное окошко, и клерк, просмотрев документы, остаётся доволен. “Бумаги в порядке, – констатирует он почти весело; – зайдите через четверть часа, я вас вызову.” Гость рад, что успел к подаче и не долго будет ждать.

Выходит прогуляться по площади. Вникает в ропот редеющей толпы перед киношкой, от нечего делать напрягает слух и соображение, опять слышит про монтаж, который не успевают закончить к началу сеанса там, внутри. Какие-то “уловители”. Что это? Неправильно услышал или понял? Или это специфическое словечко, одно из тех, за которые над местными смеются?… Господин средних лет и несколько болезненного вида повторяет рядом, себе под нос, язвительно – отвернувшись, отделившись от толпы, покидая безнадёжное место: “Уловители!”. Коротенький досуг позволяет гостю прикинуть, что там улавливать, в недрах домика без окон, который, замкнув уже и дверь, проглотившую официального оратора, кажется теперь чёрным ящиком. – Всё-таки прикольное место, думает гость о городе; и откладывает взятую из любопытства местную газету. Лень. Заголовки, фразы не задерживаются в голове, скучный смысл ускользает. – Лучше он подышит непривычно свежим воздухом и полюбуется на каштаны посреди площади, на островке.

Время видно по часам на фасаде управы. Оно ровно и быстро истекло, приблизив окончательное освобождение, гость встаёт с лавки, чувствует, как хочется потянуться, смотрит вокруг и понимает, что можно: здесь и на улице дом родной, местные не имеют вкуса к торжественности, церемониям и светскому тону.

Он рад, что попал сюда. –

…Зря обрадовался.

Клерк вызывает его первым из подавших документы, но только, чтобы возвратить их. Вглядевшись в лицо посетителя, вдруг оставляет деловитость и участливо, вполголоса поясняет, что высокий чиновник, у которого надлежало истребовать подпись, как раз собирался пить чай после этой порции бумаг. (Пауза.) В связи с предстоящим перерывом в работе мысли его уже освободились от спешки – что удивляться, если при взгляде на последний в пачке документ его посетила мудрая идея. – Гость выходит, забыв улыбнуться в ответ на полушутливое замечание. –

Чиновник за белой дверью в это время тщательно вытирает губы, потом пальцы, не скупясь на салфетки, бросает одну за другой в мусорку и думает про поучительный случай. Только что он изобрёл некую логическую петлю и решил её опробовать на госте, раз именно его бумага подала идею; справедливо, в своём роде. Чиновник – формально глядя, не без оснований – задался вопросом, почему документ, где-то затрагивающий экологию, согласовывается только у него, а не у него после природоохранной инстанции. Кроме того, планируемая сделка, пусть косвенно, может влиять на местный художественный промысел. В том виде, в каком документ составлен сейчас, из него не удалось бы извлечь ещё и этот аспект; однако для согласования с экологами потребуется кое-что переоформить, и тогда в тексте неизбежно покажется краешек промысла; а уж тогда природоохрана отправит заявителя снова сюда, в управу, этажом ниже. Промысловики, возможно, откроют новые перспективы; но главное, чтобы люди научились, наконец, отдавать себе отчёт в сути действий, на которые просят разрешения у власти. А то можно побиться об заклад, что молодой человек не понимает, как его сделка связана с… –

В результате начальственного озарения заявитель отправляется, горемыка, назад в контору.

Пока ждёт светофора, сзади, от кинотеатра подходит пожилая пара. Они, похоже, не в курсе – купили билеты загодя и сейчас поцеловали запертую дверь; возвращаются, тихо толкуя меж собой про “уловители”. Гость оборачивается: давешнего официального человека в штатском не видно; крыльцо и площадка перед ступеньками вымерли. В меланхолично-юмористическом ворчании старичков попадается несколько на удивление понятных слов и даже фраз, из которых у гостя само собой – когда он уже давно обогнал старичков, пересёк площадь и вступает на тротуар у бесконечной стены с афишами – складывается фантастическая версия: начальство велело отследить, кто придёт на премьеру, потому что шляться по киношкам в этот день в этот час может только асоциальный и неблагонадёжный тип. – А на фига ты давал разрешение устроить премьерный показ именно в этот час этого дня и в этом месте города?!…

Сам дал разрешение и сам теперь отлавливает собравшихся им воспользоваться.

“Кругом

    Дурдом”, – резюмирует гость и тем сгоняет с души злость и серьёзность.

(Директор кинотеатра волосы на себе рвёт, если ещё сколько-то осталось. По идее, должен был давно последние вырвать: за все многочисленные прошлые разы.)

Хотя гость крупно влип. Посмеялись, а теперь сообразим, как быть дальше. Прежде всего, надо посоветоваться в конторе; странно, что они, местные, не предвидели происшедшего. Якобы. Но тут гость знает, как себя вести, чтобы добраться до истины; главное, партнёр заинтересован в сделке. Пусть люди в конторе не подают виду, но гость склонен считать, что они куда сильней, чем его шеф, желают благополучного исхода.

Размышляя, он глядит исключительно себе под ноги да на светофоры; а то застал бы трудовой день в разгаре.

Чужое место

Гость вспоминает, что раньше станция перед городом называлась «Княжество N***», а сегодня он видел на платформе просто “N***”. И то: имя известняков само по себе достаточно заковыристо для среднего пассажира, ни к чему осложнять его словом “княжество”, диким по нынешним временам.

Он угодил сюда не без формального предлога: кое-кто из сослуживцев знал, что ещё в университете один его приятель, лингвист и этнограф, увлекавшийся княжеством, организовал кружок изучения этого диалекта – пришлось поддержать личным присутствием… Так гость прослушал годовой курс диалекта, занимался без особого рвения, но с присущей ему основательностью; и вот как ему теперь аукнулось. Гость мысленно ворчит: вдруг их кольнуло! Что ж раньше-то и речи не было?

К собственному недоумению, разговор старика и старушки он понял почти наполовину. Из недовольных возгласов у кинотеатра он с грехом пополам разобрал только пять-шесть повторявшихся слов, включая сказанное на государственном языке, а тут – сплошь большие отрезки текста. (Талант? У меня или у приятеля. Что, если он гениальный преподаватель? Гипнотизёр?… Или чем меньше спишь, тем быстрей соображаешь?…) Пригодится. Особенно, если не подавать виду.

Старики, пока он шагал рядом с ними по белым полоскам, сдерживая шаг, чтобы не обогнать, произвели на него хорошее впечатление: опрятно и скромно одетые люди старорежимного образца, явно с высшим образованием, хотя и сохранившие пристрастие к родному диалекту. Он виной предубеждению, укоренившемуся в резиденции против жителей княжества: не особенно режет ухо, но странный, звучит смешно. Выходцы отсюда, обосновавшиеся в резиденции, спустя десятки лет продолжают вмешивать в разговор фирменные словечки. Учитывая шесть веков на этой земле, местные мало ассимилировались; нормальный человек повсюду наталкивается в их гнезде на странности.

Город-княжество был бы хорош как музей под открытым небом, даже, как аттракцион – столько же забавен, сколько красив. Его архитектурная философия заключается в непрерывности: здания, мостовые, ограды выточены из единого куска известняка, эта единая постройка ловко обтекает островки растительности, водоёмы, речки, неудобные для строительства горки; архитектура, замкнутая в себе, не имеющая свободных концов, тупиков, нигде не рассеявшаяся, не смешавшаяся с природой, выглядит кротко и тихо, нельзя предположить, чтобы тут могло поселиться нечто вроде …чиновника из управы, который тебя отправил попетлять.

Можно бы рассердиться, но люди вокруг ничем его не напоминают. Те же старички перед кинотеатром, официант в кафе, люди в конторе… контраст. Гость на миг ужасается, представив себя служащим конторы. Непредсказуемость! Как они до сих пор умудряются вести дела?… Да их шеф – здравомыслящий человек, если учесть, с чем он каждый день сталкивается и вынужден бороться. У него, видно, выработались антитела… в виде странной привычки посылать между делом nach Hause.

Длинная улица

Разложив ситуацию по полочкам, гость поднимает взгляд и с удовольствием замечает, что правильно выбрал улицу, параллельную той, по которой шёл в управу: опять занятный рельеф, экзотическая архитектура и никакой суеты. Здесь одни жилые дома и магазинчики, нет ни фабрик, ни контор.

Длиннющая тёмно-зелёная стена справа извивается, уползая в даль; гость достиг более-менее прямого участка и наслаждается внезапно выданной ему неограниченной перспективой, в которую взгляд вытекает невольно, как вода в открытый сток. Немногочисленных прохожих видать за три версты… Странно, мало детей, а ведь каникулы. А, вон сидит девочка. Издали гостю кажется, что она рисует на асфальте; приблизившись, он замечает прислоненные к забору костыли; подойдя вплотную, готовый уже улыбнуться детскому старанию, обнаруживает, что девочка драит тротуар, то и дело подливая из пластмассовой бутылки остро пахнущую жидкость.

(Неожиданность: рыжеватые волосы, светлые глаза. Такую найдёшь в любом дворе столицы. Если глядеть только на неё и не глядеть по сторонам, ты как будто дома.)

Что приключилось? Не отрываясь от работы, она объясняет, с акцентом, медленно и аккуратно переваливая слово за словом, как опасные булыжники: соседский ребёнок уронил здесь сладкую массу из кулька. (Местная гадость, которую гостю ещё в резиденции предлагал на пробу тот самый приятель-этнограф.) Подрался с одним задирой на обратном пути из булочной. Надо скорей затереть. – Выясняется, что родители преступника на работе, поэтому девочка-инвалид быстренько заперла его у себя, приволокла сюда все средства, помогающие соскрести ляп, и, прислонив костыли к стене, спешит уничтожить следы преступления. – Да зачем? Да разве дворник не помоет?

“А постановление "Уважайте труд уборщиц"?…”

Какова гражданская сознательность несовершеннолетних. Похоже, за неуважение к этому труду кто-то уже поплатился.

Гость озирается: с одной стороны, от заставы, близится страж порядка, и рожа его знакома даже слишком, с другой – из калитки в стене – выскакивают старик, старуха, такса и беременная дама. Гость давно их заметил наверху, над стеной, где они прогуливались в подобии садика перед обшарпанными домами, глядящими с этой стороны улицы на шикарную известняковую экзотику напротив. Теперь эти люди неожиданно громко шумят, театрально спорят и своей живописной группой скрывают девочку от стража. Гость перешёл на другую сторону и через минуту оглядывается: страж задержался и, видно, делает попытки выяснить, что тут происходит, но беременная дама безжалостно теснит его своим арбузом, старуха делает реверансы, позволяющие растянуть юбку в стороны так, что трудящаяся над пятном девочка исчезает из виду, а старик героически борется с таксой, уверяя, что зверь прекрасной породы и привит по всем правилам, но как раз в соответствии с породой отличается свирепостью… по нечётным дням месяца, надо полагать. Вот как раз сейчас отличается. И лучше бы scio полицейский поскорей проходил своей дорогой, пока я отвлекаю зверя – видите, видите! как реагирует на мой манёвр. А?

…Гость отошёл на безопасное расстояние, медлит, хотя надо бы идти, и приглядывается: а полицейский не из местных. Похож на уроженца резиденции, её ближайших окрестностей, примерно. Особенно, если учесть выговор. Вот клерк в управе был местный… По косвенным приметам, потому что он – официальное лицо, ему полагается говорить правильно. Не мог же он сказать, как старик, “шу” вместо “господин”.

Охранники

Опять короткая, фрагментарная улица, которая после происшедшего кажется родной. А вон знакомое крутое крылечко. Одинокое перило справа, тусклые кольца на створках двери, нависший над ней оскал. Второй этаж. Предбанник. Секретарша в углу. Снующие сотрудники.

Сейчас гость начнёт по новой тратить их и своё время, и в том нет ни его, ни их вины, раз высшие инстанции города наабсурдили с три короба.

Он бросает вопросительный взгляд вслед служащему, открывшему дверь в директорский кабинет, и секретарша примирительно поясняет между делом, вполголоса, с короткой улыбкой: “Он же не всегда для этого...” Гость спрашивает, что это за инстанция, от которой велено получить согласование; секретарша, изучив корявую резолюцию чиновника, догадывается, но не совсем уверена и просит подождать минут десять, пока освободится г-н Парéто и, возможно, ещё человек, ведающий этим направлением. Они скажут наверняка.

Заметив скрытое желание гостя, секретарша предлагает пройти до половины коридора, оттуда на заднюю лестницу и там покурить в открытое окно; а если ему не лень спуститься во двор, то внизу на входе он встретит охранников, которые охотно составят ему компанию.

Погода хороша, спешить некуда, и гость неторопливо спускается по ступенькам, протёртым до состояния лоханок. Кажется, он понимает здешнего шефа: такие вызовы минимально отрывают людей от дела, зато шеф разряжается. Посланный, конечно, знает, к чему в его поведении относилось послание. Начальник предпочитает не занудствовать, толкуя провинившимся их грехи, когда это дежурные, обыкновенные упущения; он знает, что они сами знают. Мудро. А некогда ему (и сил лишних нет) потому, что правительственные абсурды и ему задают работёнку.

(Вид из узких площадочных окошек во двор: уже всё нараспашку. Там трава, кусты и большая старая слива в правом дальнем углу. Кошка на кого-то прицелилась с забора. Охранники – подстраховка или дань хорошему тону: они сосланы на задворки, подальше с глаз. Лучше бы завели швейцариху, домовитую старуху, думает гость – она хотя бы привела задворки в порядок; насадила бы цветочки, что ли. Дорожки бы песком посыпала.)

На крыльце с охранниками, глубоко затягиваясь и глядя на раскидистую сливу, гость шутит о своём невезении. Пожилые, но крепкие, с заскорузлыми, как у моряков, лицами дядьки философски спокойны. Рассказ гостя их не удивил: маразм есть маразм, ну так!… Один произнёс это слово: “маразм”; другой кивнул. Кажется, о властях им позволено говорить, что на ум взбредёт.

Гость поддакивает: “Кто только назначает на должности в управе таких уродов!”

Охранники в ответ улыбаются. Стараясь развлечь, поднять настроение, рассказывают, как был построен их город: некогда выходец из другой страны, оказав великие услуги тогдашнему правительству, получил от него титул и небольшое владение на выбор. Ему приглянулась пустынная местность с необычным обилием известняка, он проложил по ней дорогу от реки к резиденции, а потом основал здесь колонию соотечественников. Убедил правительство, что они оживят торговлю и ремёсла, поэтому им предоставили привилегии, среди которых оказалась и относительная автономия княжества – исключительная подсудность подданных князю без права апеллировать к властям тогдашнего великого герцогства, “мёртвая рука” на все земли и т.д. Анклав благополучно пережил либерализацию и демократизацию, потому что соотечественники первого князя держались сплочённо и умели выкрутиться из любой переделки. Они остались прежними, даже сохранили язык, хотя сейчас трудновато его поддерживать. – “И вами до сих пор правит прежняя династия?” – Нет, теперь у нас выборные хозяева – подестà. Но их мы тоже берём из князей: чтоб соответствовали! (охранник ухмыляется). –

Гость колеблется, спрашивать ли дальше, и тут его зовут сверху. Он задирает голову: из окна рядом с площадочным кто-то выглянул и кивает; “поднимайтесь ко мне”; а, г-н Парето. Гость отправляется, бросив окурок в древнюю покорёженную урну и поблагодарив охранников за рассказ, в котором, правда, не много было нового.

(От оклика сверху осталось впечатление лёгкости, как будто здесь не работа, а дом, и ты играл в родном дворе, когда приятель тебя окликнул… –

На миг он ясно видит:

Двор и дом были больше этих; резиденция, как-никак. Лето. Каникулы. Приятель энергично машет из окна; его голос отдаётся и разносится, тут и там выныривает из гомона огромного, наполненного двора. Твой взгляд с привычным, уже почти не мучительным усилием отыскал на недосягаемой высоте знакомое окошко, среди безбрежного фасада, щедро политого солнцем.

(Подсолнечное масло, рафинированное. Оно вызывает лёгкую тошноту и влечёт, стоит соединить с ним, мысленно, седую щепоть соли.)

Всю ту огромность дети умели принять и переварить, справиться с ней, потому что она была дана им сразу с жизнью – прежде неё они не знали другого, жизнь имела привкус огромного дома и большого двора, в те годы у вас – у тебя ничего и не было, кроме жизни, предстоявшей, как непочатое поле, само таких размеров, что если бы ты мог задуматься, оно стало бы непреодолимым. Дети не рассуждают, поэтому идут.

И вот половины как не бывало.)

На втором этаже в коридоре уже гостеприимно распахнута дверь, Парето сообщает, что начальник пять минут назад назначил его ответственным исполнителем по этой сделке. – И тут же выглядывает в дверь: “зайди, зайди”. Появляется другой служащий конторы; гость с интересом разглядывает обоих: а ведь коллеги. Быстрый, живой и сухой Парето никак не позволял предвидеть этого нарочито тихого человека, с полуулыбкой медлящего на пороге; “Г-н Àсколи, – представляет его Парето, – мы с ним сейчас посоветуемся; будете с ним работать потом, когда уладим формальности. Садись, Асколи, садись, надо быстренько…” – Пока Парето мечет из шкафа на стол папки, словно крупье карты, гость и Асколи жмут друг другу руки, рассаживаются, и гость невольно присматривается: рыжеватые седеющие волосы тусклы, светлые глаза тоже, в нём только и есть яркого, что несколько золотых (настоящих, не из титаннитрида) коронок, и те мгновенно скрылись после приветствия за узкими губами. Парето, усевшись по свою сторону стола, поворачивает “карты” к гостю и, тыча в них, даёт исчерпывающую консультацию относительно экологической инстанции, от которой требуется пресловутое согласование.

Потом они втроём составляют бумагу – “быстренько”, но эта работа всё-таки вязкая, съедает время большими кусками, незаметно. Гость и Асколи оказываются нужны только для справок о сути сделки, всю техническую часть хозяин кабинета взял на себя и лепит документ с головокружительной скоростью; гостю осталось дивиться и уважать бюрократического виртуоза, принимающего решения мгновенно, ни на долю секунды не смешавшись, не призадумавшись.

Отдав текст в печать секретарше, Парето пишет на бумажке адрес, объясняет дорогу. Советует отправиться туда с таким расчётом, чтобы прибыть сразу по окончании обеденного перерыва. “У вас есть минут тридцать, чтобы пообедать; рекомендую трактир на параллельной улице. Там недорого, и хозяева симпатичные люди. Асколи, ты пойдёшь обедать? Ну позже, так позже. Объясни тогда, чтоб человек не заблудился.”

Ашерету

…Что же, пообедаем и заодно поупражняемся в аудировании.

Трактир в цоколе четырехэтажного дома на улочке с односторонним движением трудно заметить издали, если заранее не знать; гость, приблизившись, заключает, что это полудомашнее заведение для жителей окрестных домов и служащих окрестных контор. Поэтому, войдя, сразу и с непринуждённым видом обращается к тому, в ком с первого взгляда признал хозяина, советуется, что взять из местной кухни, ловко, между делом ссылается на г-на Асколи, потом, не запираясь и не чинясь, позволяет себя проинтервьюировать – – и вот уже трактирщик, крупный, надёжно упирающийся в земную поверхность мужик, улыбнулся. (Экая глыба. Небрежно обтёсанный монолит.)

В зале сидят пять человек, и гость, набрав еды, спешит занять уютное место у окошка. Обнаруживает, что голоден, и получает от этого удовольствие; за ушами и впрямь трещит. Сквозь треск до жующего доносятся разговоры соседей; зал наполняется. Гость рад еде и не печалится больше, и посмеивается про себя над повадками, сентенциями и произношением местных. Вот опять кто-то вошёл, и с полдюжины голосов дружно приветствуют очередного “шу”. Здешние уроженцы и в резиденции по привычке вкрапляют в речь обращение “шу” и “ша” – эти два словечка и составляют основу большинства анекдотов про них.

Напротив с тарелкой салата и заковыристым блюдом из рыбы усаживается местный. – Вот откуда я сразу это понял? Это не инерция (раз я в заведении, куда вряд ли заглянет приезжий, значит, ко мне подсел обитатель известняков). Дело даже не в едва уловимом акценте: он пожелал приятного аппетита после слова “привет”, которым не воспользовался бы в этой стране уроженец другой области.

(Правду сказать, уроженец резиденции не воспользовался бы никаким словом; и уже хорошо, если бы сообразил хоть пожелать приятного аппетита.)

Вот ещё одна смешная особенность местных; но ведь безобидная.

Отхлебнув минеральной воды, гость бросает взгляд на сотрапезника: самое большее, чуть за тридцать. Одет бедновато; судя по лицу, образование высшее и, пожалуй, не техническое; врач или учитель.

Итак, сверстник: помладше… постарше… да, помладше; года на два, не сильней.

Это его древний облупившийся велосипед прислонен снаружи к приоткрытому окошку; из-за тульи оставленной на подоконнике шляпы выглядывает руль. Хозяин вышел и окликает: “А, шу Ашерету! Приветствую; как дела сегодня?”

И дальше о своём, слишком быстро, но похоже, что этот Ашерету собрался в гости. “Опять с визитом?” – “Да; через четверть часа начало.” – Хозяин просит передать привет одному и другому, кто живут рядом и заходили каждое утро перекусить по дороге на работу. (Типично местная привычка, думает гость: вскочил утром, под душ, глаза продрал, оделся и мигом на работу; а завтракают в заведении, по дороге, отдремавшись… а скорей, наболтавшись с попутчиками в автобусе. Живут на улице. Им даже поесть дома скучно. – Только что ж эти клиенты перестали заглядывать сюда по утрам?)

Ашерету сел за стол позже, а кончил есть раньше гостя – торопился. Гость взял стакан чая с пирогом, водворился на место и, глянув через окно вслед отчалившему велосипеду, вспоминает пробежку приветствий при явлении Ашерету – тихий, но весомый гул, словно по дощатому полу быстро прокатились и канули в щель подшипники. Свой человек.

(Всё-таки, когда приглядишься, что-то здешнее в нём проглядывает…)

Неожиданно на опустевшем месте против гостя возникает трактирщик. Поясняет: шу Ашерету – преподаватель пединститута. Хороший человек; у его студентов сейчас неприятности. – Гость ожидает услышать обычные подробности: чем именно ребята отравились в институтской столовой, в какой столб впечатались, катаясь в папиной машине на выходных, с кем из ректората повздорили; но трактирщик переключается на их преподавателя: знал ещё его дедушку; старший брат Ашерету тоже замечательный человек, уже пять лет как покинул княжество, и сестра их вышла замуж в резиденции, где училась. Остался один младший брат. Сколько-то продержится? Пока ему вроде везёт. –

Гость допил чай, да и пора откланиваться. Трактирщик закругляет рассказ так, словно заранее рассчитал время, это приятно, и гость ещё только, отправляясь к стойке расплачиваться, отвлекает его в последний раз, чтобы уточнить, что именно приключилось со студентами Ашерету. Исчезая в кухонные недра, хозяин отвечает с усталой улыбкой: “…а, обычный маразм. Упекли ребят”.

Заинтриговал. Озадачил.

…Осталось впечатление, что тебе умело презентовали деликатес – новость поинтереснее газетных, из разряда местной экзотики.

Новость-угощенье, конечно, преувеличена в духе старинного героя, фильм про которого гость намерен посмотреть. Словно явилось некое диво, предзнаменование вроде кометы, петуха с двумя головами, говорящей кошки, ключа, внезапно забившего из-под чьего-то надгробия… Ну, разумеется, кто-нибудь что-нибудь натворил – мелкая кража из хим. лаборатории, даже не наркотики, не угон –, вот и отправили двух-трёх зачинщиков на недельку мести улицы или клеить ярлыки на упаковку, и, конечно, приговор кажется обитателям княжества не в меру суровым. Нравы у них мягче. Возможно, они правы и сумели бы лучше воспитать своих сбившихся с пути детей, чем это сделает полиция; но сами же держатся за старинный обычай, за иностранных подестà, у которых, соответственно, другие представления о порядке.

Светотень

В переулке солнце, но, достав из кармана записку с адресом, гость заспешил: нежиться некогда, обеденная идиллия кончена. Он дворами возвращается на улицу, где стоит контора, пересекает её и, по инструкции, углубляется в угрюмую тесную застройку, где известняк пропадает из виду, лишь время от времени дома расступаются, выпуская наружу его узкий язык – последний отрог скалы, самую дальнюю оконечность. Гость, озираясь на номера домов, почти бежит затенёнными переулками в районе заставы; удивляется, почему любезный ответственный исполнитель из конторы не сказал, что вторая инстанция так далеко. Ладно, сейчас некогда выяснять у прохожих, на что лучше сесть, и гость без того уже почти у цели, но ведь он не плутал, дорогу ему объяснили верно, а всё-таки шагает уже с полчаса.

Гостю и не снилось, какой длины может оказаться переулок; в других городах не видывал такого. В записке сказано: пройти Красильной улицей до пересечения с Пекарной, там направо. По инстинкту гостя, Красильной давно пора было кончиться, особенно, если судить по её началу: ведь переулок переулком, одно название, что улица, а туда же – тянуться да изгибаться, когда за очередным изгибом, особенно, учитывая мягкий уклон и церковь у поворота, предвкушается нужный тебе перекрёсток или хотя бы маленькая площадь. Не тут-то было! Сколько гость ни спрашивает, ему машут всё туда же, вперёд: мол, дальше, ещё не дошли. – А он-то боялся, что проскочил поворот…

Вот, наконец.

…Гость, высуня язык, взлетает на крылечко второй инстанции, перед дверным стеклом молниеносно поправляет волосы, галстук, сколько может, выравнивает дыхание, одновременно выражая всем существом, что задержался прочесть на табличке название учреждения; и берётся за ручку. Уже в тамбуре осознаёт, что на табличке было написано: перерыв до 14.30. Поэтому гость не опоздал, а даже будет вынужден подождать минут десять.

К первому, так и оставшемуся без ответа вопросу (о выкрутасах управы) прибавился второй.

И его отложим: сейчас надо готовиться к разговору.

Объяснив строгому дежурному, зачем явился, гость находит место в ряду откидных кресел, явно принесённых из актового зала, кладёт на колени портфель и посвящает оставшиеся минуты восстановлению покоя и пищеварению. Наблюдает дежурного, двух охранников и немногочисленную публику, пришедшую, как он, загодя. Прислушивается к разговорам тех и других. Охранники держатся важно, говорят мало и только на общегосударственном языке, в то время как публика, не церемонясь, жарит по-местному, лишь изредка вставляя непереводимые бюрократические термины.

…Вдруг гость почти вздрагивает: послышалось?… Нет, вряд ли. Старик рядом спросил на общегосударственном языке: “Э, шу охранник, будьте любезны – rumenta?” – и получил в ответ: “Что-что?” Это слово даже гостю понятно, всплыло ещё утром. Самая нужная в быту вещь: rumenta, помойка. Когда гость оглянулся, старик держал в руках упаковку от лекарства и, с трудом подбирая слова, старался донести до молодого человека свою простую мысль.

…Сдав документы в окошко и получив указание вернуться за ними к 17.30 (“нет, раньше никак не получится”), гость отправляется на поиски ночлега.

Уже не бежит и самоуверенно выбирает новый путь: свернул налево по улице, на которой расположено это ведомство, желая приблизиться к центру, и не ошибся – известняки стали быстро учащаться, скоро неприятная, липкая тень средь ясного дня, портившая путь по переулкам, уступила место свободному свету, нежно-улыбчивой декоративности фасадов, и всегдашнее любопытство гостя даже слегка согрелось этой красотой.

Вдруг замирает.

Череда домов прорвалась: дом, тянувшийся слева у плеча, оборвался, гость ухнул в дыру – – и его остановила секунда головокружения.

Слева открылась терраса и на ней – кофейные посиделки. Терраса построена перед домом, задвинутым далеко вглубь по сравнению с соседними, едва оставляющими пешеходам узкую полоску тротуара. Явление предстало яркой картинкой, наугад открытой в старой скучной книге; опять. Умение удивлять у местных в крови. Они мастера эффекта, иллюзии, постановки события и вещи.

Терраса невысока, пологие ступеньки пунктирно прерываются вазонами, в которых растёт посеянное частью людьми, частью ветром; на самой террасе остатки тонких известняковых колонн перемежаются с редкими металлическими опорами, состоящими из неровного, яркого, плывущего блеска; высоко между ними натянуты, для защиты от солнца, куски парусины, они трепещут от малейшего дуновения. Вылинявшие полоски едва заметны. Гость различил сперва эти паруса, потом людей под ними, потом тёмную зелень в глубине – разнобой пальм, выставленных, кажется, из всех квартир пятиэтажного дома, в тени позади всего.

Люди погружены в созерцательную беседу, словно плывут мимо знакомых берегов. В какой-то миг возникает удивленье: как они сами-то знакомы, недоказуемо (может, из-за родства друг другу? не тебе же). Силишься выхватить известное из их пёстрого куста, а глаз и мысль скользят.

Наконец, в левом переднем углу террасы они надёжно обретают давешних стариков, не попавших на сеанс.

Взгляд, жадно впитав их, на прощанье перебирает остальных – безостановочно, быстро, без суеты; как будто надо запомнить.

Последними в мыслях уходящего гаснут яркие пятна детей, игравших на лестнице перед столиками, занятых и погружённых, почти переставших шалить. Потом раздался оклик, одна девочка в нарядном светлом платье вспорхнула, за ней снялась с места вся компания, чтобы вернуться на зов пожилого, аккуратно одетого дяденьки с лицом льва, и тогда открылся верхний, последний перед террасой вазон: такой же облупленно-голубоватый, с трещиной наискосок.

Герань возгорелась в нём, неистовое пламя радости. Ослепляюще яркий праздник. – Гость встряхнулся, заторопился. Почти бросился прочь: время не терпит, надо звонить шефу.

Найти ночлег, расположиться там, потом чего-нибудь перехватить перед тем, как вернуться за ответом. –

И он бежит! пока часы на ближайшем фонарном столбе его не успокоили: всё-таки он зевал не двадцать минут, а от силы две.

(Он видел то, чего нету. Их дома ещё можно допустить в реальности, даже с пальмами, даже с непривычно мягкими, аккуратными в общении людьми; но известняковая терраса и люди там, плывущие через день и жизнь, испугали:

Словно в точно, как часы, идущем человеческом существовании обнаружился маленький изъян, прореха во времени, через которую ты, зазевавшись, едва не выпал… куда нельзя. В тебе не предназначенное.)

…Остановившись на перекрёстке, оглядевшись, гость справа обнаруживает знакомые приметы. Топает туда; правда: родной трактир. Ноги вынесли сами. В двух шагах обнаруживается телефонная будка; гость звонит к себе на фирму и просит передать шефу, что задерживается – дело закруглится не раньше, чем завтра к обеду. Да, он будет держать в курсе. Пока. – Жаль, что шефа не оказалось; с одной стороны…

* * *

Ночевать предстоит в гостинице у реки: там дешевле, сказал официант в трактире, куда гость заглянул ради кофе и этого совета, – дёшево и удобно. Надо вернуться к перекрёстку, повернуть направо и там, через светофор, снова налево. Гостиница в конце той улицы – “увидите, это предпоследний дом перед рекой и мостом, после авторемонта”.

Дом, как и соседние, выточен в известняковой скале; перед входом растут четыре конских каштана. Гость впервые попал во внутренность целиком выточенного, без достроек, здания; озирается. Портье приветлив, постояльцев мало, судя по ключам на доске. Новоприбывшего окружают вниманием. Он сразу соглашается взять комнату окнами на улицу, ведь в тупике почти нет движенья.

Гостиница невелика, спроектирована в стиле заводского клуба, какие бывают у крепких, цветущих, пусть не перворазрядных предприятий: белизна, простор, окна, обильно впускающие свет; безукоризненная правильность планировки. Колонны стройны и светлы, и такова же лестница внутри, плавным закруглением выводящая с первого этажа на второй, к номерам. Ничего особенного, и всё-таки даже воздух на ней кажется чистым до целебности.

Устроившись, найдя свой номер сносно убранным, а душ – исправным, хоть и много раз чиненным, гость располагается у приоткрытого окошка и достаёт из портфеля документы по сделке, которую должен довести до ума. Он усомнился бы в честности партнёра, если бы смотрел бумаги у себя в офисе в резиденции. Но перед шизой здешней бюрократии подозрения бледнеют: задача конторы – выжить, ей не до жиру. Похоже, средний и мелкий бизнес княжества уступают, что могут, чтобы привлечь и удержать партнёров из нормальных мест.

Гость заключает: бедствие длится порядочно времени, а конца не видно – раз партнёр не предпочёл переждать его, а действует, исходя из незыблемости сложившейся конъюнктуры.

Трамвай

На этот раз он заблаговременно выясняет у портье, как доехать до экологической инстанции. Оказывается, слева от перекрёстка останавливается трамвай.

Нужный номер подкатил сразу, словно подали карету. Прекрасно. Народа мало, можно сосредоточиться перед беседой в инстанции.

Тут нечаянно разъясняется одно из недоумений дня – разгадка является на ближайшей остановке, вместе с контролем.

Трамвай – филиал управы.

Вопрос, в какую дверь ты вошёл, зачем задержался у дверей, когда твоя остановка – ещё не следующая, зачем отвлёк водителя на продажу билета, ведь возле остановки, на которой ты сел, есть киоск; вопрос, почему сунул водителю банкноту – что, правда мелочи нет? –, почему долго копался, до самой следующей остановки, когда по правилам полагается пробивать билет сразу, чтобы не воровать у муниципального транспорта минуты, почему не остановил шалящих ребят, когда они засовывали в конвалидатор чью-то тетрадку по математике, почему потом сел на место, над которым написано “для кондуктора” (кто-то подсказывает: кондукторов год назад упразднили) – вопрос, вопрос, вопрос вертится вокруг тебя, перехватывая каждое движение, слово, начаток действия – ну чисто опытный вратарь на тренировке; этот единый Вопрос, предназначенный, очевидно, согнать пассажира с трамвая во имя вящей славы контролёров, сильно осложняет поездку, и, однако, победа остаётся за чужаком: аккуратно, аргументированно, хладнокровно отбрехавшись, он покидает ристалище только в пункте назначения, неоштрафованным и во всех прочих отношениях целым. Хотя…

В довершение удовольствия экологическая инстанция отсылает гостя в ж., то бишь обратно в управу, к промысловикам.

И это не удивляет.

* * *

Рано утром на свежую голову гость бреется и беззвучно повторяет в зеркало: “успокоился; готов к любому развитию событий”. Знает препятствие и потому с ним справится. Он хороший работник.

Снаружи серенькое утрецо, не пасмурное до конца, но и не ясное, кажется, всем кругом хочется спать, от коридорной до владельца соседнего авторемонта, который ходит по своему хозяйству туда-сюда, глядя под ноги, что-то поднимает, переносит, кладёт, проверяет, и всё на чистом автопилоте. Гость вошёл в местный жанр и здоровается на ходу; авторемонтник, подняв голову, приглядевшись, отвечает.

Его взгляд напомнил шаги коридорной, когда гость запер номер, обернулся, а за столом пусто; лампа не горит. Лишь лёгкий беспорядок на столе подсказал, что коридорная была здесь только что. Гость ступил в сторону лестницы, что-то мелькнуло в противоположном конце коридора; он оглянулся и разглядел в сером сумраке халат, косынку; и удивился немного тишине и усталости этих шагов. Из окна в торце свет сочился умеренно и негромко, словно не желая будить спавших за дверями – словно заглядывал не в гостиничный коридор, а в больничный.

На лестнице подумалось, что коридорная пошла к служебному выходу сменяться – невозможно дежурить сутками.

Потом внизу, где сдают ключи, портье улыбнулся постояльцу коротко, пасмурно и легко, словно утро и его освободило от какого-то бремени.

Всем полегчало.

Каштаны снаружи, авторемонт, звук железной дороги тает за спиной, а кругом подсыхают следы ночного дождика…

Гость не рискнёт пробираться дворами, сокращая путь, поэтому после перекрёстка свернул направо и долго бредёт до пересечения с Тихой улицой, где находится контора.

…Ответственный исполнитель только что вошёл и, пока извлекает и раскладывает на столе документы, расположен перекинуться с клиентом парой слов на общие темы. Но едва тот подвёл разговор к вопросу, почему его не предупредили о препонах в экологической инстанции, как зазвонил внутренний телефон; Парето берёт трубку, на том конце явно директор с каким-то срочным заданием (когда гость вошёл в предбанник, из кабинета уже доносился начальственный голос); скудный запас времени растрачен, гость откладывает вопросы до лучших времён.

В конторе все предназначенные бюрократам документы проходят через руки Парето, а г-н Àсколи, с которым он советовался вчера, занимается исключительно содержательной стороной – продукцией местной лёгкой промышленности, предметом сделки между фирмой гостя и конторой.

Положив трубку, Парето поясняет: чиновник из управы нарочно подключил к согласованию инстанции, которые, в свою очередь, охотно отошлют заявителя дальше по цепочке. Чтобы прервать сказочку про белого бычка, нужно выполнить все формальности, необходимые для согласования с “экологами” и “промысловиками”, но продумать новый текст заявки так, чтобы он исключал участие других ведомств. Этим ответственный исполнитель занялся сам: даёт гостю подробные наставления, как вести себя у “промысловиков”; заново просмотрел комплект документов и даже уложил их, как нравится тамошним чиновникам; на прощанье, в дверях кабинета, говорит: я ещё поработаю над текстом.

Гость благодарит и прощается, но, проходя через холл и кивнув секретарше, снова занятой сразу пишущей машинкой и телефоном, спрашивает себя: что бы могло значить обещание.

Только, что у меня заведомо не примут и этот, отредактированный текст. –

Осталось мужаться. – И он знакомыми улицами решительно шагает в управу.

Действительно: завернули с ходу, несмотря на чудесную подготовку к устной и письменной частям экзамена. Помимо предвиденного Парето, от заявителя потребовали уточняющих документов. Чтобы оформить их, пришлось и постоять в очереди, и поспорить, и побегать на ксерокс. Гость пропустил обед и ловко, быстро провернул формальности, но всё-таки еле успел к закрытию.

Во время заключительной беседы абсурдность запросов “промысловых” господ даже гостя привела в ярость. Он мысленно скрежещет зубами, не подавая вида: полное впечатление, что над ним сознательно издеваются. Мало того, что, несмотря на все дополнительные оформительские хлопоты, вместо завершения процедуры бюрократы присочинили к проекту сделки несколько новых тем, каких даже шеф гостя (тот готов поклясться) и во сне бы не увидел; нет, этого им не хватило: под занавес они вдруг требуют несколько справок из резиденции, для чего нужно либо возвращаться туда, либо запросить их с курьером или почтой.

Командировочные кончаются, а гость вынужден потратиться на междугородний звонок шефу. (Две кабинки стоят напротив кинотеатра, под деревьями, на островке посреди площади, превращённом в сквер. Солнце почти село, воздух кругом синеет и наполняется чем-то несерьёзно-заговорщическим – безобидным и всё-таки важным, как голод и обещание еды: словно в нём размешали детскую тайну. Из кабинки видно, как люди шастают взад-вперёд по площади, на которой иссякают машины, по скверу, как они спешат, высматривают и находят друг друга, быстрые без суеты, и скрываются с тихим смехом в дверях кинотеатра, кондитерской, в переулке, в подошедшем автобусе.) – Он выходит из кабинки пасмурный. Беседовали в телеграфном стиле, но чувствовалось, что шеф не в восторге от проволочки. Разумеется, пришлёт всё необходимое завтра же. И переведёт командировочные.

Таблетка

Гость обнаруживает, что на этот раз не выйдет по окончании работы забыть о ней: мысли о безобразии длятся, не хотят вытряхнуться из головы. Торопится вернуться в гостиницу, оставив намерение сходить на вечерний сеанс. Пора сняться с тормоза. Он даже забыл, что в общественном транспорте его подстерегает опасность; инстинкт не подвёл, контроля не было, и он доехал зайцем из мести столько же, сколько из рассеянности. Никто не потревожил его мыслей.

Неужто до сих пор на управу не подали в суд?

Со взятками здесь сурово, Парето предупредил. Выходит, бюрократам нужно искусство ради искусства? Сегодня что-то до конца удерживало гостя от ехидного вопроса, не желают ли господа, разнообразия ради, получить повесточку… а за ней – неминуемый скандальчик… миленькую прессу… и прочее.

Темнеет как-то быстро: гость за мыслями и не заметил. Садился, когда впереди по курсу светился закат, как раскалённое железо, словно едешь прямиком в небесную печь; а сошёл в сумерки. Пока добрался до окошка своего номера, ночь наступила.

Он открыл проветрить и сел рядом в старое твёрдое кресло.

Весь вечер сами собой складываются и рассыпаются калейдоскопические прикидки: где выгода для участвующих в маразме сторон? Поведение конторы подтверждает, что выгода тут должна быть даже значительная, и не только для бюрократов. Допустим, у тех солидные оклады, выше, чем в среднем по стране. Косвенные признаки подтверждают это предположение (одежда чиновников, их канцелярские принадлежности, особенно заметные среди простого, несколько устарелого интерьера кабинетов). Поэтому даже без взяток чиновники живут хорошо. Это половина ответа. Вторую половину предстоит выяснить завтра. –

Гость не может заснуть, это с ним впервые. Он зол и подчёркнуто не желает принимать предложенное коридорной снотворное; – и всё-таки взял и примет, потому что… тем дело кончится. Нервы взвинчены; надо переждать.

Соседи почти не шумят – быстрый разговор вполголоса, рядом открылась и закрылась дверь, наступило молчание. Шаги, поглощённые столетней ковровой дорожкой, освобождаются от неё на лестнице, но там, вдали цоканье каблуков уже бессильно и тут же пропадает. Коридорной не слышно. Наверху забубнили дикторы: там зачем-то выкрутили звук; вечер, люди отдыхают. А те соседи, наверно, пошли в ресторан. Или на танцы.

…Он не способен смотреть идиотизм, выключает телевизор, гасит свет и вывешивается из окна, безуспешно пробует покурить. Потом берёт ключи, выходит.

Отправляется к перекрёстку, сворачивает налево, уходит за трамвайную остановку. Блуждает по переулкам, словно что-то ищет; дворами, по наитию возвращается: через всё более тесные места, по тропинкам, стихийно проложенным через газон, потом через щель между соседними домами, через дыру в ограде за гаражом… Не сразу замечает, что попал на задворки гостиницы; постояв, выходит оттуда через тоненькие, перекошенные воротца, у которых вид, словно кто-то на них сэкономил. Они, видимо, всегда открыты.

Вот куда упирается тупик: пустынный проезд вдоль… глубокой канавы, оврага, ямины, куда и заглянуть боязно – куда заглядывать бесполезно, потому что ни зги: фонари на этом участке не горят, и заросли загустели над невидимой речкой.

Вдали справа просвечивает белая капля; одна или две. А тут мрак.

Гость прислушивается; переходит.

Осторожно движется к фонарям, то и дело задевая кусты.

На них начинает показываться отсвет, но другой, не фонарный; наконец, тень отступает, гость оборачивается и видит напротив, над низкими домиками, луну.

Заросли слева внезапно расчистились, под парой высоченных плакучих ив намечается площадка с двумя скамейками и урной, за которыми через растительность проступает угол нечаянного здесь здания. Гость заходит в дальний, почти без света закут и съёживается на скамейке.

Замечает, что голова болит: сильно и, судя по всему, давно.

Внизу справа бурлит ручей, сзади вздымается библиотека – бывший чей-то особняк –, на крутейшем, ещё более высоком противоположном берегу вереницей выстроились железнодорожные подсобки; высокий, закопчённый металлический мостик прямой и краткой чертой соединяет оба берега; и наверху луна медленно показывается, выплывает из огромной платановой кроны.

Смутность, брожение, нарастание. Листья, ток ветра, тень и зеленоватый свет движутся, ничего не меняя, ум задрёмывает, но не спит, прислушивается к течению и сам утекает с ним сквозь дома и холмы за город.

Луна поднимается выше, входит повсюду, заполняет улицы; луна тут и там: тут, где гость фигеет и зябнет в одиночестве на жёрдочке, и там, везде… на перекрёстке за гостиницей… У трактира, у конторы; в неизученных переулках с низкими домами, которыми он только что шёл – там, где почти исчезает качка местного рельефа, где известняк встречается лишь иногда, в виде короткого забора или пологой лестницы, вдруг скатившейся к проезжей части из перерыва между домами.

Луна близится к окошкам с гладким, недавно вымытым к лету стеклом и совсем без стёкол, её ждут, хотя ещё не видят, бомжи в подвалах и сидельцы худших, закупоренных мест, где окошки малы и высоки... Где ночью свет не горит, потому что запрещается.

Они слушают, каждый на свой лад, внюхиваются в “детский заговор”, в приветливо озарённую тишину, через которую лентами ползут звуки запоздалых машин, крон под ветром, отдалённого поезда, ручья в глубоком овраге, кружево чьих-то шагов; эти сообщения иссякают или обрываются, только воздух продолжает наплывать в зарешёченные дыры, и его нюхают, и молчат, потому что сейчас говорит он, по-своему с каждым; и так будет до рассвета. Единственный товарищ, который не бросит тебя только оттого, что родители тебя заперли за им одним ведомые прегрешенья.

…Гость поднимается, держась за спинку скамьи, поёживается, трёт виски; платан напротив от яркого света стал ещё выше, бесчеловечно, гость замечает это, когда распрямился и вроде как смерился с ним ростом – дерево высоко на манер дома, да нет, даже выше, наверно, чем особняк за спиной (лень поглядеть); легко и нетвёрдо ступая, выходит на середину проезда, на границу между чёрной тенью и белым светом, и шагает обратно к перекрёстку.

Луна провожает его в гостиничный тупик и (когда он повернул за угол и попал в прямой поток её лучей, когда свет вдруг прямо взглянул на него и просиял) немо подсказывает с усмешкой: это студенты из трактирного рассказа там теперь и сидят. Ученики, учителя. Сидят и будут слушать, не заснут до рассвета.

Сейчас всё, что приходит на ум, окрашивается бредом, им же извиняется.

На последних сорока метрах до гостиницы тюремные студенты катастрофически множатся в полувменяемой больной голове, заполняют огромную, как спортзал, общую камеру, а гость не мешает им, вникает в отступление боли, в натекающую тишину; плеск и ропот речки затих в глубине на отдалении.

Должно протрясти, должны присниться наяву разные разности, чтобы утром ты проснулся здоровым и нормальным.

…Под конец, утомлённый до прозрачности, исчерпанный до неслышности шагов, по светлой от луны лестнице гость восходит к стеклянным гостиничным дверям и дальше в номер, спать, не закрыв окна и не включив света.

Он ещё, для порядка, взял с подоконника таблетку, проглотил и тут же провалился.

* * *

Луна закатилась, мрак обесцветился; подступает рассвет.

За окраиной кто-то катит на велосипеде, пустошью в предрассветных бледных сумерках, и то ли это явь, то ли сон гостя, то и дело мелеющий, готовый схлынуть, но задержанный до срока таблеткой.

Спящий застыл между сном и рассветом и смотрит, как среди полей реет старый велосипед на высоких колёсах; там, снаружи, за городом, где даже до шоссе далеко.

Видны кусты, грунтовая дорога, трава за ней, густая поросль веточек на пне и рядом камень; велосипед шуршит, подпрыгивает и тихо звякает иногда. Ашерету скользит быстро и ровно, беспрепятственно, знакомым и никак не обозначенным среди трав путём.

(Он, его родители, его дедушка и бабушка проезжали здесь в разное время дня и года, привыкли к полю, знали его вдоль и поперёк, освоили вместе с наследственным велосипедом; и потому, наверное, так и не переселились в город.)

Жемчужный полусвет, мокрая длинная трава и холмики. Одинокая фигура движется, как пение монодийного инструмента: линия одна, ясная и поэтому позволяющая себе мягкость. Она не расплывётся и не заглохнет на подкладке тишины.

Последнее видение перед солнцем.

Кума Чинция и кум Сенàрега

Гость выходит серым утром из гостиницы с остатками головной боли, не совсем проспавшись. Туман мешает проснуться до конца; уже ослаб, и всё-таки от него всё бледнеет, цвета и контуры чахнут и даже не пробуют проступить как следует. – От мытарств накануне остался вывод: раньше завтрашнего обеда вопрос не закрыть. – В двух шагах от гостиницы среди утренней тишины раздаются два голоса; приезжий поднимает голову. Замедляет шаг, невольно прислушивается.

Хозяин авторемонта с кем-то обсуждает новость.

Вчера некий молодой человек был задержан полицией за то, что бегал по Длинной улице возле центральной площади и бил палкой по щитам с рекламой нового фильма. Глухой забор, укрепляющий склон – самое удобное место для рекламы. (Гость прикидывает: там девочка-инвалид затирала пятно.) Остались плакаты, расклеенные к премьере, ну а там известно, как дело повернулось; вот молодой человек и повредился на этой почве. Говорят, у него нашли неиспользованный билет на тот первый сеанс. Трое полицейских с трудом его изловили, такой оказался сильный и проворный. –

Приблизившись, гость обнаруживает собеседницу – домохозяйку лет сорока.

Она стоит в овальном, неправильной формы отверстии известняка, служащем её квартире балконным окном. Ответив на приветствие гостя, они продолжают беседу. “Вот видите, люди начали терять терпение. Пока кто-то бьёт палкой только щиты, но это начало; сегодня один этот мальчик, завтра несколько, и бить наверняка будут уже людей… Начнут с чужаков, конечно – с полицейских, а там… Да и сколько можно обижать нас! Лет через двадцать от народа останется воспоминание. Наши дети испортятся, если останутся здесь, помяните моё слово, шу Шенàрега.”

Кум Сенàрега, скрестив руки, дымил и слушал её, стоя на лестнице, ведущей вверх на галерею, где вывешено бельё; он поднялся с узкого тротуара на лестницу, хотя, кроме гостя, прохожих нет, и уютно прислонился к известняковому простенку; вынимает трубку изо рта, качает головой: “Э, ша Шинсия, другое худо: теперь у нашего психа есть повод. Раньше он дурно обходился с хорошими людьми, и всем всё было ясно. Резиденции, в том числе. Теперь потеряются концы, потому что наказывать он будет уже буянов. Погодите, люди уверятся, что они такие и есть – – то-то ему раздолье. Прикиньте: если до сих пор без повода происходило то, что происходило, то как теперь за нас примутся? Говорю вам, если и после этого случая наши умники не возьмутся за ум, нам с вами станет не до благонравия.”

Голоса гаснут в остатках тумана. Гость, подходя к перекрёстку, трёт гудящую голову и криво усмехается: что за принцессы на горошине. Что за обвиненья! Упёртая бюрократия, придирки в быту – одно, а деспотизм и репрессии – другое; это всё равно, что сравнивать человека, имеющего дурную привычку во время разговора вертеть пуговицу на твоём пальто, с человеком, укравшим две фуры импортных пуговиц. Был бы ваш хозяин и вправду сатрапом, он бы не позволил третировать себя в общественных местах и даже ставить под сомнение своё душевное здоровье.

Следя, как близится его трамвай, краем глаза гость уловил вдалеке, на той стороне улицы знакомое движенье.

Трамвай тормозит, здесь почти никто не сходит, а на посадку столпилось порядочно; гость ловко проник в салон в первых рядах и устраивается на удобном месте. Как ни болела голова, он вчера на автопилоте закупил в киоске возле телефонов десятка полтора билетиков. Теперь суёт один в конвалидатор и ещё раз кидает взгляд назад: верно, преподаватель на своём велосипеде. Четыре новые спицы среди старых, в заднем колесе, умудряются блестеть даже через дымку. – Свернул в переулок.

Скрылся, растаял там, откуда пришёл трамвай – в застройке непритязательной и стёртой, как это залепленное паром утро.

Застройка северной части N*** и мутное утро в равной мере имеют свойство ничего не выражать. Их привилегия – почихивать на обычный порядок вещей, когда любой предмет, любое существо без слов высказываются каждое мгновение, всяк по-своему и о своём, когда все они, даже не ведая о том, источают смыслы, как птица – песню, а цветок – свой, порученный именно ему аромат. Никакие дома старой окраины только ясней обнаруживают свою привилегию, когда по утрам их посещает пар. От их будничной замкнутости и неокрашенности начинаешь ждать – но они удержат своё при себе, словно в них заросли окна и двери.

Cui prodest?

Гость приехал за командировочными и документами на главпочтамт южнее центральной площади. Он опять в музейно-аттракционной, насыщенной известняком части города.

Туман рассеялся, свет окреп, и стало заметно, что наступили каникулы.

Возобновлённое набело утро, теперь летнее, с его божественным солнцем, с каким-то ангельским светом сквозь доцветающие каштаны и высокие, только что помытые стёкла почты, заставляет предприимчивость дремать до срока, и гость блаженствует в короткой, медленно движущейся очереди, наблюдая, после тихих и немногочисленных людей в прохладном зале, молодёжь снаружи; он счастлив, что фромуга отворена, и сюда приходит, вслед за картинкой, звук с улицы, хоть и отдалённый обходным путём.

…Он хотел бы пойти за одной из тех девушек – скажем, за той, что справа, бойко встряхивающей чёрным сверкающим хвостиком на затылке –, заговорить с нею, в неё влюбиться на этот день; и пусть бы только до посещения кинотеатра на площади перед управой. (По этот предел, не далее.)

Сегодня дело намного не сдвинется, завтра начнутся первые выходные в городе, когда при всём желании нечего делать. Можно вернуться в резиденцию. Но зачем? Лучше отдохнуть. Гостиница-то дешёвая.

…

Очередь двигалась медленно, и когда гость выходит, он застаёт день.

Вместе с туманом ушли последние признаки вчерашней маеты.

Ясно, что дёшево не отделаться, так сосредоточимся на задаче!

Рад, что его заслали сюда “втёмную”: разъяснения только вогнали бы его в депрессию, при тогдашнем состоянии духа. Теперь же он выспался, давешнее раздражение схлынуло. Вошёл в ситуацию мягко, естественно, и она его больше не шокирует, а занимает, как головоломка, достойная умного человека. Здесь и вообще можно приохотиться к наблюдению. Он ещё думал развлечь себя фильмом, раз попал в захолустье. А тут жизнь оказалась сама, как фильм… ужасов. Комический триллер взаправду. – Гость улыбается, завидев центральный кинотеатр.

Он с лёгким сердцем сдаёт полученные на почте справки знакомому приветливому служащему на первом этаже дома с колоннами, спокойно выслушивает приглашение зайти после обеда (т.е. к трём часам, раньше вряд ли), аккуратно укладывает расписку в получении документов во внутренний кармашек своего плоского портфеля и выходит на площадь с ощущениями школьника, отмазавшегося от физ-ры.

Мимо кинотеатра и налево – на бульвар. В разгар рабочего и учебного дня лишней публики на нём быть не может.

Неспеша выбирает скамью поуютней, где-то на половине аллеи.

Углубляется в оставшиеся на руках бумаги, черновики, записи в блокноте; вспоминает, как до сих пор шло дело. Ищет на свежую голову, что наметил с вечера в несвежем, непригодном для поисков состоянии.

И получаса не провёл под отцветающими каштанами, под шелест редких легковушек и шварканье дворницкой метёлки перед низкими домиками напротив, под отдалённый писк прогуливаемых малышей – и вот сложилась картина, ясная, как наступивший день, как голова после таблетки (всё-таки спасибо коридорной).

Отыскалось недостающее звено – вторая часть ответа на вчерашний вопрос, он только удивляется, почему прежде не додумался до этой проверки. Вот же: квитанция об уплате налога со сделки, на обороте мелкими, как мак, буковками отпечатана памятка заполнителю. Цифры взвеселили гостя до того, что он тихо рассмеялся и раскинулся на покатой спинке скамьи с неожиданно довольным видом.

Невообразимо низкий, символический местный налог с предпринимателей и отсутствие крупного взяточничества позволяют местным поставщикам предлагать цены в полтора-два раза ниже, чем в среднем по стране. (Это значит: баснословные скидки, предложенные конторой – не последняя степень бедствия, а, наоборот, признак удачных обстоятельств.) Поэтому им выгоднее оставить бюрократов как есть. Если напустить на них, скажем, центральную прокуратуру, то всплыло бы много отклонений от общегосударственного законодательства; развороши сомнительную тему – и, глядишь, центр уберёт не только самодуров-чиновников, но и ненормальное налогообложение, которое сейчас, вероятно, терпит потому, что бюрократия не позволяет преимуществу местных фирм перед конкурентами из других областей вырасти до возмутительных размеров.

Остаётся вопрос, откуда местная власть берёт деньги на местные же нужды: бюрократы, например, получают приличные, хоть и скромные, оклады, известняковые достопримечательности содержатся в порядке, нигде нет следов упадка, хотя не заметно и шика, блеска, суперсовременности. Городской транспорт, например, выглядит немного “ретро”, и то же можно сказать обо всех общественных местах… Но, в целом, N*** производит приятное впечатление. Не развалины и не трущобы.

Гость завершил изыскание, укладывает документы назад и готов уже, хлопнув себя по коленям, решительно встать, потянуться, подхватить подмышку портфель и отправиться обратно к центральной площади, чтобы позвонить шефу. Но тут осознаёт, что уже какое-то время сидит здесь не один; напротив и наискосок болтают подружки. Гость обстоятельно прибирает бумаги в портфеле, раз уж всё равно нужно вернуть туда квитанцию, и, не поднимая головы, украдкой бросает взгляды на ту скамейку: ага, действительно, сидят две… Никак те самые, которых он рассматривал через высокое окно почтамта. Одна чёрненькая и клювастая, другая с узким загорелым лицом и русыми, неровной окраски волосами, подстриженными в подражание цветку одуванчика – пушатся солнышком из серединки во все стороны. Обе одеты, как вообще здешние люди, без намерения выглядеть; симпатично и уютно. У Одуванчика белая, связанная крючком блуза, у Попугайчика, в уступку колориту, в ушах болтаются подобия красных махровых георгинов – два маленьких и ярких шарика на цепочке.

Девушки так частят, что вначале гость и не надеялся разобрать что-то в их щебете; и, тем не менее, стоило вслушаться, как он улавливает тему разговора.

Едва порадовался – и тут же вздрагивает: одна из болтушек, помахивая ногой, на которой раскачивается туфель без задника, среди стремительной звонкой тарабарщины произносит на общегосударственном языке “тюрьма” и смеётся (словно птица украсила щебет короткой трелью и поёт себе дальше), вторая смеётся в ответ и тут же вставляет свою реплику, и, не успел ещё гость решить, почудилось ему или нет, как опять слышит: “тюрьма”.

Гость достаёт первый попавшийся документ и якобы погружается в чтение.

Через минуту он, себе на диво, понимает девять слов из десяти. Это студентки, они обсуждают, как провести летние каникулы – скоро сессии конец, настаёт свобода, но как ею распорядиться? Они хотят куда-то съездить, даже, кажется, за границу (слово означало “море” или “озеро”?), поэтому прикидывают, ждать им некую Манену (явно женское имя) или отправляться самим – сумеет она освободиться хотя бы к августу? А давай пока съездим в L**, это недорого, а там посмотрим. Если её и к августу не выпустят, отправимся без неё. – Да нам не хватит сразу на два путешествия. – Да хватит! Мой папа не будет жадничать. И прикинь: ...

…Да-да-да. Гость закрыл портфель, встал и шагает обратно к площади. Ночь прошла, глюки остались. Похоже, здесь чужаки сходят с ума – все, а не только бюрократы.

Сдвиг

Из скверика перед управой звонит к себе на фирму, чтобы подтвердить получение справок и перевода. Секретарша, едва выслушав, внезапно и не спросясь передаёт трубку начальнику.

Из беседы становится ясно: шеф не рассчитывает на немедленный результат. Понимает, куда отправил подчинённого. Вдруг проскользнуло: “Нужно ваше терпение к людям, чтобы сдвинуть этот вопрос.”

Гость решает: меня отправили сюда не в наказание, а под предлогом наказания, т.к., не подай я повода к неудовольствию, никто… короче, посовестился бы самый забубённый из начальства. Но действительно следует наладить поставки отсюда; шеф прав, подобной прелести мы нигде не заполучим.

Шеф диктует адрес и телефон одного муниципального монополиста, которому когда-то имел случай оказать важную услугу. В то время важное лицо ещё не успело приобрести даже половины теперешнего значения.

Гость немедля отправляется в контору с известием о новой возможности. Парето заметно повеселел – “да ну, сам г-н Рипетто?” –, мигом составил дополнительную бумажку под этот вариант, причём, по своей привычке использовать время на двести процентов, одновременно выдал гостю краткую устную справку: как проехать, о чём просить, в каких выражениях, на что напирать, а о чём не заикаться. И, что уж совсем удивительно, в три часа в управе гостю сообщают, что поданные утром документы приняты, и “промысловики” больше клиента никуда не отправят. Ну, то есть, сейчас уже поздно, а в понедельник с утречка он может смело идти прямо в канцелярию первого чиновника. Тогда останется посетить одну-единственную, четвёртую инстанцию, но это уже чистая формальность. – Тут гость вставляет словечко насчёт монополиста. Счёл возможным рискнуть, исходя из реакции Парето на этот козырь, и не обманулся: клерк воскликнул “минуточку”, позвонил по местному и, ещё не повесив трубку, просит гостя со всеми документами подойти в пятый кабинет.

Там главный “промысловик” приглашает присесть и, пробежав творение Парето, заметно умиротворяется. Задал вопрос о монополисте, и тут гость не ударил в грязь лицом – избежал щекотливой конкретики, но сумел внушить уверенность, что поддержка этой инстанции ему обеспечена. Чиновник визирует направление в четвёртую инстанцию, поясняет, что в понедельник гость может прямиком идти туда, и советует взять у монополиста письменное объяснение полезности сделки для городского транспорта. “Тогда вам и с транспортниками не придётся согласовывать: г-н Рипетто имеет право подписи.”

Значит, у бюрократов монополист на хорошем счету. Дело сдвинулось с мёртвой точки; пора подкрепиться.

* * *

Припозднившийся гость не застаёт в трактире Ашерету. Ничего, в другой раз; а может, тот ещё заглянет сегодня. Теперь же надо поесть и разузнать кое-что у присутствующих. Гость жалуется им, посмеиваясь над ситуацией и над собой, незадачливым: во всех инстанциях футболят, даже из трамвая норовят выгнать! Ну и жизнь. – Трактирщика сегодня не видно, зато знакомый молодой официант тут. Он и посетители сочувствуют, поругивают бюрократов; тогда гость осторожно приступает. Спрашивает, для затравки, что такое “уловители”, из-за которых недавно разгорелся сыр-бор. В ответ получает множество сведений о бедном молодом человеке, о муниципальных правилах расклейки афиш, о штрафах, о распоряжении по кинотеатрам, о ценах на билеты (повысились)… Под конец, под большим нажимом, выдавливает из них – верней, только из официанта, который явно не хочет перегибать палку –, суть дела: два года назад закупили некую иностранную машинку, которая выявляет слишком часто ходящих в кино на дневные сеансы определённых фильмов. “Зачем?” – Официальная версия, что для сравнения посещаемости муниципальных и частных кинотеатров. – “А на самом деле?” – Молодой человек весело улыбнулся: ну мало ли!

“Нам не докладывают,” – замечает черноусый посетитель, один из самых громких и решительных говорунов. Пауза; и сморщенный старик, чёрствый и кислый, как подпорченное яблочко-дичок, ставит точку: “Тунеядцев ловить.”

Гость решается осторожно спросить: а не слишком ли много сложностей? Не поубавить ли? А то и нам, и вам, видите…

Уклончивые ответы, шутки насчёт своеобразия бюрократических мозгов и манеры общения.

Всё-таки проскакивает нечто полезное: “Лучше уйти домой с невежливым ответом, чем с проломленной башкой,” – утешительно заметил толстый голубоглазый дядька за соседним столом; официант переводит. (Народная пословица; удивительно, гость сам понял её и даже припомнил, как его тогда просветил однокурсник, хотя по какому поводу, напрочь вылетело. Ведь восемь лет прошло.) “А неужто могут проломить…?” – Официант пожимает плечами: зато могут озадачить так, что станет не до протестов.

(“Да за что же?” – “А ни за что.” – “Как ни за что?” – “Ну… мало ли у нас помешанных.”)

Жизнь, жизнь, такая у нас жизнь: только успевай отбиваться – кивают посетители. Загоготали, как стадо гусей; но гость успел убедиться, что местные гуси не щиплют безобидных приезжих.

Он как будто поддаётся и позволяет себя увести от бюрократической темы, но только, чтобы вернуться к ней кружным путём: спрашивает насчёт общественного транспорта – кто там начальник, неужто контролёры маются кое-чем с его ведома?

Народ кивает: ну да, вы ж не знали; но трамвай – полбеды, это ничего, видите, даже не оштрафовали вас…

Официант пожимает плечами: да попробовал бы он управлять иначе! Он и так, по сравнению с автобусником, смирный. – А кто такой автобусник? – Мы их так называем, смотря кому какой парк достался; ваш монополист – трамвайщик, а тот – автобусник. – Постойте, а как его фамилия… ну, трамвайщика-то? –

И ему называют фамилию Рипетто. Здесь, как в деревне: кто-нибудь обязательно припомнит и фамилию, и чей родственник, и в котором году женился…

Вот что значит умение легко пошутить и улыбнуться, в любых обстоятельствах иметь светлый и доверительный вид: если бы ты переживал, сидел мрачный, не получил бы полезных сведений.

Гость уходит, так и не повидав молодого доцента – жаль. Полезно сблизиться с ним: вот кто в курсе ненормальных местных дел, этой самой “жизни”, о которой местные, кажется, умеют говорить лишь афоризмами, без намёка на конкретику; и кто, при этом, способен тебе более-менее доверять. Именно тебе; – гость уловил некое согласие, зарифмованность натур и даже подумал, что Ашерету мог бы, при других обстоятельствах, оказаться его товарищем: по школьному двору, по университету, да мало ли… Начать с того, что сверстник.

Монополист

Ранний вечер.

Трамвайчик долго и резво бежит, побрякивая, пуская искры, через половину города: офис монополиста ближе к южной окраине.

Парето сказал, на какой номер сесть, чтоб доехать без пересадки, а когда гость было заикнулся про контроль, от которого не спасает даже проштемпелёванный билет, замахал на него: “Что вы, что вы! Сегодня вряд ли. Нет, точно. Я бы на вашем месте и билета пробивать не стал.”

Помнится, Парето упомянул, что Хозяин любит отдавать на откуп то и это, понемногу – цедит милости, чтобы хватило надолго. Так Рипетто получил все трамвайные парки города – но не автобусные. Сюда, в его владения, попадаешь буквально по рельсам: офис на территории депо. Посетитель слез на конечной, а мог бы, если б вагон возвращался со смены, въехать в ворота.

Стоя на контроле в проходной, замечает через противоположную дверь, словно в сияющей обрамленной картине, близящегося офисного человека. – Это, конечно, за ним. Местного уроженца выдают чернота волос, усы и горделивая строгость, сосредоточенная в основном на лбу и между бровей; дяденька лет сорока пяти, бодрый, пока не толстый, в белой рубашке, без пиджака по тёплой погодке, но в галстуке. На брюках аккуратные складки, ботинки без единой царапинки. Хорошо выбрит. В кармашке посвёркивает золотом ручка; в правой руке толстая, малоформатная записная книжка, он то и дело ею коротко жестикулирует. Это существо быстрым шагом приближается из глубины двора, немного слева; гость даже не успел спросить на проходной, как попасть в кабинет к их начальнику – уже явился этот деятель, и уже издали было ясно: это встречающий. Сейчас проводит.

Должностное лицо монополиста при пересечении двора кратко, энергично выговаривает не там курящему работнику и, покачав головой ему вслед, произносит под нос: “Чтой-то у нас всё не как у людей…”

(Свет во дворе ярок и наряден. Солнце нисходит обстоятельно, со вкусом; так довольный, всё получивший днём человек спускается по широкой длинной лестнице к своему саду, то и дело медля, чтобы обменяться с соседями приветствиями и новостями.)

На крыльце, придерживая дверь, провожатый поясняет: нелёгкая задача – преодолеть идиллическое отношение местных к жизни. Вроде не ленивы, но что такое дисциплина, понимают с трудом. Работа у них не на первом, а на тридцать первом месте. –

Гость, разумеется, не комментирует.

В здании он невольно оглядывается по сторонам, украдкой, молниеносно, чтобы его спутник не заметил. Что-то тревожит. Да в чём дело?

Неуютно, все поверхности холодят; ну, да и понятно: бетон.

Гость словно перенёсся в другое полушарие. Вспомни хоть задворки конторы, хоть трактир, хоть даже свой номер, вид из окошка на каштан и тупик; даже двор депо – яркий свет, оставшийся снаружи. Здесь ничто не напоминает о внешней жизни. Пустые, независимо от снующих по коридорам людей, стены, немо и ясно говорят: господин этого места влюблён в экономию и аккуратность. Немыслимо здесь отыскать хоть окурочек, оброненный мимо урны…

В сумрак коридора раскрывается дверь. Приветствия, секретарша впускает гостя. Щедрый уличный свет влился со двора через квадратное окно и на миг ослепил. Вот они, значит: кабинет монополиста и он сам. Кабинет невелик, обставлен хорошо, но без излишеств; только шикарный монитор и маленький аквариум с искусственными рыбками выдают уровень доходов и влияния этого человека. Сам он ровен и гладок: внешность его, конечно, не среднестатистическая начальническая, но национальные особенности сглажены, на выбритом лице не найти решающих доказательств ни за, ни против местного происхождения. Подтянутый и целеустремлённый деятель лет сорока или чуть младше. Гость отмечает здоровье этого человека, неожиданное после одутловатых, желчных, сколиозных, разжиревших, облысевших или сморщенных деятелей резиденции. А больше в г-не Рипетто нет ничего необычного.

Монополист исключительно любезен с посетителем, свыше ожидания. Он, разумеется, перегружен, но его хватает даже на лирические отступления в разговоре, подчёркивающие внимание к собеседнику. Он спрашивает, как гостю понравился город и, в частности, общественный транспорт; замечает, что в условиях согласованного с управой потолка стоимости проезда и невысокой ставки местного транспортного налога неизбежна жёсткая экономия, поэтому важней всего правильно выбрать приоритеты. Мы сосредоточились на удобстве графика движения и контроле оплаты. Стараемся поддерживать на сносном уровне парк. Но оборудование салонов, конечно…

Гость кивнул, с улыбкой подтвердил, что имел случай убедиться в соблюдении обоих приоритетов; монополист понимающе усмехается: да, бдительность, да… Но ведь порядок необходим. А стоимость проезда, зато, просто смешная для услуги такого качества.

(“Он мне нарочно это говорит?”)

Монополист хорошо помнит шефа своего гостя, помнит его неоценимую поддержку и заявляет, что уж он-то не станет чинить препятствий – можете не опасаться, ни-ни. – Подмахнул последний канцелярский шедевр Парето ещё во время чтения и добавил вполголоса: “да… 4-я инстанция… как полагается. И делу венец.” – Разумеется, раз в бумагах нет изъяна, раз дело, при ближайшем рассмотрении, стерильно, монополист не применит к гостю методы управы (он добродушно усмехнулся), а даже даст полезный адресок… – И сразу великолепной ручкой на бумаге высшего сорта набрасывает записку, аккуратно складывает её пополам и пишет снаружи фамилию и адрес. “Домашний. Не стесняйтесь, зайдите; он будет рад вашему посещению. Полезный человек, хотя пожилой; он ещё не вышел полностью из оборота. Так; а вот часы, когда его можно застать.”

Монополист любезен и улыбчив, склонен смягчать отношения и обстоятельства умелым обхождением; заявил мимоходом: “…э, да что там: я ведь и сам наполовину местный” (затронув тему недисциплинированности), и: “ну, конечно, встречаются перегибы, как во всяком новом деле” (относительно бюрократических препон); а всё-таки гость подозревает, что ждать от него решающего облегчения участи нельзя. Спасибо, хоть не создаёт новых трудностей; но он бесконечно осторожен во всём, что выходит за пределы трамвайного царства, и не рискнул бы портить отношения с управой. А уж подестà, которого он, в отличие от публики в трактире, ни разу не назвал ни просто “он”, ни “хозяин”, г-н Рипетто умудрился похвалить раза три за короткий разговор, притом, что злополучная сделка (по счастью) не обсуждалась ещё на высшем уровне, да и с чего бы ей?... Она к политике отношенья не имеет.

Гость осторожно, замирая от опасности, подбирается через эти похвалы к управе и подестà. Все сложности оттуда; значит, там и разгадка. Те двое возле авторемонта обсуждали не какого-то следователя или судью, а “нашего психа” и были в чём-то правы: если высшая инстанция не мешает чиновникам бесчинствовать, вина за бесчинства ложится на неё. Так, по крайней мере, считает народ.

А как считает монополист?

И гость выражает удивление, почему власти княжества не упростят, не унифицируют процедуры согласования, когда при нынешней конъюнктуре местные промышленность и торговля могли бы процветать и обогнать все прочие районы страны. Единственное, что им мешает – сложнейший бюрократический лабиринт, в который отважится шагнуть не всякий потенциальный партнёр. –

Внезапно гостя постигает дежавю. В этот миг бездумность, шок и полная блокада собственной реакции ради сверхцели визита удерживают его от восклицания. – Но миг пролетел, а хозяин кабинета уже внутренне отключился и отвернулся: дело сделано, пора приступать к следующему. Прощаясь, гость уносит, помимо желанной подписи, воспоминание о секунде, когда вместо монополиста он видел перед собой студента из “режимной” страны, как десять лет назад в университетской столовке… Святая уверенность ясна и прекрасна, и, однако, растёт из скромной и тёмной землицы: из факта, что лишь с этой уверенностью можно остаться в живых.

…Ступив за ворота, гость встряхивается и озирается в поисках остановки в обратную сторону. А, вон табличка в тени у забора; там никто не ждёт, потому он сразу и не заметил. –

Кажется, и наверху, как внизу, местные избегают муниципальной темы. Отчего?… Занятно: в открытую заявлять первому встречному, что хозяин княжества свихнулся, здесь не возбраняется, зато столпы порочной системы обсуждать не смей. (Право власти на абсурд; право абсурда на власть… Непостижимо. Какая тут власть? в стакане воды. В недопитом общегосударственными властями стакане крошечной автономии. За что держаться? Что отстаивать? Хоть бы полезные ископаемые здесь нашлись.)

Ладно, служащие конторы на Тихой улице или официант в трактире, а этому-то чего бояться?

Money, очевидно, в кармане, связи тоже имеются. Взял бы да и завалил, со товарищи, муниципального хозяйчика. Если не его, то кого – или чего? боится Рипетто... Вот вопрос. Разве что он по-особому повязан с местной властью; иначе говоря, боится утратить выгоду. Или партия абсурдистов – зловещее тайное общество, мафия, повязавшая кровью всех богатых людей города? –

Гость про себя дивится и посмеивается всю обратную дорогу.

Спешит до конца рабочего дня заглянуть в контору, чтобы сообщить, по просьбе Парето, результат переговоров с монополистом. В понедельник ему в четвёртую инстанцию, и гость, не совсем доверяя “промысловику”, просит ответственного исполнителя о совете.

Но Парето, в пять минут изготовив нужную бумажку, радостно прощается: устал, не хочет возиться? Проявляет местную безалаберность, на которую жаловался сотрудник монополиста? Не принимает четвёртую инстанцию всерьёз? Заранее уверен, что там завернут любые документы?

Или на этот раз уверен в обратном?…

Праздник

Гость звонит к себе на фирму из предбанника, пользуясь любезностью секретарши. Шеф уже уехал, но ему передадут. Вот и всё: неделя закончена.

Поужинав в гостинице, гость отправляется подышать свежим воздухом. Спустился с крыльца, пересёк улицу, идёт по противоположной стороне, посматривая, где удобнее свернуть во дворы. А может, всё-таки дойти до перекрёстка…

День был рабочий, но ясный вечер недоказуемо наряден и дышит праздником. Радость; откуда?

Разве что резиденция надоела за долгие безвыездные годы, весь организм радуется, что избавлен от неё на эти выходные.

Ещё в маленьком ресторане гостиницы, сегодня украшенном гирляндами, он заметил необычное оживление, но не стал спрашивать. (Его настроение – смотреть со стороны, молчать, побродить в сумерках на свободе, оставаясь нетронутым.) Должно быть, этим вечером у местных праздник.

С верхнего этажа соседнего с гостиницей дома, через открытое неосвещённое окно слышен очень хороший, как определил гость, кабинетный рояль, точно улицу посыпают серебряными шариками разного калибра. ХТК, второй том. (Вместо города на миг вокруг ощущается пустошь, по которой среди высоких трав пробираются дети, возвращаясь на закате домой; они притихли, устав от шалостей, слушая и нюхая натекающий сюда вечер.) Над крышей месяц, ещё почти диск. Шелест, шаги, тихий смех. Запахи, звуки, цветные пятна, впитываемые тьмой и проступающие из неё обратно вокруг рассеянных фонарей, маленьких лампочек, кротко улыбающихся над подъездами, в лужах света от ярких окошек… Люди сидят на балконах, в палисадниках, на плоских известняковых крышах. – Но если перестать бродить и шататься, если пойти прямо вперёд, неизбежно попадёшь на центральную площадь к белому дому с портиком.

…Задумавшись, налетел на огромную галдящую толпу молодёжи, которая заполонила улицу; поневоле проходит насквозь, они пропускают его, как киль через воду, и только, оказавшись по ту сторону препятствия, гость замечает, что его ни разу не толкнули. Никто его не задел.

Очнувшись, замедляет шаг и осматривается, втягивая чистый, пахучий воздух. Свернул во двор – там другая компания, поменьше, сидит рядком на ограде газона, как на жёрдочке; бренчат на гитаре и негромко поют; в перерывах шутят и смеются. Подначивают друг друга, похоже; но этих тонкостей уже гость не в состоянии разобрать. Из понятных речей интересно упоминание об арестованном побивателе афиш: того признали невменяемым и положили в стационар. “Уловители в киношках ставить нормально, а дал раза палкой по щиту – сразу псих!” – замечает один парень, видимо, бука по местным меркам. Его реплика для компании слишком угрюма, они разражаются новым каскадом шуток и подначек.

Откуда ни возьмись, полицейский медленно, с инквизиторским, нарочито долгим взглядом на компанию прошествовал мимо; гость, заразившись спокойным нахальством местных, остановился и уставился ему вслед: неужто!…

Знакомая недовольная физия. Обернулся под фонарём, и гость вздрагивает: узнал меня?!

Нет, слишком темно.

Всё же гость скорей поворачивает к перекрёстку, идёт от него в сторону, противоположную центру, и спешит затеряться во дворах. Но, роковым образом, скоро обнаруживает перед собой низкую арку, за которой открывается всё тот же тупик с гостиницей. Вот ведь…

Миновав арку, гость оказывается рядом с авторемонтом, как раз против занятного дома, к которому давно приглядывался. Этот дом кажется двумя, настолько высока центральная арка, оставляющая над собой место лишь двум этажам, настолько симметричны соединённые ею половины, вздымающиеся над перемычкой, как башни по сторонам крепостных ворот. Верхняя часть дома мерцает от луны, нижняя уютно подсвечена фонарём – лампочкой под металлической шляпкой, протянутой к проезжей части на длинном стержне от столба на краю тротуара.

Гость спешит под защиту лунной крепости, различив за ней во дворе густую зелень, полумрак и весёлые голоса.

Осматривается и обнаруживает, что у дома есть крылья, которых не видно с улицы; они охватывают широкий прямоугольник двора. Над подъездами кротко сияют лампочки. Посреди газона торчит одинокий белый фонарь. Гость отправляется к нему по центральной дорожке. Откуда-то спереди донёсся звон – бой колокола или часов? Затем окрик, другой, вокруг фонаря возникает возня, он гаснет; тут и там по двору загораются тихие цветные огоньки. Гость слышит смех и, справа в глубине, чьё-то пенье, отдающееся от стен – кажется, этажа с третьего или четвёртого; гость окидывает взглядом верхушки деревьев, частью осиянные, частью чёрные, как тушь, затем верхние этажи, кровли, облитые серебром. Окна стремительно гаснут, и, не успел гость сообразить, что произошло, тут и там на подоконниках появляется по свечке. Двери подъездов распахиваются, галдящие компании вываливаются во двор. Они подхватывают песню и с нею растекаются по газонам; гость отступает в тень огромного клёна, чтобы наблюдать, никого не стесняя. Ощущает себя идеально чёрным, как вся проекция гигантской кроны, укрывшая его. Люди несут стулья, столы, скатерти, посуду; цветные фонарики среди кустов и деревьев множатся, и скоро вместо пения двор оглашается шумом предпиршественной суеты.

Гость осторожно продолжает путь в глубь двора. Надо найти угол, где он никому не помешает и где сможет сам побыть в покое. В честь праздничка детей домой не загоняют, и после странного гимна, подхваченного видимыми и невидимыми обитателями двора и спетого на удивление стройно, причём местами в квинту и терцию, теперь со всех сторон слышны возня и беготня мелких. По сторонам центральной дорожки гость обнаруживает накрытые столы и людей, которые рассаживаются обстоятельно или с вдохновенной стремительностью; спешит пройти, чтобы не мешаться тут, как иголка в стоге сена – и незаметная мелочь может уколоть, когда всё пришло в движение.

Странно: до сих пор сюда никто не вломился навести порядок. Недовольный полицейский близко, быть может, разгуливает сейчас по гостиничному тупику – а сюда не заглянет… Выходит, даже пресловутый “хозяин” молчит в праздник, не смеет вмешаться? (Можно сажать кого попало за что попало, а тронуть праздник не смей? Местные выкинут тебя без разговоров, и прощай власть… Прощай величие.)

В конце двора гость обнаруживает невысокое заграждение из бетонных блоков с воткнутым в них барьером из металлических некрашеных труб, а за ним подсвеченные снизу кусты; приблизившись, видит, что это верхушки деревьев, внизу машины ползут под железнодорожный мост и из-под него сюда.

Он стоит на верху стены высотой в пятиэтажный дом, не меньше.

Любуется снижением и новым подъёмом земли, её волнами, известняковыми постройками, торчащими среди зелени, освещёнными сверху луной, снизу фонарями так, что их необычный беловато-золотистый окрас теряется, они становятся разноцветными.

Справа от гостя глухой торец обычного высокого дома, слева, шагах в двадцати, столик с фонариком, бутылкой и картами. Играющие тащатся от своего занятия – гость видит, что там интрига, крутой поворот, остросюжетность, хоть и представления не имеет об игре; словно собрались алхимики добывать философский камень. Их колдовство сопровождают оклики расположившихся рядом соседей, подначки жён и беготня детворы вокруг стола.

Внизу-то скучней, там просто текут машины, забавно лишь видеть вблизи, чуть ниже твоих ног, чьи-то крыши; а так… Разве что панорамой полюбоваться.

Вдруг гостя окликают: один из игроков подошёл и приглашает выпить. “Присоединитесь к нам?” Гость благодарит: “За ваш праздник. За ваш город. Поздравляю”, – опрокидывает рюмку, с удовольствием закусывает предложенным сырным пирожком и на повторенную просьбу как можно мягче отказывается: он только испортил бы им настроение. Неделя была трудной, на веселье не осталось сил… – Игрок отвечает шуткой, желает приятного вечера и возвращается к своим.

На обратном пути ему удаётся отогнать детей – он с шутливой строгостью прикрикнул на них, и они перебегают сюда, к стене, стукая друг друга, словно играют в пятнашки. Это всё младшеклассники, воробьиный народ; когда они проскочили под ближайшим фонарём, гость разглядел их озарённые событием лица. Один удивил: среди бега и крика он сохраняется – словно устойчив, когда всех сдувает ветром, и движется лишь по своей воле, плавно даже в урагане.

Ему лет двенадцать, черты принадлежат одному из трёх-четырёх выраженно местных типов. Если бы не эти красивые своей глубокой темнотой глаза, не каштановые волосы, вспомнилось бы сразу то, что некоторое время вертелось в памяти, силясь выскочить под свет сознания, но выскочило лишь теперь, когда яркий круг под фонарём опустел. – Впрочем, мальчик мог показаться темнее от освещения. Тот незнакомец в детстве, на пустыре отличался от него более светлым окрасом, из-за которого ты и не смог бы тогда определить, что именно в нём было не так, непохоже на вас всех, скажем, на тебя и твоего приятеля. Однако то был чужак, ты понял сразу. Почему?

(Обитатель дома с бесконечным фасадом, покрутив головой, чтобы после карусели вернуть устойчивость, созерцает пришельца, стоя спиной к своей цитадели, лицом к пустырю, открывшемуся впервые в широком, щедром промежутке между домами – новым и старым. На пустыре прежде стоял обветшавший двухэтажный особняк. Его снесли. Ты не то, чтобы не видел пустыря прежде, но видел, не замечая, а тут чужой странный мальчик, неизвестно откуда взявшись, мелькнул несколько раз среди детей и установился там, проявив ничего не значившую прежде пустоту. Вернее, то, что ты и другие местные дети привыкли считать пустым местом. Там даже редко кто-нибудь играл. Разве что, изредка, кто-нибудь рассорится с другими детьми, уйдёт туда и бродит, пиная камушки, глядя в землю… Тебе вот ни разу не довелось. Или нет: разок. Но не надолго.

Чужак, появившийся там, был высок, слегка сутул и костляв. Левой рукой он придерживал за руль велосипед с большими колёсами и взрослой рамой; явно только что спрыгнул с него и осматривался. Может быть, соображал, куда двинуться дальше; может, собирался о чём-то спросить. Сначала показалось, что он ждёт. Кого?)

…Ещё раз прозвучали колокола на церкви, которая остро выставилась псевдоготическими шпилями внизу, почти под носом у гостя; пора спать.

Гость уходит к арке через черноту густых крон, сеть огоньков и голосов тут и там.

Охота

С утра спешит в кинотеатр на главной площади. Как раз крутят тот самый злополучный фильм.

После вчерашнего гость настроен предаться на выходных собственным, неслужебным исследованиям. Ему ведь известно о княжестве N*** кое-что, о чём умолчали охранники. В этой местности, на этом участке реки никто не хотел селиться из-за тектонического разлома. Известняки считались нечистым местом, старое поселение на том берегу, против нынешнего N***, погибло от бедствия, которое нынешние учёные расшифровали как землетрясение – большинство их склоняются к этой версии. Разумеется, в духе того времени о бедствии сочинили уйму небылиц. Поэтому средневековые власти страны и не воспротивились устройству колонии: своих жалко, а чужие что ж – пусть селятся, раз хотят. Всё равно других претендентов не будет.

Поднявшись на широкое пологое крыльцо и шагнув внутрь через двойные прозрачные двери, гость попадает в трезвый до белизны и каменной звонкости вестибюль, лучащийся попадающим снаружи солнцем. Осматривается, делая вид, что скучает: наблюдает прибывающих зрителей, замечает среди них несколько приезжих – две компании, от которых держится подальше; отмечает старомодные, точно, как в старых киношках резиденции, подробности интерьера: деревянные лакированные скамьи, светильники в форме сдвоенных рожков, окружённых лепными венками… Наконец, побродив по вестибюлю и скушав порцию мороженого, приходит к выводу, что здесь уловителей нет, и от буфета перемещается к туалету – логично. Если не здесь, значит, там. Или в зале. Но на всякий случай надо проверить и укромный уголок.

Вдруг ему перерезает дорогу продавец булок – придурошный на вид старикашка, который, пришаркивая, устремился на перехват и, без всякого приглашения к беседе со стороны гостя, решительно заявляет: не ищите. Никаких уловителей нет. Всё это россказни, которыми местные сплетники смущают нормальных людей.

И не успел гость рта раскрыть, как старик восклицает, без точек и запятых: “Третий звонок! в зал идите, а то не пустят!” – и уже шаркает обратно к лотку.

Никто вокруг ухом не повёл, лишь одна из приезжих компаний, оказавшаяся рядом, откровенно смеётся над замешательством гостя и деловитостью старика.

Белая щетина, миниатюрность. А сколько резвости! И грубый, откровенный акцент.

Блин, блин, блин. –

Гость укрывается от впечатления в гаснущем зале.

И вот титры: слово на местном языке, означающее нечто вроде “выдумщик”, “враль”, “мистификатор”.

Сюжет действительно тот, какой гость предположил по афише: старинный авантюрист, любитель и умелец вешать лапшу на уши, вещатель небылиц. Причём одну из них он довёл до такого градуса, что она воплотилась. “О, тут не соврал. Да я и не вру никогда!” – и шарлатан даёт обоснование исходя из свойств слушателей: показывает, как они связаны с тем, что он рассказал, почему в определённом смысле, своём для каждого, рассказанное было правдой. По крайней мере, пока звучал рассказ.

Внутренняя правда школьника и старого скряги, трактирной хозяйки, её служанки, рыбака, иностранного матроса. Он не врёт. Он много сочиняет, и когда друг упрекнул его, что до сих пор ничто из сочинённого не записано, шарлатан возразил: да лень. Да я и не умею; пишу с ошибками, что пристал. …Вот погоди, я лучше сделаю байку правдой; увидишь. Спорим? Одну, может быть, но сделаю, а там найдётся, кому записать. Тома накатают. Увидишь. Дай срок. –

Смачный, весёлый по общему тону фильм всё-таки слишком разнообразен и тонок для комедии; толпа будет смеяться не только здесь (фильм дублирован на государственном языке), но существует много глупостей, которые насмешат её гораздо лучше. – Гость внимательно следит и за действием, и за реакцией зала. Смеются чаще, но и тише, чем смеялись бы в районном к/т гостя.

Вот такой фильм управа превратила в наживку.

Когда зажёгся свет, гость нарочно отстаёт, задерживается, чтобы выйти последним, наклоняется, словно завязать шнурки, но ни внизу под сиденьями, ни в них самих, ни по стенам так и не обнаруживает ничего напоминающего “уловители”. Под полом их, что ли, прячут?

…Вернувшись из полумрака на ярко освещённую площадь, гость от нечего делать покупает газету – местный официоз; устраивается на лавке в сквере, где телефонные будки. С отвращением пробежав по диагонали скукоту первых двух страниц, на третьей обнаруживает статью в два столбца: рецензия на новый фильм. Как раз на этот. Автор излагает официальное мнение: картина не без художественных достоинств, но сомнительного свойства. Разве хорошо выставлять народного героя, знаменитого, прямо-таки вошедшего в школьные учебники, столь безнравственным и легкомысленным типом? Почему не подчёркнуты его трудолюбие, набожность, строго научный подход к проблеме? Почему не показано социально-экономическое и политическое значение сделанного им открытия? В хорошем произведении всегда есть место шутке, но недопустимо превращать подобный сюжет в комедию, а тем более, сводить его в камерную, личностную плоскость.

Странная критика: ни слова про содержание, печально-влюблённую улыбку режиссуры и операторских решений, про удачные и спорные оригинальности постановки – одна пропаганда правильных взглядов. Критика, не имеющая отношения к своему объекту.

(Хорошо, допустим, ухваченный фильмом смысл не годится для общественно-политического издания, о нём уместно писать в журнале по кино и театру; но верхний-то, общепонятный слой тоже никак не сопрягается с поучениями статьи. В самом деле, что останется от местных “шу” и “ша”, если отнять у них этот взгляд на вещи, полный удальства и самоиронии? Будут обычные люди, такие же скучные, как в резиденции; скучные, как эта газета.)

Недостаёт только итоговой формулировки – “не наше, чуждое искусство!” –, и на свет божий вылез бы точнёхонько студент из режимной страны…

Бросив газету в урну, гость осматривается в припадке быстро и беспощадно нахлынувшей скуки; он почти зол.

И вдруг обнаруживает давешних красавиц с бульвара.

Они, должно быть, прошли рядом, когда он читал, потому что сейчас шагают через площадь от сквера прямёхонько к управе, и довольно быстро – что бы это значило?

Гость вскочил и спешит за ними.

(Тем более, он ещё на почте так задумал, а задуманное надо выполнять. Хоть для порядка, что ли.)

Они обходят управу слева, где от тени деревьев издали ничего не разберёшь; гость рад, что есть, где спрятаться от их глаз, если бы они обернулись, крадётся и думает: ага, уже урок топографии. Оказывается, обогнув управу, пройдя вдоль её глухой оштукатуренной ограды, попадаешь в милый, только очень тесный переулочек. Его начало воспринимается просто как подъезд к воротам территории.

Следуя за девушками, прислушиваясь к их болтовне, приглядываясь к их движениям и одежде, гость старается сразу запомнить дорогу, чтобы можно было вернуться, ни у кого её не спрашивая. Конспирация! Он вошёл во вкус.

Мелькают кварталы известняковых домов, словно гость и не просыпался, и ему нравится думать, что он гуляет в своём сегодняшнем сне – может без оглядки делать, что хочется. Может экспериментировать.

Вдруг местность расчищается, освободясь от застройки, как небо от туч, и перед гостем появляется четырёхэтажный корпус с частой колоннадой и тёмно-синей, выскакивающей из кремовой бледной стены табличкой. На ней золотые буквы.

Пединститут.

Ограды нет и следа, девушки заворачивают за угол здания, гость вслед за ними, стараясь не привлекать внимания; но публики, по случаю каникул, два с половиной человека, и те заняты своим – дворник метёт, его жена цветы сажает. Рядом с треснувшими шаровидными вазонами валяется всякая всячина, выполотая, чтобы освободить место благородным растениям; явно забава для себя, потому что перед кем сейчас заискивать? Начальство, небось, тоже всё отдыхает.

Гость почти вздрогнул, ступив на задний двор института: вот откуда доносился смутный шум. Здесь полно ребят. Человек сорок; играют кто во что, главным образом в мяч, иные беседуют, читают, кто-то подтягивается на турнике.

Гость спешит занять такое место, чтобы получить хороший обзор, но не выставляться.

Сразу отыскивает в толпе своих девушек; они подошли к группе справа, позади игрового поля, в которой один настойчиво, размеренно, медитативно учится стоять на руках, а остальные трое лениво беседуют, рассевшись рядом на земле и на остатках бордюра: словно некогда здесь был цирк. (Остатки проступают и рядом с гостем; он всё-таки предпочёл пенёк, торчащий из взгорка, а на бордюр поставил ноги.) Гость как будто узнаёт некоторых; один из играющих в волейбол точно сидел вчера вечером во дворе на оградке. Гитарист. Он и есть. А рядом – вчерашний бука?…

Вдруг доходит, отчего здесь неуютно, в этом псевдоамфитеатре позади псевдоклассического здания: трое сидят по ту сторону игрового поля на широком крыльце, прислонясь спиной к двустворчатой двери старого образца (с рамками), выкрашенной в бордово-коричневый цвет; двое болтают, третий углубился в тетрадь, очень толстую и очень трёпаную; фасад над ними глух – все окна закрыты, а ведь тепло. С лицевой стороны совсем не было людей: такие же запертые, тусклые окна, только разделённые переплётом на шесть почти одинаковых ячеек, и замкнутая дверь, а впереди, перед ступенями, портиком, на дороге и скамейках – ни души, кроме двух трудяг.

…Долго взгляд блуждал по светлой, желтовато-розоватой штукатурке, пока не нашёл приотворённую форточку, единственную на всём фасаде.

Спереди двор не огорожен, но, выискивая, где сесть, гость заметил за кустами и клёнами известняковую стену и воротца в ней с аккуратно сомкнутыми створками. Гостю хватило этого мига, чтобы сообразить: рядом с воротцами табличка того же цвета, что у парадного входа в институт; значит, общежитие. Оттуда не доносится ни звука. Их что, на лето выселили всех? До сих пор никто не появился из воротец и не вошёл в них.

Там, куда подошли девушки, сразу поднялась и длится бурная трескотня; стараясь показать, что он тут ни при чём, гость принял вид спокойно, без суеты и спешки ожидающего: кто-то должен, освободившись от дел, выйти к нему из института; и вот теперь, едва он осознал нелепость такой маскировки, как его дичь вновь срывается с места и, под оживлённое “чик-чирик” вдогонку, обходит здание справа и бодренько устремляется дальше по улице.

Он, словно медля, ленясь, встаёт и обходит институт слева, стараясь не подать вида, как торопится и сконфужен.

…Опять крадётся по свежему следу.

Они свернули налево на первом же перекрёстке и так бодро топают в горку, которая становится всё круче, что гость еле за ними поспевает.

Во всяком случае, из интонаций и жестов на задворках он вывел нечто поучительное: чирикалки прощались. Не дождались, стало быть, своей Манены.

Лента асфальта круто сворачивает вправо, слева, выше по склону, исчезают дома, появляется сосновая роща, дорога, обвиваясь вокруг горки, стремится к вершине, и вдруг за поворотом перед гостем открывается непредвиденное: воротца а-ля застава – тонкие, высокие; они скорей паутина, отмечающая начало следующей местности, чем средство против нежелательных вторжений. Декоративный прозрачный занавес, который даже ничего не скрывает.

Рядом скучает мороженщица с тележкой.

За воротцами горка не кончается, но кончается подъём: то, что высится впереди справа, уже просто маленький крутой холмик, на нём какой-то мальчик неуклюже ворочает взрослый велосипед, а дальше, наискось, дыбится и возносится крутою дугой отрог настоящего, высокого косогора. Там наверху, в ярком солнце, видны сосны, дубы и лавки, а здесь ближе чуть прикрывают холмик низкорослые деревья – вяз, две липки, рябина. (Странная форма, холмик явно кем-то насыпан.) Там, дальше, где отступают полукружьями большие косогоры – теперь гость видит: из-за первого показывается второй –, есть, на что поглядеть, там оживленье; а здесь, в полутени, вблизи всего лишь ровное место, неинтересное, предваряющее вход, скорее выход из парка – его конец и начало обыденности; здесь и безлюдно, пожалуй, по этой причине. Вон приближается семейство, кучно, как любят местные; они явно отгуляли своё и возвращаются, дети, конечно, протестуют.

…Вдруг раздаётся отчаянный трезвон, студенткам под ноги вылетает мальчик на велосипеде; верней, мальчик и велосипед уже отдельно. Девушки отскочили, а гость в воздухе ловит ребёнка и, по инстинкту, отфутболивает его транспортное средство. Велосипед брякнулся посреди дорожки, гость, установив ребёнка на ноги, спрашивает полуехидно, полуучастливо: “Ну как самочувствие?”

Удивительно везучий мальчик: ринувшись с холма вниз, потерял управление, но умудрился не впечататься ни в одно из деревьев между дорожкой и холмом.

Девушки тем временем подобрали велосипед, вручают малышу, осматривают со всех сторон обоих и тоже не забывают пошутить над лихачом. Тот сперва супится, потом вдруг смеётся, забирает у них велосипед и вприпрыжку бежит в глубь парка, откуда ему кивает и посылает разные ц. у. близящееся семейство. А, да это его родня…

Мальчик вскочил в седло и азартно жмёт на педали, словно решил задавить компанию с лёту.

Гость замечает, отряхивая руки: “Каков удалец!” – Девушки откликаются, и он, оглядев их довольно, словно встретил в первый раз, спрашивает, нет ли поблизости какого-нибудь транспорта в сторону Тихой улицы – а то-де он приезжий, решил погулять и забрёл невесть куда. А вы здешние? – И знакомство состоялось.

В благодарность за подробные разъяснения гость угощает их мороженым. Втроём они отправляются дальше в парк и усаживаются напротив первого косогора, на верху которого, на лавке шалят, целуются и смеются молодые люди едва постарше этих студенток; по склону во всех направлениях, как цветные бусины, снуют дети.

Легкомыслие собеседниц симпатично: эта лёгкость хороша – проста и прозрачна, сама себя не принимает всерьёз. Когда они уселись, Попугайчик тут же начинает покачивать ногой, как тогда на бульваре, туфель без задника летает, как на качелях, но сказывается долгая тренировка: туфель послушно сидит, куда его насадили, послушно болтается, сопровождая и подкрепляя болтовню хозяйки… Несмотря на быстроту того и другого, это движение может убаюкать.

Когда девушки вскочили и упорхнули, гость порядочно времени остаётся на месте, вникая, как в нём медленно стихает расшатанность с предчувствием морской болезни.

…Одуванчик удивил ещё сильней: непривычный для N*** окрас, непривычная причёска. Может, результат скрещения с основной национальностью страны. Но местные узость, тонкость и гибкость и в этой фигурке вполне отчётливы.

Они были очень доброжелательны, а всё-таки недоверчивы в той же мере. Беседа с чужестранцем их забавляла: а вы приехали? из резиденции? а что у нас тут полезного для вашей фирмы? да ну! А вы здесь теперь будете постоянно? Ах наезжать… Тогда вам надо освоить эту дорогу к Длинной улице – ну мы сейчас объясним… Да, да, здесь других парков нет. Настоящих, то есть. Во дворах тоже можно гулять, конечно; здесь всё-таки лучше. (Гость понял, о чём они, но не спешит колоться.) За городом – о, там же просто поле. Не знаю, может, вам понравится; но там так… ничего особенного нет. Пусто. С другой стороны? А на юге за рекой тот самый вулканический разлом, который в школе по географии проходят. Там сперва старый карьер – ну, и озеро –, а дальше закрытая зона.

Негде гулять, короче. Только здесь.

Они ещё заботливо посоветовали насчёт гостиницы: да, эта хороша; они вам сказали, что если будете постоянно бронировать номер, то через полгода вам выйдет скидка на питание? Удобно столоваться прямо там. Повар хороший... – И т.д.

И вдруг, на едином дыхании: “Нам пора! У нас поезд.” – Гость ещё попробовал удержать мимолётность: давайте помогу донести чемоданы. – Спасибо, чемоданы уже в камере хранения. Счастливо! Удачи! – И улетели.

Вот так. В кино он их не поведёт.

Сидя один, гость осматривается. Куда теперь торопиться. Впереди склон, его, поднимаясь, постепенно заполняет солнце, начиная с верха; за спиною кусты, справа дорожка, чуть изогнувшись, утекает к воротцам, через которые вошёл гость, слева она прямее и поворачивает только в конце, так что видно далеко. Там всё кусты и скамейки напротив второго склона; тот пониже этого и пологий. Он тоже заполнен детьми – помладше.

Смотреть из тени на свет и видеть чужое детство и чужие амуры; резиденция предстаёт пустыней. Когда-то в ней растаяло твоё детство и непонятным, хотя столь же непререкаемым образом, рассыпалась твоя любовь… Не было причины. Так; глухая тоска. Стена без окон и дверей, внезапно явившаяся из ничего. – Но в резиденции даже “ничего” отравлено; похоже на то.

Отсюда она представляется широкой, малолюдной набережной под этим солнцем, и гость видит асфальт, массивное каменное огражденье, отделяющее газон от проезжей части, чахлые липы – старые и тоненькие, воткнутые взамен заморенных выхлопом; конец газона и плавный загиб ограждения возле впадения в эту проезжую часть улицы, скользящей с горки к реке, и кольцо скамеек на широком угловом пятачке, где останавливается автобус: место встреч и расставания. –

Досада. Как будто, валяясь на лугу, болтая с кем-то, мечтая, ты грыз травинки да попал ненароком на ядовитую. Раскусил её и плюнул, постигнутый злой горечью, резкой, как затрещина. Да провались они, эти местные заморочки! Разудалые студентки с их Маненой вкупе, весь этот тюремно-трамвайный бред, хитроумные строители препон и доброхоты-заступники, нужные только потому, что эти препоны здесь воздвигнуты не без их помощи…

Тюремная история, во всяком случае, оказалась правдивой. Непонятно тогда, почему трактирщик сразу и почти непрошенно рассказал её чужаку, которого видел впервые. Непроверенному человеку? С какой стати? Не побоялся повредить постоянному клиенту, этому Ашерету. Местные, с их тактом, не должны бы допускать подобных промахов. – Вывод?… Ну, допустим: трактирщик пригляделся к тебе и решил, что риск пренебрежимо мал. Поэтому просветил тебя насчёт скандальной выходки управы, чтобы, например, создать у тебя определённое отношение к властям; и этим вызвал мысли, какие тебя одолевают теперь.

Ох да провались он – –

День отравлен: прогнанная из сознания тоска потихоньку партизанит в извилинах мозга и паутине психики, от сияющего горного склона впереди начинает рябить в глазах, солнце играет на траве, на листьях и слепит до головной боли, превращается в яд. Когда выступили слёзы, гость мысленно требует: ну, хватит. Отпусти.

Нехотя поднимается, чтобы оторваться, не дать себя заколдовать. Он намерен испробовать рецепт попадания отсюда к Длинной улице, пока не забыл его. Неспеша идёт к противоположному выходу из парка и с любопытством глядит налево: парк усечён с этой стороны, дремучие кусты позволяют увидеть только верх бетонного забора, и то не сплошь.

Тут ему показывается из кустов крылечко деревянного домика, формой напоминающего беседку, и, вскорости, через промежуток в кустах, круглая площадка с крошечным фонтанчиком посередине, а позади этакий игрушечный известняковый особнячок с четырьмя колоннами, в два этажа, с пальмами по обе стороны лестницы… в четыре ступеньки. Скамейки стоят пустые; по ту сторону клумбы, ближе к крыльцу, метёт дворник и оборачивается, словно гость причинил ему беспокойство своим взглядом.

…Будто ты его встречал в резиденции. – Не может быть! – Да почему же?

Встречал, наверно, только давно.

Берег

С утра гость, выспавшись всласть и позавтракав внизу, спешит осмотреть городской вокзал. Междугороднюю линию построили значительно позже пригородной, по которой он приехал сюда; ту, старую, просто пожалели упразднить, уж очень она добротно сделана, да и маршрут удобный. Но подлинная цивилизация не там, а на новой линии; интересно, в каком стиле и из чего местные построили свой вокзал. – Такой интерес он себе выдумал, чтобы развеяться.

Сперва хочет повторить первую часть вчерашнего маршрута, чтобы проверить свою топографическую память; потом, его интригуют архитектурные странности пединститута и общежития; но, скоро попав на нужную улицу, замедляет шаг: ещё примут за шпиона. Он предпочёл бы, чтобы на задворках института оказалась пустота, позволяющая осмотреться, поразмыслить; но, если вчера, несмотря на невозможность войти внутрь, у студентов была там “конференция”, вряд ли сегодня будет иначе.

Вдруг впереди, откуда ни возьмись, выныривает вездесущий полицейский с недовольной физией. Этого довольно, чтобы гость притормозил первую встречную пожилую “ша” со шпицем и до неприличия подробно расспрашивал её, как пройти к вокзалу – пока злой гений не скрылся за поворотом.

Искренно извинившись за надоедливость, гость спешит миновать перекрёсток, где в последний раз мелькнул страж порядка, и сворачивает налево на следующем, в двух шагах от института. Если “ша” смотрела ему вслед, она должна была удивиться, но нельзя же было, ради приближения к цели, нарываться на неприятность! Потом, по-настоящему-то гость больше следил за перемещением полицейского, чем за объяснениями пожилой дамы. Не беда! Главное, теперь представляет, в какой стороне вокзал. –

Известняк исчез или, скорей, ушёл весь под землю; земля стала плоской, гость ощущает лишь лёгкий наклон в сторону, противоположную городскому центру. Кругом уже давно кирпичные и каменные дома перемежаются с деревянными. Куда он забрёл?

Кучка детей прихлынула и толпится вокруг колонки, пока гость приближался, все успели попить и сыпанули дальше. Гость, поравнявшись с колонкой, любуется этим предметом старого, полудеревенского быта.

Вообще, переулки ему нравятся; он с удовольствием разглядывает сады и заборы, всматривается, улыбаясь, пока не стало ясно, почему дворник в парке показался знакомым – показалось и скрылось знакомое, а ведь неоткуда, гость здесь не бывал. Так и переулки: стилем напоминают детство в резиденции, ныне снесённую застройку. Кажется, на следующем перекрёстке из-за угла явится деловой сосед со второго этажа, увесистый и рослый мальчик, злостный драчун, давящий всех своим тяжким, неудобно-чувствительным авторитетом. Или приятель из соседнего подъезда; или тот чужак на велосипеде, так ненадолго явившийся и пропавший.

В конце улицы, на вершине холма гость обнаруживает, что дальше идти некуда: город обрывается внезапно, словно его тут ножницами отстригли. Это тебе не резиденция – город N*** можно пешком пройти из конца в конец и не устать. – Несомненно, это южная окраина; – гость лезет в гору: надо же уточнить, “где я еду”. Обернулся и видит, как игрушку на столе, вокзал рядом с лентами путей: красиво и смешно. Смешно и красиво… Каменный торт. – Поворачивается и проходит немного в противоположную сторону; замирает. Наконец, очнувшись, решительно спускается туда: вот она, знаменитая местность; по крайней мере, её преддверие.

Скоро оказывается над обрывом. Дальше хода нет; зато идеальная обзорная площадка.

Здесь ты как будто и не в N***; – гость осматривается: там, впереди и левей, должен быть карьер и за ним закрытая зона – разлом.

Аномалия рядом, так чтò удивляться.

Гость остановился перед широкой новой страной впереди.

Внизу река, пристань грузовая и пассажирская, трудолюбиво ворчат вымазанные яркой краской механизмы, ворочаясь и переползая с места на место, бегают и шагают люди, покрикивая друг на друга и на технику, перекликаясь, и река шутя подбрасывает их шум повыше, и он долетает сюда, смягчённый простором.

Гость стоит над рекой, высоко, и видит:

Прямо под горою склады, домишки, путаницу дорожек для людей и машин; дальше пристань, её механизмы и суда; за рекою пустырь, ровное, как блин, поле и какой-то город вдалеке, у самого горизонта – в нём различается только блеск металла и стекла; вдруг перед ним появляется змейка. Поезд. Ах да, это же Л**. Он и должен быть в той стороне. –

Гость стоит над рекой, на зелёной траве, и замечает, что даже у него под ногами гора лысовата, сквозь наносный слой проглядывает известняк. Дальше в той стороне, где река делает поворот, вытекая из невидимого отсюда озера, впереди и слева, её блеск становится матовым, расплывается и портит глаза, и травы становятся выше и суше, обретают сизый оттенок и, отступая к пропавшему горизонту, тянут смотрящего вслед, и ты, зная, что там поле превратилось в степь, что там ещё разве что где-то маки цветут, а так пустота, всё-таки следуешь послушно, мысль замирает. –

Заметив, что перестал дышать, гость насильно выдирает из степи своё внимание и помещает поближе, на причалы, на склон.

Разрозненные деревья внизу и островки травы, кустов среди вьющихся дорог и тропинок возвращают путешественника в страну, где он дома, туман быстро покидает усталый ум, и он встряхивается: нет, какой чужак? я свой. Там растут мои берёзы, с их быстрым, как смех, мелким мерцанием, с их безмятежно-белыми стволами; там разложены, крупными красивыми мазками, мой песок и мой суглинок. И речка моя, та же, что была в детстве, с каймой дохлых ракушек и водорослей по песчаным берегам…

Вон дети яркой звонкой струйкой скользнули с крутого склона к воде. Точно, как было в резиденции на каникулах. – Река туда и течёт; только в детстве там была окраина, теперь город, купаться негде.

Гость ещё раз бросает взгляд налево, в дымку, за которой где-то лежит и мутно блестит без движенья круглое вулканическое озеро, дающее начало реке; некогда оно ретировалось туда и оставило людям своё бывшее дно, чтобы они могли выстроить на нём известняковый город.

…Возвращается, глядя под ноги, чтобы не покатиться, придерживается за деревца и кусты, спешит попасть обратно в переулки, к тёмно-зелёным заборам и асфальту, тонущему в песке.

Не вещь и не человек знакомы, а время, которое в резиденции давно истекло, а здесь задержалось.

Время стекает с пространства, как с неровного стола.

* * *

Под высокой стеной студентки, по хорошей погоде, играют в спички прямо на земле.

С четвёртого этажа начальник тюрьмы посматривает на них, окошко грязное, штора отодвинута не до конца, начальник молчит и неподвижен, заметно, что он весь переплавился в подозрение. Ни кусочка неотравленного не осталось.

Он ненавидит их горелые спички. Ненавидит проклятое женское отделение своей тюрьмы – – хотя бы за то, что девки помнят каждое сказанное им слово, как будто у них вместо памяти стенограмма, и уличают его в непоследовательности, стоит ему изобрести нечто новое в духе великого Хозяина. Правду сказать, начальник научился не сразу; но теперь вполне освоил принцип и метод его применения, идеи приходят легко и с установившейся частотою, наполняя гордостью, потому что уподобляют изобретателя нашему великому подестà; что утешительно и почётно.

А девки сажают внизу цветы, поливают и ещё до хрипоты препираются, доказывая, что там, где надзирательница вчера выдрала кустик, распорядившись, что в этом месте сажать уже нельзя, на самом деле, по правилам внутреннего режима, согласно пункту такому-то, сажать как раз ещё можно; рассуждают! совсем распустились. Как досадно, что Хозяин продолжает делать местным поблажки. Они того не стоят. Этот великий человек мог бы раздавить их, они же не ценят, что их до сих пор терпят. Да что, разве они сподобятся понять…

Начальник сейчас задёрнет шторку и вернётся к столу, потому что близится время свиданий, а у него нет никакого желания созерцать этот хаос; это… как объяснить? нарушение, прореху в порядке, уступку людскому неразумию. Тюрьма существует не для встреч, а наоборот – чтобы изолировать. К тому же, чуть охранник пустит посетителей, во дворе начнёт распоряжаться эта пресловутая Манена, которая и сегодня довела начальника до головной боли. Она у него давно на плохом счету, потому что, хотя сама цветы сажает мало, но защищает их и своих товарок лучше, чем кто-либо, и, наверное, по выходе из тюрьмы перейдёт на юридический факультет, потому что ей прямая дорога в адвокатуру.

Правда, в N*** таким адвокатам делать нечего; девке придётся переселиться в резиденцию или ещё дальше, чтобы практиковать.

Часы на столе глухо звякнули; начальник задёргивает штору. Сейчас туда явится её мать. Возмутительно. – Начальник близок к тому, чтобы возроптать на Хозяина; ужасно. Родственники Манены не пропустили до сих пор ни одного свидания, в то время как по-настоящему-то её надо в карцере держать. Не давать видеться даже с другими заключёнными. –

Начальник тюрьмы, в назидание за нечто очередное, сократил число одновременно впускаемых посетителей до шести; охраннику неловко за это распоряжение. Люди снаружи уговаривают его не огорчаться. Они уже поделились на группы, пока ждали, и рассчитали, сколько времени одна группа может находиться во дворе, чтобы другим досталось по столько же минут. Нет проблем! В первой группе люди пускают мать Манены, хотя она припозднилась и должна бы сегодня идти последней. Здесь все её знают.

Охранник напряжённо следил за секундной стрелкой, держа вставленный ключ, и поворачивает его точно, когда она коснулась двенадцати; торопится распахнуть калитку. (Только за это свойство его, местного, до сих пор не попёрли с работы, это понимают все посетители, никто не сердится.) Сначала первая партия попадает в предбанник, где охранник с коллегой должны их осмотреть и отобрать все подозрительные предметы, а также принять у них еду для заключённых. Люди спешат, чтобы поговорить подольше.

Манена и в тюрьме – неформальный авторитет. Мать вспоминает её хождение в общежитие на выходных, кружок умных студентов, который образовался вокруг неё уже на первом курсе; нет, лучшей развязки быть не могло. По теперешним временам она дёшево отделалась.

Студентки принимают гостей, и те, действительно, пришли, дорогие, да ещё с подарками; конечно, жаль, что здесь не дом, что подарки будут просеяны через досмотр, а гости будут беседовать с хозяевами через решётку, но всё равно сегодня свидание, воскресенье и хорошая погода, и девушки приготовили к празднику всё, что можно было изобрести в их положении. Привели в порядок себя и двор, и цветы сияют из тюремной землицы не хуже, чем из хрустальной вазы.

Беседа происходит через “решётку” – двойную сетку; никто не кричит. Стоит приглушенный гомон. Сетка раскачивается, потому что говорящие инстинктивно запускают в неё пальцы и держатся за неё с двух сторон, и кажется, что пересвистываются птицы в соседних вольерах. Манена довольна: сегодня с утра она организовала мытьё решётки, чтобы посетителям не было противно за неё браться и приближать к ней лицо. Несмотря на скудость мыльного запаса, получилось чисто.

Манена сообщает новости: в прошлое свидание у неё был Ашерету и подробно отчитался, кого за что и на сколько времени; следом – кого отпустили. Но главная новость прекрасна: преподаватели добились, чтобы заключённым студентам разрешили пользоваться учебниками. Ашерету как раз собирался на аудиенцию к начальнику тюрьмы, чтобы обсудить техническую сторону вопроса, и к следующей встрече у студенток должно будет уже состояться первое занятие. Потому что власти милостиво заменили один рабочий день на неделе учебным. Итого, вместе с выходными, получается три дня учёбы! Не так плохо для начала. Загвоздка только в разнице начальнических идей: тот, у которого сидят студенты, сдался сразу, хоть и сцепив зубы, потому что, как известно всем, его главный принцип – строгая субординация; а здешний хочет, чтобы его ещё основательно поуговаривали. У него зуб на студенток. (Тот буквоед, а этот стоит за дух закона; что, в принципе, ценится. Оба передовики хозяйского производства. Дискуссия между такими деятелями на тему лучшего обустройства N*** наверняка тешит хозяйское сердце.)

Тёмные места

Утром в понедельник гость спрашивает коридорную, как попасть отсюда в четвёртую инстанцию; показывает листок с адресом, она чертит на обороте схему. Выясняется, что от перекрёстка с трамвайной остановкой надо пройти в направлении окраины до первого поворота направо, “а дальше будут переулочки” – путаная застройка, но жители подскажут.

Гость, разумеется, сначала забрёл не туда, сердится и ёжится: раздражает тень, ненормально светлая от известняка; словно к тебе прикладывают сырое тесто.

…Ашерету! вот так встреча. Явился из узкой дверки в глухом заборе – выплеснулся на тротуар с маленькой разношёрстной толпой. Между этими людьми мало общего, – мелькает у гостя; – значит… – но он едва успел поздороваться с преподавателем и услышать “привет”, как из толпы выныривает г-н Àсколи, устремляется к гостю, словно за тем и вышел, и берёт под руку, чтобы проводить до дверей четвёртой инстанции. “Тут рядом.”

Наставляет, как себя вести. “Конечно, там не заинтересованы топить сделку или портить жизнь лично вам, но…” – Белесые брови сдвинулись и разошлись, и вот уже г-н Асколи бросает короткие тезисы, как учитель, повторяющий школьникам давно знакомый текст: как можно меньше говорите; отвечайте на вопросы без заминки, но кратко; не заикайтесь о качестве местных изделий, кроме продуктов народного промысла; их можно и похвалить, если прямо спросят; не исключено, хотя и не обязательно, что от вас начнут добиваться причины, почему ваша компания подобрала себе партнёра именно в N*** – тогда скажите, с неохотой и как можно короче, что ваш начальник желает закрепиться в княжестве заранее, предвидя изменение статуса города – – т.е. что его объявят природным и архитектурным заповедником, и сюда потечёт капитал. “Это всё пустяковые расспросы, – заключает Асколи, – но лучше заранее к ним приготовиться. Они могут и вовсе не всплыть, особенно, если вы не позволите чиновнику разговорить вас. У них там… у некоторых из них есть такая манера.” – И переходит к техническим подробностям: не на каждой двери проставлен номер. На втором этаже инстанции номеров вовсе нет. Что вам написал Парето?… Да, правильно, видите: вторая направо. Ну так не удивляйтесь, а идите по этой записке; чтобы не пришлось никого спрашивать. –

Вопрос гостя, что это была за дверца в светло-сером глухом заборе, откладывается до лучших времён: г-н Асколи торопится на рабочее место.

Нужная улица открывается сразу за углом, точнее, за странным коленом после тесного места стечения трёх переулков; гость, сделав не более десяти шагов, оказывается перед лицом странного дома, часть которого выступает прямо к тротуару, а другая, следом, утоплена и отгорожена от улицы металлическим забором – близнецом того первого. На нём нет опознавательных знаков, нет ничего, кроме глянцевитой масляной краски с оттенком воды – лёгкой зеленоватостью, предчувствием голубизны. Забор старый, это заметно по неровностям, по не везде прямым вертикальным перемычкам в декоративном пояске на верху ворот. Дом невысок, угрюм, подслеповат, словно обычный жилой, из времён детства (в таком жила бабушка), но при этом невыносимо напоминает мелкоформатную, в заплатках средневековую крепостцу какого-нибудь североитальянского Мухозасиженска, где некогда по пути в Рим остановился пописать Фридрих Барбаросса да века два спустя проживала двоюродная тётушка римского папы с диким именем и чудовищным номером.

Впечатление двоится.

Приходится сделать нервное усилие, чтобы не замер шаг; чтобы отыскать в непроницаемой, как вечный покой, полосе признаки калитки, чтобы заставить себя в неё толкнуться вопреки вере, что это бесполезно, и шагнуть, вслепую, через “порожек” – поясок металла под калиткой – в неведомый и немыслимый двор.

Но раз уж получилось, гость не мешкает и почти бежит к распахнутой дверке дома, которая оказалась точно напротив калитки.

(Оттуда не идёт свет, и дверь маловата для официального места – опять на миг его охватывает иллюзия детства: дом и подъезд всё-таки бабушкины, значит, он после уроков забежал в гости, как делал частенько потому, что бабушка жила в двух шагах от школы.)

Внутри посетителя встречают полутьма и двери с таинственно замкнутым выраженьем. Серые люди то и дело прошмыгивают по узким низким коридорам, разрозненно, безмолвно, поэтому их не кажется много.

Одна из дверей сама собой открывается, за ней в тесной комнатке обнаруживается чиновник, плешивый и относительно молодой. Разговор с ним краток, прост и условен, вроде “агу – не могу, засмейся – не хочу”. Гость заметил, что и сам говорит вполголоса, подстроившись под чиновника. Выполняет инструкцию Асколи, радуется своей отменной памяти, потому что вопросы поступают один в один с предсказанными, хотя не в полном составе.

В этом учреждении дела не затягивают: через пять минут чиновник отпускает просителя с положительной резолюцией. Но на прощанье озадачивает: загляните, мол, в понедельник в управу, для надёжности. – Простите? – Ну, для порядка. – Нужно ещё что-то согласовать? – Формальности завершены, как сказано. – Чиновник словно несколько недоволен, утомлён ненужной задержкой, и всё-таки гость дерзает уточнить: – Для чего же? – Вы ведь собираетесь постоянно вести дела с вашим партнёром? – Да, надеемся. Предполагаем. – Ну вот, видите. – У чиновника опять прояснилась физиономия. – Г-н Баравалле будет рад с вами об этом побеседовать, и, надеюсь, вы с ним найдёте общий язык. – И чиновник предупредительно распахивает дверь, прощаясь.

На что высшему бюрократу по сделкам находить со мной общий язык?…

…Вот тебе и милые лица в управе. Чуть заметили, что клиент ушёл разозлённый, да узнали, что “сам” его поддержал, так и скроили смягчающие гнев харьки. Подали под успокоительным соусом всё ту же дрянь – и гость недоумевает, знал или нет монополист о подлинном весе четвёртой инстанции?

А ответственный исполнитель в конторе?

Тот нелицемерно и явно повеселел, услышав о знакомстве шефа с трамвайным монополистом. Значит, рассчитывал на действенную помощь.

Может, вся соль не в монополисте, а в его чиновном старичке?…

Что сказал о нём Парето: на пенсии, продолжает работать из рвения, на полставки; начальство, в уважение к его заслугам, дало ему пост непыльный, довольно прибыльный и в меру влиятельный. К нему прислушиваются везде.

Везде.

Гость решает не откладывать визит в долгий ящик. Пусть он в городе N***, словно ему завязали глаза и заставили играть в жмурки: ни в чём не уверен. Например, в резиденции так не делается – являться к нужному, тем паче, сановному человеку без звонка; но так велел Рипетто. В N*** свои порядки. Хорошо бы уловить в них закономерность (грамматику поступков и слов), чтобы самому понимать, что делаешь, а не полагаться на чужие советы.

Гость не любит, когда его переставляют с клеточки на клеточку чужие руки, а он не понимает игры.

В рекомендательной записке указаны дни, когда старичка можно застать дома; понедельник подходит. Поэтому гость отправляется в район, расположенный, глядя от заставы, по ту сторону центральной площади, левее бульвара.

В этой улице городской уют безупречен: оживлённое, но не обременительное для пешеходов движение, щедрое освещение (судя по обилию фонарей, светофоров и витрин, по лампочкам над парадными), красивые дома – один к одному, разнообразные, но все одинаково ухоженные и в меру нарядные, даже если не известняковые; магазины, среди которых много дорогих и престижных, но попадаются и обыкновенные продуктовые лавки, булочные, где каждый день появляются те же клиенты; и, тем не менее, улица пасмурна независимо от состояния небес и времени года. (Отчего? Правда, тротуары тесноваты, и фасады закоптились от выхлопа; но в центре иначе не бывает. Другие улицы улыбаются, каждая по-своему, а эта не может.)

Вот он, нужный дом: стиснутый соседями, высоченный фасад. Фактура, проступающая сквозь краску, говорит, что это всё-таки кусок скалы. Дверь оформлена высоким полукружьем, но, вопреки местному обыкновению, над ней и рядом нет никакого приветствия – ни аллегорической рожицы, ни символа вроде дельфина, чайки, краба, ни гирлянды из цветов, плодов и листьев, ни полуосыпавшегося герба…

Едва гость вступил через узкие высокие двери в тускло освещённый простор вестибюля и его слегка пришибла непредвиденная кубатура, едва он осмотрелся, как перед ним возникает человечек лет пятидесяти, руки в боки: “Вам кого?”

Преградил путь. Ах да, вот будка. Её можно было проглядеть только в этом потускневшем и бесформенном мавзолее: справа колонна, впереди лестница, слева кабинка швейцара.

Гость объясняет, зачем пришёл.

Швейцар, высушенный и едкий, возражает, что как раз этот господин, хотя проживает именно здесь, на четвёртом этаже, принять никого не может. – Пауза.

Но гость, мгновенно схватив шутку юмора, возвращает любезность: молчит. Они секундочку стоят друг против друга, потом швейцар возвращается в яркую от настольной лампы будку и, повозившись коротко с какими-то проводами, коробкой и тряпкой, попавшими под ноги, сдаётся – видя, что не сдался чужак: “…Г-на Ассерето вызвали прямо перед обедом. Значит, вернётся поздно. Никого не примет.” –

И, усевшись за стол, плотно притворяет дверцу клетушки.

…Было не по себе; и всё-таки что-то внутри порывается воспеть этот дом, странный уже с первого взгляда, дверь, лестницу и простор вестибюля, который не проявился бы столь чудовищно, не будь в нём тесной, неистово лучащейся коробочки с живым человечком внутри.

Гость видал, и не раз, подобные жилища в резиденции, но всё, что в подъезде походило на знакомые картинки, отклоняется, как вариация от темы. Мелкая квадратная плитка на полу была та, да не та: размеры, фактура, форма те же, а цвета – чёрный и молочный вместо охры и бордо.

Круглый тусклый шар свисал там с бесконечно далёкого потолка, на тоненьком шнурке с жуткой высоты, от которой за него становилось страшно. Из-за неё и на ум бы не пришло требовать, чтобы шар светил ярче: да он слинял и потускнел от своей затерянности. От безнадежной непрочности бытия.

Швейцар – пакостник местный. Ни тени акцента, и, однако, нельзя усомниться в его происхождении; – ни тени акцента, поэтому въедлив и зол.

Гость долго шагает на автопилоте перед тем, как окружающее к нему вернётся, занятый разбором воспоминания: подъезд удивил; или предупредил?

Беседа

Ну хорошо. Программа-минимум всё равно выполнена, значит, можно пообедать.

Сегодня гость явился рано, и ему везёт – молодой преподаватель здесь, только приступил к еде, и возле него свободное место.

Гость, так или иначе, добыл заветное согласование и теперь для полноты счастья желает удовлетворить любопытство. Здоровается, замечает, что давно не виделись; “блуждаю по инстанциям. Вы, кажется, тоже? При этом занятии не знаешь, удастся ли пообедать и когда. Зато сегодня повезло!” – Ашерету уточняет: “Так вы к нам по делу; надолго?” – и разговор раскручен. Так просто. Гость закрепляет успех: рассказывает в общих чертах, что инстанции сняли с него семь шкур, пока соизволили утвердить сделку; называет фирму, в которой работает, словно между делом представляется и получает в ответ улыбку и: “Ашерету”; получилось и тут.

Но про его дела и утреннюю встречу пока нельзя заикнуться; ладно. Важней узнать его мнение о том, как устроены мозги здешних начальников.

Преподаватель мил и приветлив, он таков – и он спешит; ест и болтает, успевает разом то и это, но даже при такой сноровке, кажется, нечего требовать от человека, если ему через двадцать минут отчаливать.

Тёмно-синий руль с красными остатками маркировки опять торчит над подоконником.

Украдкой, стараясь не спугнуть, гость разглядывает сотрапезника. Человек напротив кажется понятным: на нём летний костюм и тёмно-синяя футболка вместо рубашки – ведь каникулы; ботинки разношены и обыкновенны, не за что зацепиться. Только молодость скользит в этом лице, нигде устойчиво не определяясь – она живёт в нём нигде и повсюду, эта детски-животная юмористическая серьёзность, оттенок архаичного, всегда в корень зрящего простодушия, готового к смелому делу и безобидному веселью. То скользнёт у рта, то вздрогнет меж бровей; вот-вот рассыплется солнечной пыльцой по смеющемуся лицу и пропадёт. Но Ашерету спокоен.

“Они вряд ли против вашего проекта. Красуются по первости, а так… У вас с ними наладится, пусть не сразу.” – “Но, признаюсь, порой… в их приёмах и словах не удаётся найти ни последовательности, ни хоть какого-то смысла.” – Ашерету всё-таки улыбнулся: “Да; они бывают, как больные. Но если знать, что у них в моде, можно иногда предсказать их поведенье.”

Гость пожимает плечами: “Мода меняется. Без постоянных правил трудно.” – “Да; хотя… все их моды из одного правила.” – “Какого?!” – Гость, чтобы смягчить впечатленье от своего жадного любопытства, его утрирует и карикатурит: ах, знать это правило равносильно владению ключом от всех дверей!

Преподаватель, секундочку помедлив, определяет: воспитание. “Попытка сообщить немудрым собственную мудрость. Например, недавно Хозяин приказал: пусть каждый преступник научится понимать свою вину. – Жест чайной ложечкой по краю блюдца. – Поэтому надо сажать, не вызывая в суд и не сообщая приговора: они должны тренировать свою совесть, заявил он. Нас воспитывают, таким образом.” –

Отсвет улыбки на миг погас в его лице.

Глянув на часы, преподаватель залпом глотает остатки кофе, аккуратно утирается и поясняет: “Опаздываю! Приятно было познакомиться, удачи вам. Пока!” – Упорхнул.

Гость глядит вслед, в яркое солнечное сияние, в опустевший переулок, когда рядом раздался голос трактирщика. Посетителей сегодня кот наплакал, а хозяин тут; подсел и поясняет: шу Ашерету преподаёт непрофильный предмет; профильных-то преподавателей уже по многу раз… отправляли на карантин. Ашерету, как наименее пострадавший, взялся хлопотать по инстанциям. А то ему, в самом деле, некого стало учить. –

Гость ловит момент, хозяин не запирается: ребят упекли на полгода. Т.е. это базовый срок, а там – зависит от благонравия. – “Благонравных могут выпустить раньше?” – “Наоборот.” – “Как это?” – “Кто не хочет исправляться, того могут подольше задержать.” –

Гость поднимает брови: “Да за что же их так?”

Хозяин вздыхает, как поднимая неудобный груз: за инициативу. Их компания и на педпрактику отправилась гуртом; поэтому их действия суд расценил как сговор. Перед тем студенты обнаружили прекрасную старую книгу; кто им дал, следствие от них так и не добилось. (Главным образом за упрямство и упекли.) Не учебник, а, знаете, как писали в старину… Подробная грамматика нашего языка. За год ребята сделали из неё учебник и размножили; у кого, где, с чьего согласия – неизвестно. Наступила практика, тут они раздали детям свой ксерокс и вместо обычного алфавита да “мама мыла раму” ка-ак закатят им настоящий курс настоящей родной речи… Научили говорить. Придумали такую методику; понимаете?

Погорели ребята. Директор школы? нет, он ничего; донёс школьник – сынок полицейского. Директора сняли. Всем влепили по три-четыре месяца, пятерым – по полгода; а зачинщицу как пить дать продержат месяца два сверх нормы. –

“Постойте. Разве хорошо преподавать родную речь – преступление?”

Хозяин усмехается. “Там (тычет толстым пальцем вверх) считают, что "избыток диалекта в школе вредит усвоению государственного языка"; во.” – Извлекает из-за пазухи потёртую газетную вырезку. Гость пробегает; передовица двухлетней давности, судя по шрифту, из местного официоза – где ему попалась нелепая рецензия на новый фильм.

Вот оно как. Малейший нюанс поведения, микроскопическое отклонение от благонравия, как его понимают власти, приводят в тюрьму. Девочка-инвалид на Длинной улице не зря хлопотала.

…Хозяина позвали на кухню, тут же вошли двое – какой-то молодой парень и черноусый серьёзный завсегдатай; они поздоровались, гость ответил и поспешил подняться.

Оранжерея

Утро. Туман рассеялся, но сегодня наверху небо бледнеет. Медленно сгущается облачность. Пока гость добрался от гостиницы до конторы, начало накрапывать; стоило ступить на крыльцо под маленькой страшненькой рожицей, как посыпал частый дождик, словно ждал.

Пасмурный день; и сегодня впервые лето. Подарок весны стал повседневностью. Лето под серебристым покровом неизменно мило и только удивляет сильней; притягивает удивлением.

Г-н Àсколи является на подмогу, вызванный ответственным исполнителем: “завершающий этап”, – поясняет тот гостю. “Шутка? – думает гость. – Непохоже. Да и с чего бы. Но слабо верится, что действительно мукам конец.” – “Сходите вместе, так надёжнее.”

Дождик перестал. Асколи помалкивает; выбрал неожиданный маршрут – они углубляются в переулок напротив конторы, там скоро сворачивают вправо и петляют дворами, так, что у гостя в глазах рябит; он бы никогда не разобрался сам. Внезапно и стремительно путники выныривают на средних размеров, респектабельную улицу, где провожатый поворачивает направо, и гость с удивлением обнаруживает в перспективе центральную площадь. Его гид делает быстрый жест: “Взгляните, взгляните вон туда. Видите человека за стеклом? Это Хозяин.” –

На той стороне улицы в почти сплошь застеклённом домике с тёмно-зелёными завитушками да яркой надписью на двух языках, действительно, показалась и задержалась смутная тёмная фигура повыше среднего роста; человек смотрит на улицу. Перед павильоном припаркована чёрная, блестящая машина с дымчатыми стёклами; на ней серебрится отсвет неба. – Гостю некогда зевать: его провожатый, начиная от дверей конторы, ускорял шаг и теперь почти бежит.

Порхая меж прохожих, они пропадают в разноцветной перспективе. Скоро будут там, где густые кроны каштанов, кирпично-розоватый верх центрального кинотеатра за ними, сливочное здание управы слева. (Вмешаются в площадь и потеряются в ней.)

Подестà отворачивается и возвращается в недра оранжереи. Он пришёл минут двадцать назад и гуляет, как привык, без особой цели; а владелец-торговец что? Не прогонит же, чтобы не мешали работать.

Здесь отлично отдыхается. Раза три-четыре в неделю Хозяин обязательно делает такой перерыв; иногда… часто приезжает сюда после работы: сидит в первом корпусе управы позади дома с колоннами, в своей выбеленной средневековой горнице, между делом отправляет домой одного за другим начальников рефератов, под конец секретаря, тихого и внимательного молодого человека, никогда не упускающего ни одной детали; наконец, звонит вниз на вахту, чтобы вызвали шофёра. Спустившись в сопровождении сторожа, который запирает за ним, Хозяин прощается внизу и садится рядом с водилой: “едем”.

Они приезжают в приличный ресторан, чуть не единственный здесь, и Хозяин через служебный вход попадает прямиком в свою выгородку, где всё для него готово.

И оттуда в магазин.

Там уже темно, лишь наверху, по линии крыши мягко светится: “Scioî * Цветы”. Хозяин звонит. Сторож открывает.

(Худой и бледный инвалид лет тридцати. Никогда ничего не спрашивает. Отопрёт, впустит, запрёт и уходит.)

Хозяин сразу отправляется в оранжерею, бродит среди грядок, пока снаружи не погаснет свет; тогда приходится повернуть выключатель и, с полчаса полюбовавшись на здешние диковины, возвращаться домой.

(Инвалид, как привидение, возникает в дверях, чтобы проводить. Никогда не приходится звать.)

Хозяин, расхаживая, занят мысленным перечислением красот, которые оранжерейщик держит здесь наготове. Это, конечно, не всё его хозяйство; авангард. Самые спрашиваемые и самые живучие растения. Привереды здесь бы не выдержали часа; есть и такие. Их он по заказу привозит из основной оранжереи, из владений жены, где та денно и нощно растит целый ботанический атлас – от простых гвоздик, с которыми ходят в гости по воскресеньям, до нежнейшей и фантастичной заморской экзотики.

Хозяин остановился ближе к концу второй справа грядки перед шестью горшками с яркой, как праздник, геранью. Как называется этот цвет? Алая? Карминная? Вряд ли. Нет. Кто знает. Кажется, самый простой красный цвет, но в превосходной степени: он так преувеличен, что любое прилагательное перед ним бледнеет и от него отклеивается.

Красная герань, таким образом.

Он помнит её на окнах города, где родился и рос. Там, на юге, она была повсюду, запросто жила на улице, как сорняк; её можно было видеть на любой клумбе, на каждой террасе, даже в вазонах на парапете набережной, где он гулял в хорошую погоду с гувернанткой; только в доме родителей её не было.

Уехав учиться, он несколько раз покупал герань, но та почему-то засыхала. То ли горничная забывала её поливать, то ли окна выходили на неподходящую сторону.

Единственное, что он смог взять с собой для напоминания о родине, навсегда переселяясь в N***, были три экземпляра настоящей, той герани; он приказал купить её и беречь в дороге. Все три цветка благополучно прибыли в княжество. Через два месяца не осталось ни одного: как только герань ставили в комнаты Хозяина, она засыхала.

Но нашёлся выход: оранжерея.

Свинский перл

На этот раз от самого портика с колоннами гостю сопутствует удача; даже знакомый клерк оказался в своём окошке и приветливо, легко улыбнулся приезжему. Беседа с могущественным бюрократом поразила бесконфликтностью и краткостью; кажется, подпись монополиста убедила четвёртую инстанцию, а её согласие, в свою очередь, определило отношение управы. Асколи, ступив через порог, взял инициативу в свои руки, представил в немногих словах гостя и его фирму, заверил, что контора надеется на тесное и плодотворное сотрудничество…, а потом уже почти не открывал рта, предоставив солировать г-ну Баравалле. От гостя потребовались три-четыре кратких ответа, настолько банальные, что подивишься, на что вообще нужен был этот разговор. Какой там “общий язык”! Сначала гость было встревожился от предположения, что простые и даже наводящие вопросы г-на Баравалле – подвох, ловушка, но скоро убедился, что тот именно и ждал от него слов, на которые склонял его, что чиновник доволен течением беседы и сам испытал облегчение, когда она благополучно завершилась.

Сказка.

Монополист сработал? Или старичок? Вот старичка теперь гость прямо-таки обязан посетить, в любом случае. –

Вдруг на ступенях управы, когда гость в райски-ясном состоянии духа погрузился всеми помыслами в предстоящий благодарственный визит, его будит резкий, едкий, неестественно громкий монолог над самым ухом.

Молодой человек лет двадцати двух присел на верхнюю ступеньку лестницы, поставил рядом сумку и положил на обёрточной бумаге перекус – лепёшку с маслинами. Казалось бы. Но, как из-под земли, восстал и навис полицейский; орёт. Развёл крик, уши закладывает.

“Воспитывает”, – мелькнуло у гостя. От внезапного звукового всплеска замерло сердце.

Не успел гость сообразить, что происходит, как уже Асколи увещевает полицейского – твёрдо, тихо, вежливо. Гость подтягивается вслед за ним, всматривается в стража порядка, не может поверить – –

Тут снова раздаётся смолкший было громовый глас: чья бы корова мычала. Вам как раз лучше не встревать.

Начинает собираться публика; “что за шум, а драки нету?” – изрёк один.

Асколи твёрд: “Не следует придираться к людям, да ещё в таком тоне.” – “Это ты мне будешь указывать…?!” – “Здесь не принято, шу полицейский. Здесь у нас так не делают.” – “Есть постановление…!!!” – “Если в самом деле есть, вы можете выписать молодому человеку штраф, а грубить не надо.”

Виновник скандала тем временем жуёт и мирно улыбается присутствующим. Он давно поднялся, повесил сумку на плечо, аккуратно обернул сочащийся маслом кусок с одного конца бумагой и понемногу перекусывает, ожидая, когда, так или иначе, можно будет уйти.

С дюжину человек вокруг мирно гудят, обсуждая дело. (Если бы это происходило на их исторической родине, сейчас они взбунтовались бы. Да они недели бы не вытерпели со своим подестà. Здесь же, кажется, сам климат гасит решимость, и вот за несколько поколений он взял своё, и эти люди научились от нас… не лучшему, как представляется, если исходить из разыгравшейся сцены. – Он вспоминает университетского приятеля и группку этнографов-энтузиастов; сам гость уже тогда был чересчур рассудителен и трезв и к ним не примкнул бы, но где-то ведь и они правы. Есть преимущества и у жителей княжества N***.)

Полицейский заявляет: не скапливаться! не то он сейчас позовёт подкрепление. А нарушителю командует: “В участок.”

Откуда ни возьмись, перед разбушевавшимся возникает пожилая пара, оба сухонькие, невысокие… те самые, которые не попали тогда на сеанс из-за “уловителей”. (Гость всё не может привыкнуть к другим, чем в резиденции, масштабам.) “Послушайте, шу полицейский, – мирно предлагает старичок, – молодой человек может перекусить на скамейке в сквере. Он ведь не против; правда, figgio mæ [=сынок]? – оборачивается он к парню; тот, сглотнув, энергично кивает: мол, да, да, так и сделаю. – Так что вам не стоит волноваться; ступай, детка, в сквер и не кушай больше на ступеньках. Вот видите, как всё просто!” – Старушка с доброй улыбкой кивает, в толпе раздаётся смешок, парень с остатками фокаччи флегматично топает через площадь к скверу, а полицейский, обалдев от такой наглости, открывает было пасть, чтоб выдать… но, оглядев изрядно подросшую толпу, отворачивается, бормоча угрозы.

Счёл за благо не доводить до крайности.

Гость почти в голос усмехается.

Свинство рассосалось само собой: все отступили на исходные позиции, от толпы в миг не осталось ни человека, ворчащий, как цепной пёс, полицейский шагает прочь через площадь, так и не забрав никого, даже не выписав штрафа; – Асколи окликает вполголоса: “пойдёмте”.

Цербер-то был всё тот же, с вечно недовольной физией. Откуда он выныривает? у заставы, на Длинной улице, во дворах у гостиницы, рядом с институтом…

Гость замечает, что в полицейской школе надо ввести предмет “хорошие манеры” – это их явная недоработка. Его спутник, помолчав, тихо и устало откликается: власти помогают бороться с безработицей – набирают к нам не сгодившихся в других частях страны… Когда-нибудь сделают из нас шовинистов.

Кажется, настал подходящий момент. Гость спрашивает, не проводит ли его г-н Асколи к старичку-чиновнику? Во всяком случае, прошёлся бы немного с ним, разъяснил кое-что. Асколи извиняется и категорически отказывает: ему надо ещё успеть к дочери. – Бросил взгляд на гостя, тут же отвёл и поясняет: в переулочки. Мне от работы ближе, чем жене, вдобавок она работает у трамвайного монополиста. Оттуда в рабочее время не отпросишься. Вечером? Нет, вечером не пускают. “Через час буду в конторе… Извините, Манена ждёт, я и так задержался.” – Он вскакивает в готовый к отправке автобус – почти без улыбки, почти пренебрегши любезностью.

…Так гость оказывается брошен среди площади против кинотеатра, возле остановки, где провожатый от него почти сбежал – сбежал, как отвернулся: скрыл лицо.

Бацилла

Гость остался разиня рот, и мысли в кашу. Но зевать некогда; он переходит площадь и, обогнув кинотеатр, идёт один к своему чиновнику.

Кто знает, чем и как старик уже помог или ещё поможет, но визитом нельзя пренебречь. За формальным разрешением последует практическая часть дела – поставки, взаиморасчёты, и тут важно иметь заступника перед абсурдистами. Старик на эту роль годится: из их же среды и с весом. –

Опять закопчённый мелкий кафель вокруг входа, крыльцо, полукружье, обрамляющее дверь, высокие, узкие створки, вестибюль, шар, колонна, плитка. Швейцар едва ответил на приветствие и вновь застыл в будке, как заспиртованный; гость, было замедлив шаг, поднимается к лифту. Не напрашиваться же …!

Звонок в дверь, долгое молчанье, тихие шаги близятся, дверь отворяется легко, высокая и узкая, словно обложка настольного еженедельника, и гость застывает: перед ним швейцар.

Первый ужас проходит от собственного голоса: гость представляется и объясняет, что его прислал г-н Рипетто.

Потом, на свету, встряхивается: померещилось. Совсем другой человек, и старше. Тому лет пятьдесят.

Старик выслушивает просьбу внимательно и склонив голову набок; затем читает записку монополиста; строгие вначале черты смягчаются, он расспрашивает гостя о перспективах сотрудничества его фирмы с конторой и другими компаниями княжества, становится всё приветливей и, по каким-то своим причинам вдруг окончательно опознав в ходатае стоящего человека, кричит жене в соседнюю комнату, чтоб несла чай.

(Гость был уверен, что солидно обставленная обширная квартира пуста. Ни шороха не услышал.)

Жена появляется, сервирует, осведомляется об особых пожеланиях и вновь пропадает.

Она этак широковата, от возраста, но толстой её не назовёшь. Словно выцвела, и единственное, что в ней напоминает о княжестве – нос с горбинкой.

За чаем – хотя в кабинете, но зато с шикарной посудой и множеством вкусностей – старичок нечувствительным образом, так тихо, как только бывает, наверное, в четвёртой инстанции, переводит беседу на самоуправление – привилегию княжества.

Вот кого не надо ловить и хитро выспрашивать.

Присматриваясь, гость совсем успокаивается: пока с ума не съехал. Вот они, общие со швейцаром черты – сухие складки по сторонам рта, выгнутый вперёд подбородок, прогалинки на висках; а главное, подсушенность, лёгкая желтушность.

Хозяин посвящает гостя в тонкости подестата, в обычаи, породившие нынешний закон. Когда прямые потомки первого князя вымерли, старшины под давлением народа установили республиканское правление, как в стране происхождения, а главу исполнительной власти постановили нанимать на стороне – чтобы эта власть не стала опять наследственной и чтобы на неё не влияли местные кланы. Старшины составили подробные правила, по которым подестà назначался, работал и сдавал полномочия преемнику, причём исключалось протаскивание на эту должность ставленников общегосударственной власти. Затем, в статуты княжества внесли точные требования к кандидатам. Шанс имели представители нескольких знатных домов, не слишком богатые, не обременённые долгами; кандидат в подестà должен был передать своё дело, если таковое имелось, одному из членов семьи. В договоре между кандидатом и N*** указывался младший родственник, в случае внезапной кончины подестà принимающий его полномочия на время проведения новых выборов. С небольшими поправками этот порядок сохранился до наших дней. –

“На какой срок избирается подестà?” – “Это зависит от возраста в момент избрания. Подестà правит до шестидесятого дня рождения; тогда устраивается небольшое торжество, члены Совета собираются поздравить его и поблагодарить за службу княжеству; на следующий день в управе водворяется преемник.” – “Преемника выбирают заранее?” – “О да, конечно. Целый год перед вступлением в должность он входит в курс дел, помогая действующему подестà, и считается его заместителем.”

Почему, пока он говорит, на слушающего находит столбняк, и – против воли – посеревший день за окном начинает внушать ему, заглядывая в эту обстановку, в торжественный полупорядок среди величественной тёмной мебели, старой, но сохранной, среди позолоты и множества книг (в основном по праву, примечает гость), что суть не там, в словах рассказа, что суть здесь и даже точнее: где-то под потолком, возле тусклого, но чистого лепного бордюра…? Гость слушает исторически-юридическую справку, а видит, как в ярком сне, вестибюль; и не может оторваться. Следит за рассказом, сознаёт, что старик излагает почти стандартную историю развития одного из народов Общего моря, от средних веков до наших дней; что в заурядном институте подестата негде угнездиться чертовщине; что сохранение в городе-государстве символических обычаев – закон природы: как иначе местным отстоять свою особость?; а по мере рассказа, в блуждании мысли под сводами, под нависшим пролётом лестницы, по мере подъёма от шара вверх к розетке, вдоль пыльного шнурка, плавно возрастает жуть.

Откуда? –

Старик обращает внимание гостя на реальную самостоятельность княжества: до сих пор сохранились остатки изначальной неподсудности жителей N*** властям страны. “Конечно, эта привилегия давно введена в рамки разумного: разрешается апеллировать к общегосударственному суду. Однако в следствие и разбирательство в суде первой инстанции государственные власти не могут вмешаться. Таким образом, подестà, Совет, управа до сих пор не декорация и даже не муниципальное начальство. Поэтому решающее значение для благополучия N*** имеют способности подестà.” – И старик, жизнерадостно ухмыльнувшись, делает широкий жест рукой, свободной от чашки: “Нам с вами необычайно повезло! Мы застали на этом посту мудрого, подлинно великого человека.” – Он кивает в подтверждение тезиса и отхлёбывает; усохший жёсткий облик озарился и лучится довольством. Старик блажен и безмятежен. –

Вдруг это не простой бюрократический маразм; вдруг правда, без аллегорий, зараза? (Хотя такого не бывает.) – Сумасшедшие страшноваты, но гость не из слабонервных. Потом, пусть воодушевление старика не совсем уместно…, однако до сих пор почётный пенсионер вёл себя, как вменяемый, а чудаковатость свойственна его возрасту.

Нет, хватит. Пора вспомнить, зачем пришёл; – и гость зорко следит, когда можно будет вставить словцо, чтобы прощупать, решён ли его вопрос и обязан ли он решением собеседнику.

А тот увлечённо перечисляет по памяти всех подестà минувшего и нынешнего веков; кажется, совсем замечтался, когда вдруг спрашивает: как гость находит нынешнее состояние княжества? Гость хвалит исключительную красоту известняков, удивляясь, почему его хотя бы в детстве с классом не возили сюда на экскурсию. Потом, ему, безусловно, симпатичны местные жители, он быстро нашёл общий язык с партнёрами, а в остальном… Когда было разбираться? – Его загруженность работой, бешеные темпы, какие он вынужден развивать и здесь, и в резиденции – не предлог, а правда, и старик соглашается: “Да-да. Безусловно. Княжество нужно изучать неторопясь. Вот когда дела позволят вам…” – Гость жалуется на бюрократические препоны, от которых некогда вздохнуть, и как знать, что ещё предстоит? Старик снова кивает, узкие губы растягиваются: “Верно, эта особенность первой бросается в глаза. Тут пока не всё гладко. Но даже в затруднениях, с которыми вы столкнулись, есть рациональное зерно.”

Замечает, что сам когда-то, вернувшись из столичного университета и выбрав муниципальную карьеру, не понимал нынешнего подестà. Тот был очень молод, его только что назначили. Он поначалу предпочитал действовать по образцу предшественника (мудрый выбор), но уже проявлял в отдельных вопросах свойственный только ему подход. –

И вновь увлёкся. В непрерывном нарастании возносит хвалу Хозяину: его замыслу избавления местных от недостатков, давно сгубивших страну их происхождения; продуманности, методичности, с какой подестà осуществляет это замысел, наводит порядок и приучает к нему людей. Гость молчит, допивая чай. Пережидает, чтобы снова вставить в подходящем месте главный вопрос: кончены ли мытарства.

Раздаётся бой часов. Гость не сразу обнаруживает их в тени возле окна. Средних размеров, старинные, подвесные, в красивом ящике с до сих пор ясным, не исцарапанным и не помутневшим стеклом. Три пополудни.

Монолог оборван и не возобновится: старик с отменной любезностью, но недвусмысленно выпроваживает посетителя. “Пора за работу. Если возникнут затруднения или вопросы, приходите. Во всяком случае, навестите меня не позже, чем через две недели, чтобы мне быть в курсе ваших дел. Хорошо? Рад был познакомиться; до свиданья.”

…Старик говорил на общегосударственном языке даже с женой. В двух-трёх фразах, сказанных ею, ясно слышался акцент, а в его собственной речи гость, как ни силился, уловил только слабый чуждый призвук, раз или два, на пике воодушевления.

Из беседы гость вынес некое впечатление, и если бы поддавался сиюминутным порывам, то бросился бы на вокзал, минуя гостиницу. Но! чего на свете не бывает и где наша не пропадала. Справимся и с дедусем.

Хорошо, что сумел ему понравиться, внушил доверие. С одной стороны.

(Как же моя теория, что все двинутые чиновники – пришлые?…

Старик проповедовал: некую административную веру, т.е. подхваченную им бациллу. Заметно, что заразившегося укрепляет в этой вере пример её основателя: лестно походить на великого человека. – Великого!… Интересно, что какая-то логика в безумных рассуждениях присутствует. Даже так: взятая отдельно, безотносительно к погоде, к народу на улице, к пальмам в кадках, известняковым домам и белью на балконах, логика бациллы безупречна. В самом деле: разве плохо приучать граждан к порядку, дисциплине, ответственности?

А где-то девочка с костылями опять затирает пятно…)

Парето и Асколи

Когда гость вернулся в контору, снаружи не только разъяснилось, но и как следует пришпарило солнце. По жаре дверь начальника открыта, лысый сотрудник стоит перед столом и оживлённо обсуждает с ним нечто на местном языке.

Гостю приходит на ум, что по видимости разумное изобретение начальника опасно. Достаточно сопоставить его “сам знает, незачем повторяться” с универсальным принципом чиновников N***, который сформулировал Ашерету. В результате здешние люди только и делают, что додумываются, кого за что послали на х. или посадили.

Гость пришёл откланяться и спросить, не будет ли поручений к шефу: сегодня вечером он возвращается в резиденцию. Секретарша, положив трубку, жалеет, что начальник освободится только через четверть часа. “Может, пока навестите наших охранников?” – спрашивает она с подкупающей улыбкой; и гость с лёгким сердцем отправляется на заднюю лестницу.

Выглядывает на площадке из окна и наблюдает их фигуры сквозь кружево нависших берёз. (Позади забора, в соседнем дворе выросли две огромные берёзы с кронами, как вольное облако.) Менее крупный имеет более скруглённые линии, напоминает краба: безобидного, но чуждого человеку, как все морские твари. Более крупный прямоуголен, точней, параллелепипедообразен, и на голове топорщится белая стерня. Сегодня впервые по-настоящему жарко, и гость замечает у него тельняшку – Параллелепипед расстегнул камуфляжную куртку.

Завидев гостя, Краб спешит навстречу, предлагает кофе. Наступило лето даже по изнеженным понятиям жителей N***, и охранники перенесли своё хозяйство из комнатки на двор; вон их жаровня. Они делают кофе на раскалённом песке. Гость благодарит, с удовольствием присоединяется. Прямоугольный охранник убирает в нагрудный карман очки, закрывает книжку, обёрнутую в газету, здоровается и пододвигает гостю свой стул, а сам пересаживается на колоду.

Приглашённого расспрашивают о делах – “успешно?” –, и он рад подтвердить: выгорело, сегодня уезжает.

Они оживляются, поздравляют, просят не забывать N***. Гость обещает, заверив, что увидел и узнал здесь много интересного, что город оригинален и красив… Словно съездил за границу на пригородной электричке! Фантастика. – Крабовидный охранник ухмыляется: то ли ещё было полвека назад – настоящий филиал страны происхождения. Все вывески на местном языке, кухня только местная, никаких общегосударственных обычаев и манер… – Да, подаёт голос Параллелепипед: и праздники отмечались свои, из общегосударственных – только День независимости; а говорили-то как хорошо! Язык ещё не испортился. – Краб кивает на книжку в газете: “Он у нас знаток; почитывает, сравнивает, какой был язык раньше и какой сейчас.” – Гость интересуется, что это; Параллелепипед раскрывает, протягивает: “книга для чтения”; замолкает задумчиво, пока гость листает главки с короткими абзацами, с частыми вкраплениями курсива, кое-где с таблицами, пробует разобрать ту или другую фразу и одновременно скрыть, что её понял. Очевидно, курсивом набраны как раз примеры “для чтения”.

Кофе с сухим печеньем прикончен, охранники закуривают, гость откладывает старую книжку, следует их примеру; наверху волнами дышит листва. Оазис; гость пользуется благоприятным, в кои-то веки, положением – от старого, но удобного стула до ясных небес и листвы.

Охранники подкалывают один другого, как у них заведено, хотя с умеренностью: всё-таки здесь приезжий. Расспрашивают его о резиденции, в которой один из них прожил в молодости несколько месяцев, а второй не бывал совсем; темы – образы – вопросы кружат, словно птицы над берегом – свободно, беспорядочно, быстро и всё-таки не покидая заветного места, не теряясь друг от друга. Охранники любопытствуют, дивятся и смеются, их голоса разносятся и заполняют дворик, хотя дядьки в идиллической расслабленности после перекуса. Интонации людей, глуховатых от рёва штормов: однообразные, как волны, каждый слог повисает отдельно – ударные слабо выделяются.

Седина.

Охранники подобны помоечным чайкам: не здесь место этим существам, хотя они прижились. Они – твой отдых. Они праздны и философичны, гость о многом хотел бы их расспросить; и медлит. Остро сознаёт, что уедет вечером. В то же время похоже, что вернётся; то и другое заставляет колебаться, прислушиваясь: можно ли задать вопрос? Не поздно ли? Не рано? Не закроются ли для тебя все входы?

Он смолкает, охранники тоже. Кошка крадётся вдоль забора и оборачивается к ним, чтобы проверить людей на предмет пользы или опасности, в её диких круглых глазах гость находит некую оценку и усмехается. Действительно. Человек – нелепое созданье. И самая большая нелепица – чужак.

…Над ними, на одной из площадок чёрной лестницы, у вечно распахнутого окошка уже некоторое время курят двое, и в наступившей тишине гость ясно слышит их беседу: Парето и Асколи. Гостю становится неловко до напряжения, но он справляется и внимательно слушает, понимая, что из этого разговора узнает больше, чем мог бы, прямо спросив о постигшей княжество напасти.

“Не-ет… Что ты. Старейшины не позволят,” – удивляется Парето. – “Она, видишь ли, не проявляет благонравия. И опять не назвали срок.” – “А твоя жена?” – “Молодцом, но желает сходить разобраться, вбила себе в голову, а я, правду сказать, Паэту, не знаю на этот раз, как её отговаривать. – Пауза. – И надо ли. Что скажешь?” – “Погоди, сперва надо выяснить, что они себе думают, как представляют дело…” – “Да что они могут представлять!… Давить на них в таком положении?!” – “Кто сказал – давить. Тут же речь не о пересмотре или отмене, а только о точном сроке. Они ясно обещали пресекать произвол. В твоём случае они обязаны…” – “Э, да ты всего не знаешь, Паэту. В общем, если свободен, приходи в воскресенье с женой, будут друзья, пообедаем и посоветуемся.” – “Лады. Действительно, разговор не для курилки.” – Парето вслед за коллегой давит окурок в банке, и гость слышит, как Асколи, отходя от окна, меланхолично замечает: “А тут ещё Кеку...” – “А он-то что?” – “Как всегда, на высоте. Если сейчас и он схлопочет, придётся переносить свадьбу.”

Аудиенция

Хозяин княжества у себя в кабинете. Снаружи небо насупливается, он вспоминает, что обещали дождь.

Комната светла от пустоты и белёных стен даже без прямого солнца. Хозяин встал и расхаживает.

Когда секретарь докладывает о посетителе, раздаются первые раскаты. В форточку тянет свежестью. Входит старый заслуженный чиновник-пенсионер. Принёс меморандум с милой припиской монополиста Рипетто – просьбу разрешить одной фирме из резиденции сделки с конторой на Тихой улице по упрощённой схеме. Хозяин пробежал документ, тщательно изучил приписку и, подняв глаза, коротко вздыхает. Он видит, что разрешение – не единственная цель визита, но даже не пробует вытурить старика, чтобы избежать предстоящего разговора. Ведь тот по сути прав.

Действительно: пользуясь случаем, тот в сто первый раз ходатайствует о наказании племянника. Предъявляет новый веский аргумент: инициатива передачи учебников заключённым студентам исходила именно от него; это ли не прегрешенье? – Хозяин возражает: “На вашего племянника уже накладывали административные взыскания, он заслужил их – но не больше.” – “Ваша светлость, пощадите моё доброе имя, которое племянник и без того запятнал. Ситуация выглядит так, будто ему разрешают лишнее по моей просьбе; или пусть бы только в память о моих скромных заслугах, но и это позор. Такая безнаказанность дискредитирует режим: получается, одним можно всё, другим – ничего. Правило не может иметь исключений! Всякая вещь, открывающая лазейку исключениям, преступна. В данном случае эту постыдную роль играет моя фамилия. Так пощадите.”

Хозяин выслушал, не перебивая, и заключает негромко: “Ваш племянник встал на такой путь, что нам недолго ждать от него повода. Поэтому не волнуйтесь.”

Проситель, слегка утешенный, раскланивается.

…Вот и славно. Старик ушёл, Хозяин остался со стопкой бумаг на подпись. Гонит секретаря домой; хочет быть один.

Он страдает: он – мученик за идею. Дело обыкновенное: страдал, сколько себя помнит. С детства. С момента, когда осознал тяжесть предстоящего.

Почему я?

Насколько легче было бы ему, если бы взрослые поняли, хоть отчасти; он они сделали удивлённые лица. Что тут такого?

Когда ему исполнилось восемь лет, ему объявили, что он заменит дядю на посту хозяина княжества. С тех пор он часто просыпался в холодном поту; управление N*** повисло над его ленивой, как он вдруг осознал, головой, и он ужаснулся сразу своему предназначению и своей лени, открывшейся внезапно, как язва – позорному изъяну, которого никто не поймёт.

Он завидовал детям, которых не ждало ничто определённое, взрослым, которые носили титул как украшение, превращающее будни в праздник. Почему большинство аристократов наслаждаются всеми благами партикулярной жизни, только бедный десятилетний князь де *** должен готовить себя к неминуемой битве?…

Те – 99,9% – подобны гвардии в мирное время, которого на их век хватит. Он же за какие-то грехи, может, только за невезенье приговорён отдуваться за всех: он призван и будет править. –

Тогда он стал учиться, медленно и неотступно, убивать в себе панику. Другим ведь удаётся. С неизбежной задачей можно справиться, если истребить в себе лень и воспитать волю. Ни с кем не поделившись горем, успел одолеть его ко времени, когда приспела пора ехать в N***. Тогда он победил впервые.

Он работал над собой, не терял ни дня; взрослые, видя такую подвижническую серьёзность, постепенно приходили в восхищение; не раз они тихо (и словно полиняв от такого явления рядом) признавались друг другу, полагая, что он не слышит: “Образцовая нравственность. Это образец”.

После окончания гимназии резко придвинувшееся безвыездное житьё в княжестве, мысль, что, раз попав туда, он выберется оттуда только вперёд ногами, подействовали на него подобно переселению в Австралию: у всех весна, у этих осень. Луна висит вниз головой; короче, другая планета, тот свет. Но с новой вспышкой паники он справился быстро: уже умел.

Его подстерегло другое, непредвиденное. Подвёл университет: заставил на целые годы забыть о будущем. Новые знакомства, учёба, развлечения и увлечения не оставляли времени на раздумья, – а пуще того соученики с их иной жизнью, освобождавшей обречённого от его собственной на то время, пока он говорил с ними и был занят их весельем, их заботами, словно проветрили его ум и впустили туда свой нерушимый покой: в самом деле, есть ли фатум. Разве я не волен отказаться от должности?

И вот он здесь. Двадцать лет.

Сколько нужно терпения с этим народом: сколько ни имей в запасе, не хватит. Нужно бесконечное терпение. И благодарности не жди. Народ княжества, хоть тресни, далёк от идеальных людей, как мы от Сириуса. Далёк даже от обыкновенных, известных с детства.

Подрастающему избраннику преподавали историю и язык N***. Требовалось знать законы, традиции, ключевые моменты истории княжества, уметь произнести несколько приветственных слов по-местному. К диалекту мальчик изначально чувствовал отвращение, которое сумел, однако, скрыть. Гораздо лучше ему давался общегосударственный язык страны, в состав которой входила автономия. Несколько раз он навещал тогдашнего подестà, своего дядю, отчего паника сходила на нет, как тот и предрекал: мальчик готов был поклясться, что люди из свиты не отличались от окружавших его на родине. Сперва дядя даже не заикался, чтобы племянник навестил его в N***, а мудро выбрал местом летних свиданий резиденцию; после вступления племянника в должность ещё полтора года, несмотря на болезни, старик жил там в одной из лучших гостиниц, покидая номер только для кратких прогулок и каждый раз напоминая, чтобы ему немедленно докладывали обо всех звонках. К нему можно было обратиться за советом хоть среди ночи.

В первый год работы чиновники, служащие, дельцы княжества показались молодому заместителю подестà представителями скорее страны, чем автономии, в них не обнаружилось ничего существенного, кроме знакомых по резиденции черт. Познакомившись с ними ближе, он даже начал им симпатизировать. В них есть что-то подкупающее, до сих пор; это хуже всего. Они внушают расположение. А ведь давно ясно, что их внешняя мягкость бесполезна, что их не удастся одомашнить по-хорошему.

(Эта первоначальная лёгкость, безмятежная, ясная… И она тоже – их коварство. Какой-то миг он, и правда, осознав, откуда она и для чего, видя, что завяз в местной жизни, был бессилен, поверил, что не вырвется, и колебался: не принять ли её? Может быть, ненужное в других местах нужно здесь, может, предосудительное имеет другую сторону, и тогда этот скрытый от чужих глаз резон местных, начинающий открываться тебе, нужно принять как основу для всех своих действий. – В следующий миг опомнился; никогда не забудет урока.)

И вот итог двадцатилетних попыток на пределе возможного. –

Прислушавшись, через шум дождя, к пустоте вокруг, открыв дверь в зал заседаний, словно ещё кого-то сегодня ожидает, подестà возвращается к столу и достаёт из центрального ящика лист с типографской шапкой, грифом “секретно” и двумя печатями. Подписывает.

Закрывает глаза. Открывает; возвращает бумагу в стол.

Последнее, что оставалось приготовить. Последнее страдание разрешено; и решение, как всегда – подвиг.

Сколько ни выворачивались улыбчиво-коварные жители княжества, им не избежать момента истины; не избежать справедливости, которая всё расставит по местам. Их время пришло, наконец. Они подлежат переделке и будут переделаны, что бы сами ни думали об этом. Все хитрости их старейшин – детский лепет в сравненье с подлинной мудростью подестà.

Всё-таки коварство сочетается с наивностью даже у лучших умов княжества. К примеру, про племянника сегодняшнего просителя Хозяину известно такое, рядом с чем донос бедного старичка пустяшен и… даже нелеп. Пресловутый племянник, позорящий фамилию, этот ядовитый продукт местной почвы, увлекается отнюдь не одними высочайше утверждёнными, но и другими замечательными пособиями; что забавно: старику невдомёк, и на ум не придёт, кто скрыл оригинал книги, за использование которой на педпрактике посадили студентов. Книга подлежит уничтожению, до последнего момента её держали в поле зрения, а при аресте и обыске не обнаружили. Ничего, если через парочку недель преступник не выведет нас на книгу, всё едино найдём, к чему прицепиться. Жаль, что старейшины не дают навести в тюрьме идеальный порядок; но кое-какие способы воздействия в нашем распоряжении всё-таки остались. –

…Форточка хлопнула, вылетело стекло. Хозяин стоит перед окном и смотрит на осколки у себя под ногами. Снаружи лупят голубые молнии, небо трескается от грома.

Возвращение в N***

Светло-синее яркое небо и обрывки пропавшей облачности. Гость поворачивает с Тихой улицы в сторону трактира и вздыхает: предвидит волынку, на которую придётся опять настраиваться, неизбежные здесь осложнения, но доволен чистым воздухом и прикольной архитектурой. Доволен, что снова выехал проветриться, сменить заваленный бумагами стол на эти улицы, на здешних людей, что разбавит ими рабочую неделю.

Его уже считают экспертом по княжеству. Неровён час – назначат постоянным представителем в N**! (Он хихикает про себя. Это бедствие – гарантия, что он ещё долго сможет удовлетворять странную потребность бывать здесь.) И Парето, поздравив с возвращением, преподнёс красноречивый презент: карту N***, несколько справочников, разговорник…

Трактирщик стоит на пороге необычно украшенного заведения и приглашает: зал зарезервирован полностью, но гостю не придётся обедать в другом месте. “Празднуем. Вчера сын приехал с красным дипломом, а сегодня он именинник; так что милости просим, угощаю!”

Гость благодарит и осторожно уточняет, что не сможет остаться надолго, потому что не предвидел эту приятную неожиданность и договорился о встрече, которую нельзя перенести. Трактирщик беззаботен: пусть гость посидит, сколько может, покушает, выпьет за здоровье сына, все поймут правильно, если он рано уйдёт – все знают, что он в командировке.

В зале собралось около двадцати человек. Как раз наступила пауза при перемене блюд; официантик, поварихи (жена и дочь хозяина), даже виновник торжества спешат убрать использованную посуду, расставить новую, но прежде всего несут гостю первое блюдо, чтобы он наверстал упущенное.

Столы сдвинуты, собравшиеся сидят большей частью на лавках, стулья приставлены там, где длины лавки на всех не хватило. Гость заметил г-на Àсколи из конторы, окликнул; соседи пускают его подсесть к знакомому. Асколи сообщает, что взял недельку за свой счёт, но послезавтра возвращается на работу.

Умостившись, гость тянется за тёртым сыром для супа и обнаруживает напротив Ашерету.

На подобных праздниках толком не побеседуешь, но гость всё-таки рад видеть его. Радость тихо отразилась в лице преподавателя, как в зеркале, и они, хотя гость должен ударными темпами одолеть первое блюдо, умудряются сообщить друг другу новости, в телеграфном стиле.

Ашерету спрашивает об успехах, и гость спешит заверить – мол, тогда обошлось, и теперь, когда поставки наладились, хотя хлопотно, всё-таки легче. Ну и привычка выработалась, конечно. А на каком этапе ваши хождения?

Ашерету как раз обсуждал с Асколи учебные успехи тюремных студентов. Он добился, чтобы раз в неделю ему и некоторым другим доцентам позволяли проводить с ними консультации по полтора часа. Конечно, такой телеграфный обмен информацией уроком не назовёшь, но всё-таки, благодаря организованности обеих сторон, удаётся разрешить многие затруднения ребят. Это благодаря г-ну Манароле! – Представляет гостя пожилому собеседнику Асколи.

Хозяин шутит: вернули вы, шу Манарола, нашему Ашерету его хлеб. Асколи криво усмехается, Манарола уточняет вполголоса: почти весь. – Гость быстро спрашивает: “А сам ты учился здесь?” Это риск, но момент выбран верно, Ашерету охотно откликается: “В резиденции.” – “Боже! В университете? Мы случайно не однокурсники?!” – “Да нет, я кончил педагогический. А ты университет?” – “Да, причём тоже по диплому преподаватель. Потом переквалифицировался. А что ты преподаёшь?” – “Латынь и химию; будущим учителям.” – “Ашерету следовало бы, если исходить из его знаний, преподавать классическую и вульгарную латынь, – поясняет Манарола; – но в N*** университета нет.”

“Каждый год hic-hæc-hoc?” – лукаво спрашивает гость вполголоса, заглядывая в глаза визави, и через миг они дружно хохочут, да так, что увлекают ничего не понявших соседей, даже Асколи невольно вторит им. Черноусый завсегдатай пытается прогнать столь несвойственный ему припадок веселья и повторяет несколько раз с упрёком, силящимся сойти за строгость: “Ну что смешного? а? ну чего мы все ржём, а?!”

Ашерету, покатываясь, просит – “дядя… Асколи, ну!… объясните” – и Асколи честно, хотя в некотором замешательстве, выполняет просьбу: “Это указательные местоимения, у них родительный падеж… гм… неприлично звучит на государственном языке. Вот студенты и потешаются, как доходит до склонения местоимений.”

(У гостя не просто живот заболел, у него даже голова закружилась, и в какой-то миг он замечает, что, смеясь, очутился в резиденции, в родном дворе, на карусели – деревянном круге с неподвижным штурвалом посередине и ограждением по периметру, на лавке против своего приятеля из соседнего подъезда, и слышит его смех, а позади смеющейся рожицы летит размазанный фасад; славно разогнались! не уследишь, где кончается один дом и начинается другой, двор слился в ленту, звук и форма смешались, остановиться не дано и не надо.)

…Отдышавшись, поглощая великолепное нечто из теста, травок и моллюсков, гость слышит рядом тихую беседу Асколи с Манаролой о последнем распоряжении подестà.

Совет с большим трудом утопил его проект относительно укрепления трудовой дисциплины в муниципальных учебных заведениях. Других, т.е. общегосударственных и частных, на территории княжества нет, прокомментировал Асколи; “потому и учимся где подальше”, весело заметил хозяйский сын. (Удивительно складной наружности мальчик, подумалось гостю – и совсем не чёрный, как сказала бы тётя (гость мысленно хихикает); её удивил бы окрас многих местных, яркость того, что в наших широтах не бывает ярким – русых волос и серых глаз: как будто в них попал неразведённый концентрат – желтизна и зелень. Глаза становятся табачного цвета, но их не назовёшь карими, как волосы – каштановыми. Вот и у Ашерету такие глаза, хотя попрозрачней; а волосы пепельные. – Гость окидывает взглядом застолье: впрочем, густо-каштановых и воронье-чёрных голов здесь предостаточно.)

“Будут ловить на проходной, высчитывать, кто на сколько секунд опоздал?” – спрашивает гость. Манарола мягко усмехнулся. “Уже было”, – поясняет Асколи; “Да увольнять будут, как минимум”, – беззаботно смеётся хозяйский сын. – “Но ведь проект не был одобрен?” – уточняет гость. – “Да. Поэтому за опоздание на работу будут только увольнять,” – отвечает Манарола.

Гость чувствует, как волосы у него понемногу занимают прежнее вертикальное положение. Он, безусловно, снова в княжестве N***.

Г-н Манарола вместо резюме высказывает вполголоса тихий упрёк: “Позор. Хорошо хотя бы, что его родители не видят этого.”

У гостя возникает дежавю, он трудно ворочает отдалённые пласты памяти, пробует выковырять оттуда отпечаток этих черт, жестов, голоса. Но, момент! чтобы знать родителей подестà, надо было, учитывая правила его избрания, оказаться далеко за рубежом. А чтобы оценить их порядочность, нужно было вращаться в иных сферах, чем трактир.

На первый взгляд, его единственное отличие от остальных присутствующих заключается в некоторой утончённости, свойственной выходцам из подлинно хороших семей. Манарола свободно мог встретиться в резиденции; да… нет. Чем дольше глядишь, тем яснее проступает здешняя натура. Уже седой, но крепкий. Мягкий снаружи, как отдыхающий крупный хищник. Чёрные глаза, внимательно остановившись на ком-нибудь, вынимают этого человека из окружения, словно понадобившийся предмет. – Тем временем сын трактирщика принялся острить насчёт своего радужного будущего: погодите, ещё утвердят и авторскую редакцию постановления! Поступлю на работу, а как надоест пахать, приду к девяти вместо половины девятого – и отдохну на казённый счёт. Ведь вы за меня похлопочете, а, шу Манарола? чтоб мне выдали тёплое одеяло. –

Тот улыбается, а трактирщик отвешивает сыну лёгкий подзатыльник и поясняет для гостя: “…шу Манарола – крёстный моего Пьерлуиджи”.

Уцепившись за возможность, гость спрашивает пожилого господина, отчего подестà и его бюрократы ведут себя экстравагантно; жалуется, что и ему, приезжему, пришлось от них натерпеться. Они словно уверены, что на них и управы нет! – Г-н Манарола слегка поднимает брови, делает головой и плечами быстрый, смазанный жест затруднения и отвечает, что нынешняя администрация в катастрофической степени лишена такта и творит нелепости как раз по этой причине. “Искусственные идеи”, без всякой злонамеренности. Прискорбные перегибы, с которыми столкнулся гость – следствие механического, слепого внедрения этих идей в жизнь. –

Перемена блюд, несколько человек отправляются покурить, среди них Асколи; гость, пожертвовав сладким, увязывается вслед, по дороге повторно пожелав имениннику всех благ, в особенности удачного трудоустройства. По пути Асколи вполголоса поясняет, предвидя вопрос: г-н Манарола – член Совета княжества. Они сегодня утвердили очередной проект, вот ему и приходится на каждом шагу давать справки, что это за новое дебильство. Интервьюируют, кому не лень. –

Да, вот оно: терраса под парусами между центром и экологической инстанцией. Ступени, вазоны, пальма, другая пальма, папоротник, вьюн, герань. Дети, вспорхнувшие и выпустившие на свет её ликующий салют. Советник Манарола сидел там за кофе среди прочей публики, это он их окликнул.

…Остаться нельзя. Хотелось бы, конечно, продолжить разговор с Ашерету, и гость нарочно курит неспеша (может, присоединится к нам?), но время поджимает, пора.

Гость докурил, сунул голову в дверь, сердечно попрощался с трактирщиком и компанией, зашагал по улице. Сейчас в контору, оттуда, вместе с их представителем – на отбор. Теперь гость будет приезжать сюда раз в неделю для путешествий уже не по инстанциям, а по мастерским да складам, чтобы очертить круг интересов, как выразился шеф.

…Забыл спросить Асколи, как его дочь. Но, наверно, к лучшему.

Цветник

После обеда в несчётный раз Ашерету предстаёт тюремный двор. Сетка, игра в спички, костюмы из мешковины. Знакомые лица за решёткой сменяются, но не иссякают: старая история приносит всё новые плоды. Задача осложняется сортировкой: студенты мужского пола сидят в другой тюрьме, преподаватели – в третьей. Сортировка призвана исключить вредное влияние вредных преподавателей на вредных учащихся, которых изолировали от общества за вредность. Для их же блага. И т.д. А шу Ашерету все шины стёр, курсируя туда-сюда между тюрьмами. (Из четырёх тюрем N*** только одна занята преступниками. Остальные посвящены воспитанию невиноватых.)

Но здесь, в этом дворе он отдыхает. Или нечто в этом роде; по сравнению с остальной жизнью это отдых, пусть отравленный. Приятно бывать здесь: цветник в обоих смыслах. Он даже не пробует определить, красивы ли играющие в спички: так… Важно время от времени видеть их милые лица, полные тихого юмора, слышать их смех и шутки – один к одному двор института, если закрыть глаза и только слушать. Между тем, начальник тюрьмы шпыняет их по любому пустяку; сторож из местных однажды поведал вполголоса свою версию этого нерасположения. Начальник добился, чтобы ему позволили собрать у себя в женском отделении всех осуждённых студенток пединститута, в надежде, что дамы, да ещё одного возраста, перецапаются. Этим он способствовал бы их надлежащему наказанию. Но его чаяниям не суждено было осуществиться: коллекция впечатляет, однако на пауков в банке до сих пор не похожа.

Правда, начальник мог бы сообразить кое-что, но, по счастью, никто не захочет ему подсказать. По видимости неудачный замысел всё-таки навредил: тем, кто вынужден по приёмным дням приходить сюда смотреть на коллекцию, как Ашерету.

(Он бы всех выпустил. Хочется взрезать сетку, отогнуть край и выпустить их всех. Нельзя.

Дети веселятся в своём вольере, в костюмах из мешковины, играют в салки, зубрят параграфы, нянчат захандривших и больных. Сажают и поливают цветы; ожесточённо защищают их от покушений начальника. Придумали выращивать их в горшках, чтобы администрация не могла истреблять их под предлогом удаления из запретной зоны. Четыре дня в неделю оглашают своими шутками мастерскую, где успешно воюют с “бригадиром” – отвратительной бабой, призванной отравить им жизнь работой, которую большинство из них делать не умеют и учиться не хотят. Если бы в их сплочённости наметилась хоть трещинка, бригадирша получила бы средства исполнить поручение, а так девушки регулярно третируют её, и начальник уже подумывает развозить их на работу в разные места, хоть ему страшно неохота показывать им даже краешек свободы: они и так до сих пор не научились вести себя, как подобает осуждённым. –

Неужто они совершеннолетние? Никогда не повзрослеют – ни от мастерской, ни от ночного холода, ни даже от баланды в покорёженных мисках. Их животная беззаботность заставляет сердце смеяться и болеть.)

Оранжерейщик

Гость возвращается вместе с Асколи со склада и, оказавшись на улице, где ему в оранжерее впервые показали Хозяина, украдкой от спутника косится на павильон.

Но сегодня за стеклом, как ни труди глаза, пестреет лишь кучка покупателей у прилавка, и среди них не сыщешь высокой неподвижной фигуры. Относительно неподвижен только продавец, да и он другой, чем был в тот раз. –

Из дальнего угла Хозяин наблюдает, как оранжерейщик, возле дверей в торговый зал, меланхолично, медленно возится, переставляет горшки, изымает один; опрыскивает некоторые растения, что-то подбирает, поправляет листья и стебли; наконец, поднимает и уносит лишний горшок.

Пойдёт выкидывать.

Хозяин попросил всегда оставлять для него одну герань, т.е. никогда не продавать последнюю. И аккуратно платит за каждый новый горшок, хотя оранжерейщик поначалу возражал: не за что платить, когда товар остаётся в магазине.

В оранжерею подестà ходит размышлять о самом трудном: что надо сделать, чтобы…

Поглядывает на оранжерейщика сквозь плющ и лианы, сквозь пышные пальмочки, облачки кустов с мелкими мягкими иголками вместо листьев; теперь оранжерейщик занят за прилавком и выясняет что-то у покупателя. Хозяин рассматривает обоих и недоумевает. Собственно, за это недоумение он полюбил магазин с нелепым названием; полезно. – С другой стороны, оранжерейщик – тот же градусник. Для шага, на который решился Хозяин, нужен очень точный датчик. (Выкинутый только что горшок ценен в этом смысле: датчик показал новое значение параметра.)

Замечает, что даже теперь, в ожидании событий иного масштаба, не потерял интереса к этой загадке. Давно понял, что ребусы княжества решать нельзя: порочная практика. Нельзя втягиваться. Они заведомо лишены решенья. Но ведь полюбоваться на некоторые из них, не теряя себя, можно.

Оранжерея – место, где приятное непротиворечиво сочетается с полезным, при любой погоде снаружи.

Подестà палку не перегнёт. Является часто, но не ежедневно; редко просит оранжерейщика о чём-нибудь и не мешает ему работать.

…Последний покупатель ушёл через прозрачную дверь.

Оранжерейщик сел и медлит позвать помощника; рассматривает погибшую герань, которую пока поставил в угол под прилавком.

Он утомлён и рад возможности задержаться возле неё. Жизнь и смерть этого цветка отдают безмолвным горчащим утешением: тайный изъян, червь, проточивший до ветхости твоё существование, здесь явлен, дела его открыты. – Смотрит на сухую корявую палку в горшке, а видит, как во сне, со стороны:

Себя, жену, затерянную в большой оранжерее, пустые стулья за обеденным столом. Старших, заскакивающих по воскресеньям всё реже, и младшего сына, который пока тут, но последняя нить перетирается, он ускользает в неопределённость.

Последней возникает маленькая девочка с вьющимися золотыми волосами. Она всегда представляется памяти в сумраке уютно, почти богато обставленной комнаты: светлая до бледности, выцветающая, как непрочный рисунок. –

Вздохнув, оранжерейщик бредёт выбрасывать мёртвое растение. Это было не последнее, но Хозяину он не скажет. Около месяца назад он водил девочку в большую оранжерею, потому что ей давно хотелось, а врач заверил всеми клятвами, что час в тамошней душной сырости ей не опасен. Из всех цветов, не исключая экзотических, ей больше всего понравилась красная герань, и оранжерейщик с женой тут же выбрали ей самый крепкий, пышноцветущий экземпляр, жена пересадила его в подходящий для дома горшок с хорошей землицей, и герань прямо унесли в комнаты девочки, где няня только всплеснула руками от восхищенья.

Г-н подестà пусть ждёт следующей поставки.

…Может, я дурак. Может, в моём взоре всё выцвело, кроме большой и малой оранжерей, и люди не стали другими, девочка осталась такой же, как год назад, её свет не убыл – ведь она смеялась, подпрыгивая в коляске, чтобы взглянуть на свою герань высоко на руках у дяди.

А я сохну – и не сдохну так быстро, к сожалению, как весёлый цветок.

Старик-чиновник

Свершилось лучшее из возможного: получено разрешение на единое упрощённое согласование всех сделок фирмы гостя с конторой. Рипетто звонил шефу. – Гость почти летит по знакомой улице, скинув старые заботы.

Высокая лакированная дверь отворяется, и предстаёт супруга чиновника в сиреневом платье, с неожиданной улыбкой на бесцветном лице. Оказывается, её мужа час назад вызвали в управу. – Однако он, несомненно, вернётся самое позднее минут через сорок; хозяйка предлагает чаю. Озадаченный её лицом и тоном, гость беспрекословно следует за нею в гостиную и обнаруживает служанку, серьёзную даму лет сорока, вороньего вида; у той уже всё готово, отодвинув господам стулья, она удаляется. Хозяйка сама разливает чай. Оправдывается добросовестно и не ради вежливости, а по сути: “Он всю жизнь работал, служил. Мог бы по возрасту отойти от дел: работа трудная, он её себе не облегчал никогда; за это его и уважают. Полагаются на него. Знают, что не получат отказа, потому и вызывают в любое время. Зовут помочь. Вы должны его извинить. Ему самому будет неприятно, что вам пришлось ждать, но тут нет его вины.” – И гостю неловко от этой сердечности, от объяснений, не идущих к величественной фигуре хозяйки дома. Чтобы скорей замять их, он, энергично порывшись в памяти, выкапывает подходящую тему: необычная архитектура. Подъезд. Вестибюль. Фасад. – Он не ошибся – хозяйка откликается охотно, ей есть, что рассказать. Объясняет облик дома его происхождением: на этой улице у него есть лишь один ровесник, да и во всём городе их отыщется едва с дюжину.

Раньше это древнейшее известняковое здание служило гнездом знатному роду, из которого происходит её муж. Тот, унаследовав дом вместе с титулом, добился права нигде в официальных документах не указывать свой титул, и так же поступил с домом. Распорядился закрасить известняковый фасад, чтобы переменить облик, и убрал герб; внутри тоже осовременил, что мог. Правда, восстали некоторые жильцы, “тут сложная правовая ситуация, знаете… Хотя муж мог выиграть процесс, но ради мира и согласия уступил. Ведь вмешался Совет; у этих господ, очевидно, нет заботы важнее. Вернее, более важные дела их интересуют меньше.” –

Вот так она это рассказала; своим тихим голосом, со смиренной гордостью. Прямая посадка и взгляд куда-то дальше собеседника, гораздо дальше. “Верность идее.” Застыла в египетское надгробие; глаза из ясного камня, живые черты, кажется, неподвижны лишь от ожидания и отсутствия ожидаемого события. Снять с дома лицо – доблесть; обезличиться самому, отречься. Остаться не более, чем верным исполнителем Дела.

(Какая чушь.)

Из прихожей донёсся едва слышный шум, хозяйка встрепенулась; извинилась, облаком снялась с места и скользнула за дверь. “Г-н Ассерето вернулся”, – поясняет, исчезая.

Приглашённый в кабинет, гость начинает с изъявлений благодарности. Чиновник отмахивается – мол, пустяки; просит прощения за долгое отсутствие. “Надеюсь, моя супруга не заставила вас скучать?” Гость в ответ извиняется сам: понимает, что не вовремя, но единственная цель визита – поблагодарить старика за неоценимую помощь; цель достигнута, а поскольку тот, конечно, устал и должен пообедать, гость, с неизменной благодарностью, откланивается. – Старик в отличном настроении; отвечает, что не голоден, привык обедать часа в четыре, а короткий визит в управу не успел утомить его. Конечно, с дороги он охотно выпил бы кофе, поэтому просит гостя составить ему компанию. “О, ваша супруга уже напоила меня изумительным чаем.” – Старик почти веселится, снова отмахивается, уверяет, что будут пирожки, каких гость в жизни не едал, и зовёт супругу, которая вплывает, как по волшебству – немедленно и бесшумно, с готовым подносом.

“Кроме того, – продолжает старик после её ухода, – я хотел кое-что у вас уточнить. Да, знаете, я решил объясняться сразу на высшем уровне, в вашем случае это наилучший подход к делу; получил сразу подпись г-на подестà. – Кивает в подтверждение тезиса. – Однако, тут и ответственности больше, понимаете... – Гость с готовностью подтверждает, надеясь уловить, наконец, куда клонит старик. – Не поймите превратно. Вы надёжный человек, безусловно, иначе Рипетто не прислал бы вас ко мне. Просто необходимо уточнить кое-что.”

Теперь гость остался бы, даже если б его гнали. Понимает, что опасно; и всё-таки уклониться, не узнать, какой там тротилловый кирпич у старикана за пазухой, ещё опасней.

После первых двух, простых и прямо идущих к делу вопросов относительно подлинной меры “промысловости” и “экологичности” некоторых артикулов, которые фирма гостя намерена закупать в N***, старик тем же тоном – словно подсмеивается и снисходительно, не всерьёз грозит пальцем – спрашивает, скушав под остатки кофе последний пирожок и тщательно вытирая руки: “А что вы думаете о нашей полиции?” Гость ювелирно выбирает средний путь между одобрением и порицанием; вдруг его мучитель прекращает односторонний допрос. На лице мелькнула досада. Вдруг надиктовывает собеседнику надлежащее мнение, словно лекцию, которую тот почему-то пропустил.

“Вы, конечно, заметили, что местных в полиции нет. Среди нас, чиновников княжества, тоже мало его уроженцев. Г-н Баравалле – редчайшее исключение, учитывая его высокий пост. Такова политика подестà. – Теперь старик говорит, понизив голос, медитативно, гость замер и следит: ни в чём не обнаруживаясь открыто, приглашение восхищаться всё-таки несокрушимо и неотвратимо, словно на тебя движется стена, конца которой не найти, вытесняет и скоро затиснет… в неизвестный тебе пока, нужный угол. – С чужими невозможно фамильярничать, они беспристрастны, не заинтересованы в ублажении отдельных местных группировок, поэтому в княжестве закон обретает на деле свою теоретическую беспристрастность.” В N*** эта мера особенно важна: среди народа, у которого кумовство, семейственность в крови. Старик с удовольствием развивает тезис, гость следит, выжидая.

“…Ибо сохранять стоит лишь добрые традиции, не мешающие прогрессу.” – “Но как это осуществить на практике? Как их рассортировать на добрые и злые, ведь они все вырастают из человеческой натуры.”

“Если хотеть, молодой человек, если иметь твёрдую волю, то найдётся с полдюжины способов.” – “Например?”

“Например. В резиденции сложилось мнение – в определённых кругах –, что надо бы выселить N***, превратить в музей, а по соседству, на свободном от скал поле, выстроить удобный современный город. Тогда местные превратились бы в гидов и держателей постоялых дворов, обслуживающий персонал при достопримечательности; они оказались бы надёжно обеспечены от безработицы и бедности, а резиденция – от возвращения их, как вы изволили сказать, “натуры”, архаичного духа, несовместимого с современной жизнью.

Для неё нужны совсем другие качества.

Кто, как не нынешний хозяин княжества, способен воспитать их у местных?”

Гость молчит.

“Если бы они были чуть менее упрямы, то подобный радикальный план и не рассматривался бы. Vous comprenez?”

Гость немеет: тут за ценой не постоят. Pereat mundus.

Этот с виду напоминающий человека тип в покое и с удовлетворением снял бы имя и лицо с родного города, не только с дома. А студентикам с их пресловутой книгой за недостаток политкорректности влепил бы пожизненно…

Старик ждёт. Гость, повертев в руках и положив на поднос салфетку, поднимает голову движением сделавшего ход шахматиста и заключает: “Вам, как представителю администрации, виднее. Дела этого уровня вне моей компетенции: я представляю в N*** только свою фирму”. Взглянув на часы, которые пробили очень кстати, закругляется и откланивается.

Минует промежуточные инстанции – хозяйку дома и коридор – на изрядной скорости, безукоризненно вежливо прощается, благодарит, прощается, исчезает за дверью, рысит по лестнице.

Пролетает через вестибюль со скоростью, превышающей порог срабатывания у швейцара. Двойные двери, крыльцо, улица.

“А ведь я сбежал.”

…Снаружи, на солнышке и в покое, спрашивает себя, зачем втянулся, и не находит ответа. Не иначе, как полезностью старичок приколдовал его к себе: в миг устроил дело, которым гость сам занимался бы не меньше, чем полгода. Давно следовало понять, что даром никто не стал бы так стараться; следовало избавиться от излишеств этого знакомства – чаепитий и долгих монологов старика. Пусть бы верхние эшелоны разбирались друг с другом, а исполнитель тут при чём? Гость упрекает себя: следовало держаться на дистанции, не тратить время на него, ведь легко было это сделать под предлогом нежелания тратить его драгоценное время.

Ссора Хозяина

Ночь, Хозяин давно отослал секретаря домой; выходит в пустой зал заседаний, не зажигает света.

Завтра летнее солнцестояние.

Тихо; снаружи безветрие.

Он закрывает глаза, чтобы ясно представить себе фатальный цветок, погибший в оранжерее и до сих пор не желающий воскресать.

Всё-таки крайняя мера необходима, Хозяин видит, что его довели до этой необходимости – он сам безвинен: сделал всё мыслимое, чтобы её избежать.

Пауза, и он пускается в путь по залу, из конца в конец, до противоположных дверей и обратно, по другую сторону стола:

…Вы коварны!! – восклицает он в пароксизме обличения, обострившегося до головной боли; – вы подлы!! Вы ускользаете и надуваете, вы лишь прикидываетесь невинно-простыми, а на самом деле не желаете слушаться. Вы все – злые дети: вид невинности, чтобы обезоружить сильного, и тысяча уловок, чтобы не поддаться ему. Не спрямиться, не проясниться. Вы бежите ясности, потому что нечисты и непокорны.

Червоточина, вот ваша суть.

ВЫ НЕПОСЛУШНЫ. –

И он повторяет это, пока не закружилась голова. Он садится в утомлении на первый попавшийся стул за длинным столом. Тогда вдруг приходит ответ:

– А с какого такого праздника нам слушаться тебя? – спрашивают вещи Мира. – Мы с тобой не воюем. Посмотри: мы тебя не пытаемся раздавить. У тебя есть место и время для жизни, тебе подобные давно его расчистили, отвоевали, так что тебе уже незачем воевать. Ты каждый день сыт; ты даже здоров отчасти; чего ж тебе надобно? от других. Как раз теперь, в тепле и безопасности, самое подходящее время быть мирным. (Настало время великодушия.) Время смотреть и слушать. Время просто жить. Пытаться понять что-нибудь; вещи, дающиеся с боя, уже завоёваны. Гляди, дорогой: сейчас для тебя время мира! –

АХ ВЫ ДРЯНИ, Я ЖЕ ЦАРЬ ПРИРОДЫ, Я ЖЕ УМНЕЙ ВСЕХ! Я ВООБЩЕ ОДИН ТУТ УМНЫЙ, ВЫ ВСЕ НЕ В СЧЁТ – НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕТ УМНОГО, ТО ЕСТЬ ВЫСШЕГО, ТО ЕСТЬ ДОСТОЙНОГО, ТО ЕСТЬ – –

– Люди бывают умными, соглашаются вещи Мира; но к тебе это не относится. Умных мало, и они молчат. Они не воюют, когда наступил мир. Они не командуют. Знаешь, кто самый умный? Он сидит на камне, глядит в море, а к нему приходят разные существа, садятся у ног, машут хвостом, тыкаются носом в колени, заглядывают в глаза и улыбаются, забавляясь видной там мудростью, дивясь ей и симпатизируя. К умному мы приходим, даже когда он не зовёт, а от дураков всё творенье вскачь спасается:

“И подушка, как лягушка, ускакала от меня.” Тебе читали это в детстве?

НЕТ, ТЕПЕРЬ ВАМ НЕ ВЫВЕРНУТЬСЯ!! ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я СДЕЛАЛ? ВЫ ЭТО ЗНАЕТЕ?!!!

– Ну да, опять наглупил. И тот от тебя ускользнул, и этот ускользнёт, и все. Так ты никого не получишь в руки.

НЕ ПОЛУЧУ. ИБО Я ОТРЁКСЯ. ДРУГИЕ ПОЙМАЮТ И РАЗДАВЯТ СНАЧАЛА ИХ, ПОТОМ ВАС. ВЫ УГОДИТЕ В ЛОВУШКУ, А ЗА МНОЙ СОХРАНИТСЯ СЛАВА ТОГО, КТО ВАС ТУДА ЗАГНАЛ.

Но вещи Мира тихо смеются и начинают отступать, и под конец Хозяин различает ещё только свой маленький яркий цветок, тот самый:

– Через час рассвет. Сарай уже отпирают, велосипед сейчас выкатят на двор. Трава подросла, высокая. Скоро Ашерету поедет в город через холмистую пустошь…

Лопух ты.

Общественный сад

Охранники, под сенью мерно дышащей берёзовой кроны, оканчивают полдник.

Они неизменно устремлены туда, в стихию, в широкий мир, где летали высоко и далеко, пока были молоды – ходили в плаванье, как птицы отправляются в перелёт, под влиянием сезона. И сейчас то и дело в нём гуляют, пусть недалеко и тихо, и он любит навещать их. Время от времени их свистают наверх, как встарь. Сегодня выдался как раз такой день; когда гость из резиденции, покурив с ними, поспешно исчез в черноте распахнутой двери, крабовидный страж говорит прямоугольному: “Как хочешь, а… раз с утра наверху такая суета, то и нас не минует.” – Он разливает по чашкам остатки кофе.

“Тсс, – отзывается Параллелепипед, – слышишь? Никак, шу Паэту зовёт.” – Охранники замолкают. Парето высовывается из окна площадки и вновь подаёт голос. – “Ну вот, что я говорил!” – замечает Краб вполголоса, и его длинный рот под крючковатым носом, на круглом лице превращается в полумесяц. То ли он доволен развлечением, то ли тем, что предсказанье сбылось. Параллелепипед, крякнув, поднимается со стула.

Наверху Парето, как всегда быстрый и точный, передаёт ему поручение шефа.

Надо сходить за одной девочкой, у которой обоих родителей заперли на неделю за нарушение трудовой дисциплины с отягчающим обстоятельством – неуважительным высказыванием в адрес местного суда. Они хорошо знакомы начальнику конторы, живут через дом от него на Длинной улице, он с ними в школу ходил; девочка – их поздний и единственный ребёнок, да ещё инвалид. С ней ничего не должно случиться. Действуйте!

Кофейные посиделки на задворках мгновенно свёртываются; Краб, сунув за пазуху адрес и ключи, идёт разобраться по хозяйству – с обедом, мусорным ведром, почтовым ящиком, соседями –, а его товарищ отправляется в общественный сад. Там занимается кружок рисования. Утром арестованные успели отвести дочь туда, теперь надо помочь ей вернуться домой.

Параллелепипедный охранник шагает, как циркуль, напрямик через дворы, пересекает улицу с оранжереей, Длинную улицу, открывает одну из бесчисленных калиток в стене, поднимается в горку по нескончаемой, плавно загибающейся вправо лестнице и уже через двадцать минут после разговора с Парето оказывается перед воротцами маленького парка, предназначенного дамам с колясками, детям, старикам и собакам.

Общественный сад, на высоком месте, охвачен с этой стороны сетью дворов и переулков, рядом всего одна прямая улица, да и та в две полосы – как раз на неё выходят парадные ворота: металлическая дуга и под ней металлические створки, как паутина.

Позади видны лиственницы, теснящиеся к ограде, потом сосны, группами среди луга, далеко впереди три дуба на полуповёрнутом ко входу косогоре; единственная асфальтовая прямая дорожка начиная от входа кое-как обсажена липами, дальше липы теряются, остаются скамейки. От неё влево по склону скользят наверх другие, изогнутые и посыпанные песком. Там, наверху, видны скамейки; если приблизиться к ним, обнаружишь позади лёгкую разруху, бетонные блоки, заросшие полынью, следы детских игр и забор, отделяющий соседнюю фабрику. Справа от асфальтовой дорожки скромно укрылись в кустах административно-хозяйственный домик и туалетик при нём; перед парадным крыльцом домика устроена круглая клумба с двумя лавками для её созерцания и фонтанчиком посередине.

Охранник длинными шагами проходит мимо лавок, здоровается, отвечает на приветствия. Начался послеобеденный заход, публика ещё в движении, не все уселись, не всем пока хочется сидеть – а детям и подавно, они бесятся на склоне, их полку то и дело прибывает.

Поравнявшись с административным домиком, охранник замечает под дубами мольберт, приваленные к пригорку костыли и двух девочек, внимающих руководительнице кружка; та затеяла что-то объяснять, чтобы время шло незаметно. Руководительнице, конечно, давно хочется есть, детям тоже, но она задержала и девочку-инвалида, и собственную дочь, показывая им, судя по жестикуляции, законы перспективы.

Мимо от дальнего, загнутого конца склона, от “взрослой” площадки над дубами, к выходу тянется косяк жужжащих студентов; Параллелепипед попадает прямо в него и зорко присматривается: видать, трудолюбивые пчёлки наладились жалиться. Кто-то приветствует: “шу Амброджо…” –, он ласково кивает и, на миг придержав парня, коротко и выразительно грозит ему пальцем. О чём это они?

Тем временем воспитательница разогнулась, оторвалась от мольберта и смотрит в его сторону. Заметила.

“Знаем мы этих.” Нет, действительно, охраннику знакомы многие из ребят; радикалы. Сегодня жужжали что-то уж очень свирепо. – Сказать Парето, чтобы предупредил знакомого старейшину. Не хватало ещё одного массового культпохода за решётку. Дело даже не в том, что нагорит от Совета, как охранникам единственного крупного магазина Длинной улицы, когда они проворонили того буяна (неизвестно, сколько сил и времени придётся ещё положить Совету на его вызволение из дурдома). Даже не в этом дело. Так; самому жаль.

…Охранник поздоровался, представился, шутит, достаёт из кармана самодельную деревянную куколку, у которой, несмотря на малый рост, двигаются ручки и ножки; к тому же, он с большим прилежанием её раскрасил, чем слегка горд. Девочке нравится, и она без расспросов позволяет унести себя из парка; следом тянутся руководительница с дочкой, каждая несёт по костылю. На полпути они отстают, чтобы запереть мольберт с красками в круглом домике среди кустов, похожем на заколоченную беседку; потом снова нагоняют.

Охранник опять приветствует людей на скамейках, кивком, взглядом: ностальгическое обозрение медленно отплывающих в даль великолепий.

Под ажурной дугой он в последний раз оглянулся: склон, четырёхцветный мяч, снующие дети, скамейки над склоном, дубы.

Четвёртая инстанция

Гость, прикрыв глаза, отхлёбывает кофе в трактире, в столь ранний час, что даже местных почти нет – два человека заскочили, хлопнули по напёрстку, закусили тем, что в резиденции назвали бы кексом –, и пробует включить соображалку, чтобы найти вариант объяснения предстоящему визиту. Предположить, о чём спросят, и подготовить ответ. Из распахнутого, только что вымытого окна мелкими волнами наплывает свежесть; гость блаженно втягивает её носом и, на двадцатом или тридцатом вдохе, наконец обретает способность открыть глаза.

В окно он видит тротуар с аккуратно скрепленными и залатанными известняковыми плитами – они оправлены в бордюрный камень и цементные швы; старый асфальт проезжей части; пятиэтажный дом напротив с опущенными ставнями; гость подвигается и облокачивается на подоконник, стараясь поймать как можно больше ветра, в котором, кажется, ещё звенит рассветное приветствие воробьёв, дружно скандирующих “чив! чив! чив!” (не в разнобой, как днём).

Ашерету проехал в сторону перекрёстка, расстояние велико, да и заметил его гость поздно – да и столбняк…

Этим велосипедом, вероятно, пользовались ещё его родители.

Едет и насвистывает что-то, придерживая руль одной рукой. Истинный король в городе он: король и босяк, нераздельно. Облупленный велосипед прекрасен, как корабль или крылья.

Вечно утренняя смелость. Паспортный возраст и род занятий не имеют отношения к молодости этих черт: она берётся от постоянного свёртывания и укладывания в себе, аккуратно, как делают с армейской постелью, неиссякаемой удали. Воля кружит морскою птицей, обводит её, собранную в сердцевине, неустанно чертит, замыкает, возобновляет магический круг; и удаль проступает, как солнце сквозь морозные стекла. Его появление рядом само по себе умиротворяет: поля его свободы, безмятежность реяния в безлюдье, среди солнца и высоких трав, могут отзываться снаружи только миром. Огромный благословенный покой. –

Вот скрылся; в переулке медленно тает его след.

…Гость допил кофе, вздохнул, расплатился и отправляется на бюрократическую каторгу. “Зачем я теперь-то им понадобился? Старик…?” Лучше не думать о худшем. :-) – Бредёт, где только что проехал велосипед: ноги шагают, не надеясь поспеть за ним, в четвёртую инстанцию, а мысли так к нему и прилипли.

Почему-то тебе дано встречать вестника лишь мельком, словно тот торопится дальше, по обыкновению почтальонов. Остаётся размышлять, что на сей раз означало его явление. (В детстве после него нечто произошло: умерла бабушка, родители переехали в другой район, мальчику пришлось осваиваться в новой школе, которая так и не успела – или не могла – ему понравиться, как прежняя. Зато его учебные достижения удивили родителей, он быстро пошёл в гору и сам не успел глазом моргнуть, как очутился в университете, о котором, правду сказать, прежде никогда не мечтал. И где-то курсе на втором с удивлением обнаружил, что он давно и прочно взрослый.)

Как бы там ни было, Ашерету встретился кстати. Мелькнул рядом, напомнил, и день будет смягчён и озарён его расположением, по счастливому случаю доставшимся тебе. Словно проводил тебя к месту нежеланной, постылой битвы хрен знает за какие выгоды и права…

Гость идёт по невидимому следу стёртых шин, и редкие прохожие в переулочках легки и задумчивы то ли от этого, то ли от чистого раннего света.

* * *

А вот и четвёртая инстанция. Этот дом врос в отрог известняковой скалы, позади крыши виднеются крупные, почти грозные уступы, в которых выточены жилища. Едва миновав коленце-перекрёсток и завидя знакомый забор, гость мигом обрёл ясность и собранность. Просили зайти к открытию, т.е. к восьми. Что за спешка?

Разговор открыт и прост, и повод – не придраться: плешивый чиновник интересуется, не нужна ли помощь с лицензией на скупку промысловых изделий, “а то в некоторых мануфактурах у нас чрезмерно осторожничают из-за небольшой разницы между общегосударственными и местными правилами лицензирования... Да вы не волнуйтесь, пустяк… Но г-н Баравалле упомянул об этом. Он не хотел бы, чтобы у вас возникли какие-то препятствия в ходе закупок. Кстати, вы довольны вашим партнёром?”

Это ещё что?… Началось?

“…Что ж, прекрасно, прекрасно. – Чиновник почти развеселился, у него словно от сердца отлегло; переставил зачем-то местами ручку и карандаш в подставке, отложил папку с делом гостя направо и вдруг спрашивает: – Обедаете в ближайшем трактире? Прекрасная кухня, симпатичные люди…”

Гость подтверждает.

“Вас непременно сделают постоянным представителем; вы ведь в своё время изучали язык княжества, не так ли?” – “Вы прекрасно осведомлены. Но это было давно и продолжалось не больше года.” – “Когда знания уже есть, их легко освежить. Вы, полагаю, так и поступите? Сейчас пособий выпускают мало, но для начала могу порекомендовать вот этот разговорник – вы его, случаем, ещё не приобрели?” – “…Не могу отрицать.” – Гость изогнул уголки рта и превратился в идола непроницаемой любезности. – “А! вероятно, предложили в конторе?” – “Да.” – “Помимо немногочисленных современных изданий, существует и обширная старая литература по диалекту; однако, чтобы разобраться в ней и выбрать самое толковое, нужен знаток. Интересно, что ещё они вам рекомендовали.” – Вместо ответа гость расстёгивает молнию на портфеле и выкладывает на стол точно такой же, как у чиновника, разговорник, тонкий базовый курс в твёрдой обложке, среднего формата, подробную карту N*** с окрестностями, красненький справочник “национальных особенностей”, составленный в развлекательно-шутливой манере и с упором на местную кухню, календарик с национальными праздниками. “Судите сами.” – “Замечательно! К тому же, у вас есть главное – практика. Трактир – идеальное место для упражнения в аудировании.”

От следующей реплики собеседника гость превращается в кусок льда.

А разговор течёт дальше, по видимости безмятежно: словно чиновник четвёртой инстанции позволил себе маленький отдых и болтает со знакомым клиентом.

Но вызвал его только для этой беседы. Теперь ясно.

Снаружи ветер замер. День будет тих.

Они говорят вполголоса.

Кабинет мал.

(Посетитель боится сделать лишнее движение; кажется, что в тесных затенённых комнатках и замершем за дверью коридоре падение тишины привело бы к немыслимым последствиям. Он сдерживается, чтобы не бросать слишком часто взгляды в окно. А что там есть? Стиснутое подобие двора и вечный древний забор, с этой стороны такой же светлый, свинцово-жемчужный, как снаружи; и ближе ничего примечательного – два клёна с расстановкой, гость краем глаза видит один из них и помнит второй. Отсутствие предметов обостряет внимание к редким людям; так ли они редки? но среди густой пустоты становятся такими: она плотно облепливает каждого вступающего во двор.)

Возмущение от внезапного допроса застряло на полпути к словам: гость сознаёт, что чего-то недопонял.

Отвечает, открыто и степенно: как же. Знаю такого. Встречал в трактире; да, поговорили раза два за едой. На светские темы. Больше? А что я мог бы от него узнать полезного? О, в такие тонкости мне вдаваться некогда: я здесь по работе, как вам известно. Да? что вы говорите… Действительно. И всё-таки моё дело сторона. Не хочу показаться нелюбезным, но у каждого свои проблемы, и мне важнее мои. Вопросом, который вас интересует, я не владею. –

Только за воротами он позволит себе поёжиться и подумать шёпотом, боясь, как бы из окон дома ему не заглянули под крышку черепа: “Такие вещи не затеваются на местном уровне. Могут исполняться и на нём, но затевает их то самое ведомство в резиденции.” Гость как-то косо поворачивает голову на фоне серой ленты забора, и, отразившись в глазах дамы с авоськой на той стороне, замечает, что на миг вид у него самого стал, как у психа.

Почти выбежав из коленца на кривой перекрёсток, встряхивается и старается рассуждать трезво: рука резиденции – преувеличение, что я за птица, чтобы мной интересовались там. Расспросы, разумеется, понадобились не для получения недостающих сведений об Ашерету: худшего источника информации, чем командированный чужак, не найти. Просто местные влиятельные круги мне объяснили, с кем здесь не следует водиться.

Или…

Есть варианты.

Например, отпугнуть меня от трактира, а людей в трактире – от меня, чтобы я не превратился в их сторонника. (Хотя что я знаю! у них должны быть в резиденции заступники посерьёзнее.) Для этого некто действительно помогающий четвёртой инстанции сегодня же подскажет завсегдатаям трактира: не слишком ли часто чужак наведывается в переулочки? Зачем теперь-то, когда сделка утверждена? И почему не обедает в гостинице? Там дешевле.

Или, наоборот: зачем-то хотят, чтобы я раззвонил о допросе в резиденции; пожаловался на маразм; чтобы о моих злоключениях написали газеты, началось разбирательство, какую такую тайную полицию завёл себе подестà, и ––

Так или иначе, теперь ясно, на что в последний раз намекал старик-чиновник. Остаётся вопрос, зачем ему моя лояльность. Какую игру я мог бы ему – им испортить? или исправить. – Опять тобой руководят: вслепую, втёмную. Остаётся предположить, что ты попал сюда в момент, когда и соломинка, не вовремя упав, может опрокинуть весь воз.

…Нет, слишком чудовищно. Хотя что может быть слишком для местных психов? Или, опять же: неместных.

(Гость, задумавшись, ясно видит просёлок за северной окраиной, на котором уже никого нет. Жуть наплыла и схлынула; теперь гость грустит и старается рассмотреть узкие следы шин, рассыпающиеся на подсохшей земле.)

Он, конечно, не произнёс ни полслова лишнего; но кто знает, одного ли его спрашивали.

Дядя и племянник

Днём в дверях трактира неожиданно сталкивается с выходящим Асколи, а в зале застаёт оживлённые кряканье и шипенье: “Ну, добился-таки своего старый козёл… Нет, вы подумайте!” – “Кровная месть навыворот: собственную кровь истребляет.” – “Совсем одичали люди.” – “Да… Короче, как ни крути, судари вы мои, а замели-таки нашего Ашерету”, – подводит итог трактирщик.

Гость застыл на пороге; слышит собственный голос:

– A l'é vёa?!

– Se no é vёa, é borca [«Не парус, так лодка (устоявшаяся игра слов: vёa = правда / verità и vёa = парус / velo)”], – мрачно бросает усач, а голубоглазый толстяк мягко приглашает: “Да вы садитесь.”

Никто не удивился, кроме гостя.

Он молча усаживается; официант уже несёт ему “как всегда”, и гость без околичностей погружает ложку в суп.

Город N*** правда сводит с ума, иначе как можно было до сих пор не обратить внимания? Старик-чиновник – дядя Ашерету: фамилия та же. Гость настолько привык слышать “Ашерету”, что буквы окультуренной фамилии на дверной табличке и на визитке (“Assereto”) прошли мимо его сознания. Никто не произнёс эту фамилию по-местному – ни швейцар, ни монополист, ни супруга чиновника, ни он сам.

Этот псих жаждет крови, как его кумир. А меня всего лишь тактично просили посторониться на время расправы, чтобы кровью не забрызгало.

(Сейчас в тупике у гостиницы серые свежие тучки несутся над яркой, потемневшей листвой. Через полчаса будет дождик, ветер его скоро прервёт, погонит небесное стадо дальше, на шёлково-стальной поверхности реки пропадут мелькающие кольца и появится рябь – морщинки горчащих мыслей, бегущих быстро, как тучки наверху, как сама вода по дну оврага.

Скамейка перед платаном пуста.

Гость предпочёл бы сейчас сидеть на ней.)

Вполуха слышит разговор: обедающие сочувствуют Асколи – ему придётся ходить по инстанциям, выяснять, за что и, соответственно, на сколько времени посадили будущего зятя, нельзя ли смягчить участь и т.д. При том, что и дочь до сих пор не выпустили. “Бедняга Кеку! – с чувством восклицает голубоглазый толстяк. – Как будто мало, что этот урод всю их семью разогнал.” – “Да, – кивает его сосед по столику; – никого из Ашерету не осталось на родине, один шу Кеку…”

Сморщенный кислый старичок за соседним столом нервно усмехается и делает замечание насчёт “широкого жеста” – мол, гулять так гулять, гони, кума, на копейку квасу. Чиновный фиг начал с отречения от аристократических привилегий (будто их немеряно!), кончил пожиранием собственных детей. Маньяк. – Усач спорит: ну, это уж натяжка, шу Кеку ему только племянник, да и не убьёт же он его! До людоедства у нас пока, слава богу, не доходило. – Это пока! – не сдаётся старик, и некоторые поддакивают полушутя, кивают, развивают идею, в то время как другие протестуют, поддерживая усача, когда вдруг раздаётся приглушенный, бархатный бас Манаролы, возникшего на пороге: “Если быть точным, г-ну Ассерето не от чего было отрекаться.” – Спор мгновенно гаснет, все с интересом оборачиваются к старейшине.

Он подсаживается, степенно поздоровавшись со всеми, кивнув на вопрос официанта, и поясняет: г-ну Ассерето, действительно, удалось доказать родство со знаменитыми однофамильцами, поэтому, когда здешняя ветвь рода пресеклась, наследство и титул перешли к нему. Отец его принадлежал к давно обедневшей и лишившейся нобильского звания ветви, которая уже полтора-два века не роднилась ни с одной из наших знатных фамилий. Так что… –

Гость глубоко задумался. Замечание относительно людоедства не вызывает у него возражений, он понимает, что Ашерету как “замели”, так и выпустят, но всё-таки относиться к мелочным репрессиям подестà идиллически уже не может. Устал.

Хорошо, он понимает теперь, зачем резиденция молчит, наблюдая: ждёт инициативы снизу. Пусть там не в благотворительных целях желают ограничить самоуправление княжества; но такое ограничение пойдёт ему на пользу. Помешанного хозяина примерно накажут – в суд на него, надо быть, подадут, потребуют разбирательства по месту постоянного проживания или даже, с учётом вопиющих случаев, как с Ашерету и дочерью Асколи, экстрадиции, чтобы расправиться с гадом там, где он гадил. После этого, по крайней мере, люди перестанут ходить в тюрьму, как на работу, чем и окупится упразднение смехотворной автономии. Неужели этого не понимает хотя бы г-н Манарола с его умом и кругозором? Трактирщику дороже свой трактир, мне – моё задание, и т.д., но он-то…

Пароход

Ранним утром в субботу гость отчаливает в резиденцию на прогулочном пароходике от пристани, когда-то обнаруженной в поисках вокзала. Сегодня он последовал примеру подружек Манены: с вечера сдав чемодан в камеру хранения, сунул утром подмышку свою папку-портфель на молнии да отправился на пристань. Расписание дала знакомая коридорная в гостинице, гость выбрал подходящий рейс и теперь безмятежен. А провались он, этот N***, с его заморочками! Проветрим мозги.

На выходных надо забывать работу, это правило.

Весёлый матрос, подсаживающий пассажиров, чем-то напоминает крабовидного охранника; может, сын. Деловит и улыбчив, и безмятежен; работа делается словно сама, словно и не его руками.

Пейзаж кругом излишне светел, бледноват; поэтому, должно быть, раздражает. Гостю не терпится отплыть. Мысль о воскресных делах в резиденции навевает привычную тяжёлую скуку, которую он, впрочем, давно приучился выносить. Последнее время так часто проводил выходные в княжестве, что запустил свои частные дела; придётся наверстывать упущенное. Ничего; справится.

Пассажиров мало; гость сел у борта, подкармливает чаек, уток и крошечными глотками пьёт кофе, злой на подкатившую тоску, на неотвязную, скверную память освещённого склона в общественном парке. Какое-то несварение мозга. Что плохого могло быть в игре детей на травке и болтовне взрослых на соседней скамье? В смехе и возне пассажиров пароходика?

Что случилось, наконец?!

…Да, да, Ашерету арестовали. (Воскресла старая злая мысль, что тебе не может достаться хорошее: опять его предъявили и сразу отняли. Убрали подальше.)

Итак, ты влип, точнее, вляпался. – Его терзает умственная тошнота: грязь коварно стережёт и выжидает свои жертвы среди невинных, милых красот княжества N***. Старик, растак его туда-то. Плешивец из четвёртой инстанции. Продавец пирожков из кинотеатра. Чёртов шпион с недовольной харей; – и т.д., гость застывает, собрав мысли вокруг единственного желания вырвать их всех вон из себя: вырвать, как вырывают отравленную пищу, как вырывают с корнем сорную траву. Долой. Ненавижу.

“Если кто-то во всём N*** способен указать мне выход, это Ашерету; а он в тюрьме.” Гостя заманили, под благовидным предлогом сделки, в лабиринт непонимания и норовят использовать втёмную. “Не так я прост, им придётся повозиться;” – но, ускользая, как найти окончательный выход? О если бы, как тогда, кто-то принёс недостающее знание, быть может, малое, крошечное – пустяк! – но именно то, которого недостаёт, чтобы освободиться: принёс ясность.)

Гость прикидывает, когда могут выпустить преподавателя. Манену Асколи до сих пор держат; значит, лето может кончиться впустую. И надо же было им отнять как раз самого нужного человека! Словно рассчитали. А что, кроме шуток: они всегда тихо, исподтишка, но неизменно норовят сбить с толку. Сама по себе сделка фирмы из резиденции с одной из контор N*** им не мешает: какой резон местным властям убивать местный же бизнес? А вот оглушить и огорошить чужого, слишком борзого человека они должны, чтобы он своим шевеленьем невпопад не нарушил их замысловатых построений. –

От скуки, от плоских берегов, почти лишённых деревьев, от недельного запаса усталости и желания тишины путешествующему снова вспоминаются двор и то лето в детстве, когда он встретился с чужаком. Последнее лето старой, незыблемой, всегда одинаковой жизни.

Чужак заметился не сразу – сперва краем зрения, после карусели, когда отчаянно кружилась голова; второй раз ты видел его дольше и ясней, потому что, разобравшись с важным своим занятием (вы что-то мастерили с приятелем и спорили, как лучше сделать), повернулся в его сторону и принялся обстоятельно разглядывать чужака, но тот быстро исчез; в третий раз он о чём-то коротко переговорил с авторитетным мальчиком из твоего подъезда и укатил прочь, а ты подошёл спросить, кто это был, что нужно. Но и сосед знал мало: так, приехал на неделю-другую с родителями, хотел знать, где тут ближайшая колонка – родители до сих пор не вернулись, ключи у них, а ему захотелось пить. – “Он живёт в нашем доме?” – “Не, через дорогу, кажется… Вообще, не знаю.”

На том сведения иссякли; ты пребывал в ожидании, пока чужак не возник, в один прекрасный день, совсем рядом, пока ты не налетел на него непредвиденно, с разгона.

Ныне перед тобой мелькнуло и пропало нечто в том же роде. Значит, надо потерпеть: если ты верно понял, если это был вестник, то скоро придёт перемена, так или иначе. Она ответит на всё. –

Лениво гость достаёт из чемодана книжку в газетной обёртке; она не умещается в портфель. Местами ветхая, некоторые страницы отделились, того и гляди, растеряешь. Хоть почитать на досуге, а то ведь она конторская, охранники дали её на время – пока никому не нужна. Положив книгу перед собой, гость разглядывает обёртку: что-то знакомое. А, та самая критика на новый фильм о национальном герое! То-то же оформление знакомо. Да, такая пресса годится только на обёртку, точно по слову классика.

Воскресный обед

В доме на склоне парковой горы, в большой гостиной воскресным днём шторы раздвинуты, постелена свежая скатерть, серебро приборов пускает яркие лучи. Младший сын оранжерейщика сегодня здесь.

Старшие давно не появлялись; компания получается маленькая и грустная от обилия незанятых стульев. Даже здесь, в гостиной шторы редко разводят до конца. Теперь обычное дело, когда с родителями из всех детей обедает один младший, выкраивающий часок из вечной спешки; слушает их, кивает с улыбкой доброго, понимающего и безвинно огорчённого человека.

Лишнего не скажет.

Но этот хотя бы ещё говорит иногда, пусть разговор и получается коротким. Старшие замолчали. Отгремели баталии, наступила тишь. – Когда он вдруг разболтается, как сегодня, в россыпи невесомых слов сквозит прощение, сморщенное и терпкое, как запоздалое яблочко в сентябре, тихо силящееся проскочить к тебе через безнадёжно сменившееся время. Иногда получается; но дело к зиме.

Сегодня настроение подстать погоде, и младший за сладким распространяется на злобу дня – о Манене Асколи: вот замечательная личность. Если кто и сомневался, то теперь-то!… Держат, словно государственную преступницу, и никакие ходатайства не помогают. Значит, боятся.

Вообще, чтобы её выпустили, давно пора было устроить демонстрацию. Мирную, разумеется. Шу Ашерету молодец, но идеалист. Он доблестно бился с инстанциями, а результат? Сам теперь там же. Вот к чему приводит послушание старейшинам. Вывод: пора нам думать своим умом. –

Няня давно поблагодарила и встала из-за стола, взглянув на часы; теперь встаёт жена. Золотистые, мелко вьющиеся волосы и несколько угловатые черты, светло-зелёные глаза; она говорит: “пойду взгляну на бегонию; не забудьте про мороженое”. Стеклянный, с тонкой трещиной голос. К обеду она оделась безукоризненно, и всё-таки видно, что её главный интерес остался в оранжерее, обед – короткий перерыв. Сейчас она поспешит вернуться в исконное состояние – в длинное, бесформенное внизу подобие халата со множеством мелких и мельчайших цветов, стебельков и листочков на неопределённом фоне. В этом камуфляже её можно отыскать среди оранжереи только по голосу. Муж смотрит на неё: снизу вверх и вслед до двери, пока не скрылась. Жена поросла невидимыми извивами своих растений; со временем зарастает ковром флоры, скрывается под ним её лицо, её человеческое лицо, в котором ещё можно ловить настроения и мысли, с которым когда-то можно было говорить.

…Оранжерейщик, наконец, возражает сыну: “Старейшины умнее нас с тобой и знают больше. Они и думают, и действуют; правда, не кричат о своих достижениях на каждом углу.” – Младший вяло откликается, постукивая ложечкой о край блюдца, рассеянным взглядом окидывая гостиную: “…И чего такого особенного достигли?…” – Его отец возражает опять, просто до покорности, столь постно, что это почти не возражение: “Они десять лет держат княжество в равновесии. Мы, так или иначе, до сих пор живём, и нас не ассимилируют.” – “Да. Не ассимилируют, а истребляют.” – “Не преувеличивай. Этот стеснён в средствах, сам знаешь, опасность не там… благодаря старейшинам, опять же; опасность как раз в твоём раздражении. – Оранжерейщик отложил прибор и откинулся на спинку, прикладывая ко рту салфетку, как тампон, короткими движениями медсестры. – И шу Ашерету, раз уж ты его упомянул, показывает, как этой опасности можно избежать.”

Младший выходит из-за стола, наскоро утеревшись. Отец тихо спрашивает вслед:

– …Ну чем ты опять недоволен? Разве я сказал что-то плохое?

Младший оборачивается от окна:

– Плохо, что ты это говоришь. Нечего ссылаться на учителя… на г-на Ассерето; ему позволительно так рассуждать, ему, а не тебе.

– Ну да, я не спорю, он постоянно подвергается, он не молчит, платит за свои убеждения…

– Пусть бы молчал: ему было бы простительно. Его брата не – –

Растворяется дверь, в раме из тьмы является двойной портрет няни с девочкой. Пришли поиграть, сегодня что-то рано. Они движутся медленно, словно несут воду. Постороннему сначала показалось бы, что они и не движутся совсем.

Младший, покружив ребёнка на руках, упархивает в прихожую и приносит оттуда, из сумки свой гостинец; сияет. Сияет, но уже опять спешит. Пять минут – – исчез. “Пока-пока.”

…В старые времена так повелось со старшими. Один из них, бывало, ввернёт веское и жёсткое слово, а тут няня как раз введёт, поддерживая, девочку; они замрут и замолкнут, потом один скажет что-нибудь приветливое, пошутит, чтобы прогнать тишину, другие подхватят.

Неофициальный Совет княжества запретил любое насилие, и этот запрет могут понять даже самые молодые; запрещает жаловаться в резиденцию, и это уже способен понять не каждый. Подростки, студенты в массе не желают принять этот запрет и тогда, когда ещё могут ему подчиниться. Среди нас, родителей, тоже не каждый согласен. Институтские радикалы крепят ряды год от года.

Терпение не иссякало бы в народе столь катастрофически, если бы старейшины предложили что-то действенное взамен свержения.

Плохо, что время идёт, а они ничего не придумали, хотя по-прежнему твердят: только разумные возражения в спокойном тоне. Мы поступаем так же на своём уровне; мы тормозим проявления маразма, не позволяем психу пересажать половину княжества, заставляем соблюдать человеческие условия содержания заключённых, увольнять самых одиозных начальников. И если он до сих пор не сдался, то из-за жадных нуворишей, которые насаждают в Совете своих людей. Надо убеждать, кого ещё можно, и вытеснять безнадёжных из Совета. Эта работа нелёгкая и скоро не делается. Терпите. –

Но сколько и что именно допустимо терпеть?…

Где предел?

И где результат?

Девочка с золотыми волосами неслышно удерживает обитателей этого дома.

Маленькая девочка, уверенная, что через восемь лет папа вернётся.

Скандал

Встретив у дверей курящего трактирщика, гость присоединяется к нему и после пары обыкновенных реплик прощупывает почву: что бы значил тот допрос?

“Я и не придал бы ему значения, если бы сразу после него не арестовали Ашерету. Точно моих слов недоставало, чтобы сгубить человека. Между тем, я ведь и не знаю ничего, и даже если бы… Я чужой здесь. Знаю только вещи, которые слышала куча народа, стало быть, не имеющие значения. В этом духе я и ответил чиновнику четвёртой инстанции. Но положение моё здесь стало щекотливо. Что вы мне посоветуете, хозяин?…”

Трактирщик на удивление мало задумался над новостью и заверил, что ни он, ни кто из завсегдатаев не считают гостя способным на донос. Так что он может спокойно обедать здесь хоть каждый день. – Раздавив бычок, возвращается в зал; гость следует за ним, озадаченный, и застаёт внутри бурление. Галдёж, никто не заметил его приветствия.

Официант ставит перед гостем “как обычно”, и тот принимается есть, стараясь не глядеть на пустующее место напротив у окна и вообще не отвлекаться.

Тем временем по требованию присутствующих кислый старичок, возвыся голос, ещё раз излагает известие, полно и последовательно:

Скверная тайна разгласилась, когда один из хранивших её – местный тюремщик, которого не стали увольнять, вероятно, за старость и безразличие –, умирал в больнице и позвал священника. Старичок, на правах близкого друга, сходил и привёл. Больной начал исповедь громким, насколько хватало сил, голосом и в присутствии свидетелей, которым не позволил уйти, чтобы не отягощать совесть исповедника. Слышавшие передали неслышавшим, получился скандал.

Оказывается, ещё два года назад подестà велел приговорить одного бедолагу из мужского отделения к 13,5 годам заключения (черноусый желчно ухмыльнулся: “Почему не к 17 дням вдобавок?”) и к смертной казни по отбытии этого срока. Ну не ох--л?! Конечно, пострадавший предпочёл выйти зимой, ночью на тюремный двор и простоять там в лютый мороз до рассвета, когда и умер от переохлаждения – своей, по крайней мере, смертью. –

Гость перестаёт жевать, застывает, глядя в тарелку. Вдруг, мимоходом утеревшись, поднимается, окидывает взглядом зальчик; громко спрашивает: “Хороша история?”

Все оборачиваются к нему. Из кухни выглядывает трактирщик; сложил руки на груди, медлит.

“Знаете, что меня уже трясла четвёртая инстанция?! перед тем, как посадить Ашерету. Ваша четвёртая инстанция. Обнаглели до того, что хватают даже чужих, тащат в свою дыру и там допрашивают без адвоката и повестки. Деловые.”

Они молчат по-прежнему, голубоглазый и ещё двое пялятся, черноусый ковыряет вилкой простывшие лазаньи, официантик продолжает ополаскивать партию стаканов, исподлобья взглядывая на оратора.

Гость пинком опрокидывает приставленный к лавке стул:

“Где предел? Где для вас предел?! Что он должен вытворить, чтобы вы прочухались?…”

Тихо задребезжало стекло в старой форточке. Трактирщик уходит на кухню. Гость орёт.

(Что ты бушуешь, – тем временем произносит кто-то беззвучный внутри. – Делай то или это, всё равно тобою будет делаться то же, что без твоего протеста и даже совсем без тебя – кричи или молчи, нет разницы.

И сумасшедший хозяин княжества, бушующий наверху в средневековой светлице, среди мирных пустых стен, в которые всё реже кто-нибудь отваживается забрести, работает, нарочно или слепо, трудится, приближая ту же цель – событие, нужное неведомым богам, сокрытым в резиденции, словно в огромной цветной туче, где они лишь предчувствуются, как свет, то и дело проступающий сквозь подвижные слои пара, неуловимый.)

“…Называете его психом. И глотаете любую придурь: мол, давай ещё. Он и старается. Больше ему потакайте, он вас всех приговорит к повешению за – – и приведёт приговор в исполнение!!”

Они усмехаются, качают головами, гудят:

“Сам устанет.” – “Дайте срок, жадные родственнички объявят его недееспособным!” – И прочие шутливые и полушутливые ответы, столь знакомые, ничего не решающие. Гость взбешён и не поддаётся на их обычный манёвр; он резок и упивается резкостью, зная, как местные не любят обострять: “Да он сам вас всех давно объявил недееспособными!! Да вы такие и есть. Он прав: нарежет ваших детей на салатик, а вы будете шутить и философствовать за бутылкой после сытного обеда. Кто вы после этого?! Нормальные давно бы от него избавились – –”

(Велосипедный руль не торчит над подоконником, место напротив пустует. Ашерету изгнали отсюда, как душу из тела; и этот миг, который никогда не повторится, миг яростного высказывания правды, достаётся тебе, как награда; – гость орёт на завсегдатаев трактира, сожалея, быть может, что орёт и что именно на них, но так надо. Ему хорошо. Это должно было случиться.)

…В зале осталось только два посетителя, и те молча готовятся к уходу; усталый официантик бросает, наконец, отворачиваясь к мытым стаканам, вполголоса, с досадой: “…сам помрёт”.

Гость кладёт деньги на стол и выходит.

Он не это имел в виду.

Костёр

Следующее утро, холодноватое и пасмурное, гость проводит в конторе, ожесточённо занимаясь делом. Парето с истинно дружеской заботой выделил ему в своём кабинете угол и даже раздобыл в единоличное пользование телефонный аппарат. На нём гость всё утро провисел запойно, “координируясь”, как выразился хозяин кабинета. Потом увязался за Парето и Асколи в ближайшую булочную и пообедал с ними же, по рецепту Парето – прямо на рабочем месте, при помощи закупленного, кружки с отбитой ручкой и кипятильника. Отказался только от сладкой массы в кульке; а по завершении обеда пошёл с ними на двор курить.

О скандале, о непутёвом выступлении, которое гость, остыв, склонен считать ошибкой, за всё время и слова не было сказано. Здесь ему сразу простили, а может, даже не сочли виной минутную вспышку, столь понятную, по их меркам.

(У Парето глаз намётан, он разглядел человека с первой беседы – за работой, сквозь акты, правила, справки, формуляры, заготовки документов, на ходу, на тычке, между делом. Неизвестно когда, короче, но разглядел; и послал в трактир, чтобы поставить окончательный диагноз при помощи трактирщика с его рассказами о студентах в тюрьме.)

…Почти забывая затягиваться, гость созерцает костёр во дворе конторы, плебейски-рыжее и королевски ясное пламя, горение на убогих дровах. Изнутри греет сытый желудок. Пламя кажется драгоценным камнем: ярким, нарядным, холодным. Охранники жгут обломки старых ящиков, которые чересчур скопились и загромоздили скудное пространство. Затем по скользким вымоинам задней лестницы к ним спускается лысый служащий со связкой бумаг, которая даже не уместилась подмышкой; он с трудом обхватил её и держит впереди себя; охранники пускают его к огню, и служащий, остановившись на миг, садится на корточки, чтобы развязать бечёвку. Порциями отправляет бумаги в огонь.

“Обычно это делают осенью,” – поясняет вполголоса Парето; курящие стоят в углу, откуда убрали ящики. Охранники палками подправляют костёр.

Поступило распоряжение штрафовать за хранение, по любым причинам и под любыми предлогами, документов за подписью некоего чиновника, ныне сочтённого глубоко неправым и отправленным за крепкую стену размышлять о своём заблуждении. – Гость прикидывает шансы довести до ума поручение начальства раньше, чем господ Рипетто или Баравалле постигнет та же участь.

Увы: горят опусы бюрократа, с которого начиналось его круженье.

Пламя начинает покачиваться и, пустив дымки, затрещав, склоняется, отходит вправо; подул ветер. Сливовое дерево издало долгий шорох, ветки задвигались, и гость перевёл взгляд на него, отыскивая среди листьев плоды.

* * *

Скука.

Тёмно-зелёное, черноватая земля, тень, сетка; мелкое, неясной окраски цветение жимолости. Фигура сторожа на удалении, у ворот, на противоположном конце двора. Манена всегда усаживается в дальнем конце выгородки, даже теперь, на просторе; студентов с самого начала изолировали от прочих заключённых, и теперь, когда всех, кроме Манены, выпустили, на прогулке и свиданиях тихо, как в музее.

Она устроилась на пеньке, откинулась на стену, обхватила колени, сторож видит, как её голова со стянутыми назад волосами последний раз чуть качнулась и застыла; мысли улетели поверх стен. Поглядев, сторож возвращается к выстругиванию новой “груши” для ключей и коротко, с досадой вздыхает, когда ножик, сорвавшись, портит ушко, предназначенное для соединения с кольцом. Всё не ладится и не будет ладиться. С такими порядками.

Не глядя, сторож представляет себе сто раз виденное лицо задумавшейся Манены, в профиль напоминающее треугольник, мягко выпирающие скулы, мягкую складку над почти не опушёнными бровями, которая никогда до конца не расходится, тонкие губы, как древко лука – верхняя длинная, нижняя короткая и пошире; и волевое, неосознанно-сильное выражение сохранится в серых глазах даже, когда мечты унесут её далеко отсюда.

Даже тюремная пижама не висит на ней, а сидит аккуратно и чуть чопорно, как парадный костюм.

Её взгляд, исходя изнутри, не встречает снаружи препятствий, она может быть только спокойной, даже при самой неистовой начальственной буре это дивно умное лицо могло выразить лишь лёгкую, холодную досаду, и самый сильный отклик, какого сможет от неё добиться судья неправедный, будет: “Какая глупость.”

Существо ястребиной породы.

…Отсюда она привыкла наблюдать целиком двор и выгородку, приходящих, уходящих, надзирателей, выползающих из дверей – из той, через которую водят заключённых, и другой, собственной, вне выгородки; и сама наблюдательница на этой крайней позиции подобна точке, завершающей двор.

Когда все дела переделаны, политы цветы, она усаживается там рядом с яркой геранью в горшке: этот цветок один останется с ней до конца и вместе с ней выйдет на волю. Его подарили тётя и дядя Парето. Остальное постепенно разобрали; Манена придумала выращивать здесь всякую всячину, она же придумала дарить выходящим по цветку – сувенир, подъёмные, талисман, чтобы не возвращаться... Во всяком случае, забава, потому что растение каждый раз выбирали подстать будущей хозяйке; при вручении было много смеха.

То, что осталось, выходит, само её выбрало; – и Манена с обычной чуть пасмурной, глубоко спокойной рассудительностью обращает взор на сияющие цветы. Это её костерок. Больше нечем согреться.

Завтра принесут пончо, которое разрешили после вмешательства шу Манаролы.

…Однажды наступил день, когда она вышла сюда одна; теперь, чтобы сыграть партию в спички, приходится долго уламывать сторожа.

Вопрос ребром

В девять утра зал заседаний перед хозяйским кабинетом наполняется. Как предусмотрено Статутами княжества, Совет был созван по инициативе одной трети его членов. Люди, постепенно заполняя зал, гудят, как запертый до срока улей: заседание будет нелёгким.

Советник Манарола докладывает о распространившемся по городу известии. Предлагает потребовать от подестà объяснений.

Следует краткое голосование, во время которого Хозяин спокойно и внимательно перебирает взглядом присутствующих.

Предложение утверждено с небольшим перевесом; он берёт слово.

“Приговор, о котором идёт речь, был вынесен, когда осуждённый уже находился под административным арестом за подрыв общественного порядка. Покойный Джанантонио Раджо должен был отбыть в заключении месяц. Разумеется, его родственники наняли бы адвоката, обратились бы с обжалованием в общегосударственные инстанции; второй приговор был бы отменён, как это происходило и прежде с другими местными приговорами. Неизбежно. Он и был вынесен исключительно для того, чтобы помочь Раджо в размышлениях над его виной и необходимостью исправления. Так что самоубийство не было не то, что единственным выходом, а даже сколько-то обоснованной реакцией на создавшееся положение. Какой ум мог сделать подобный вывод из дидактической метафоры? Предоставляю вам, господа советники, самим ответить на этот вопрос.

Далее, о способе самоубийства. Заключённый находился во дворе не на прогулке, не в часы свидания, он вышел туда самовольно, среди ночи, в нарушение правил. Это нарушение, повлекшее за собой самоубийство, стало возможным исключительно благодаря старым порядкам, которые здесь неоднократно превозносил г-н советник Манарола. Персонал четвёртой тюрьмы состоял из уроженцев княжества, и начальник также был местный. Пока моими стараниями кадровый состав пенитенциарных учреждений не был обновлён, они представляли собой нечто вроде монастырей, где братия делилась на тех, кому разрешено покидать территорию, и тех, кто этого делать не должен. Персонал и заключённые не имели других отличий. Камеры “неуголовных” не запирались даже на ночь. Поэтому смерть Раджо остаётся на совести поборников старого порядка.”

Никто не пробует возразить. В белёной горнице на миг становится тихо, как должно быть на даче в эту пору: дом стоит светлый, пустой и проветривается праздно, пока обитатели веселятся далеко, кто где – кто в лесу, кто на речке.

Хозяин ставит вопрос ребром: я вам нужен, или ныне вы обойдётесь без порядка и без начальника? (Научились обходиться, быть может.)

Не мямлить. Отвечайте чётко и кратко: нужны вам Хозяева или не нужны? –

Богатое большинство Совета заведомо на его стороне. Они зашевелились, дружно гудят – да, да, нужны, конечно. О чём речь. –

Ну так! – и подестà требует не тратить зря время на городские сплетни, заняться делом – планом реконструкции города. Потому что приспела пора посносить старые дома, лишённые архитектурной ценности.

Честная часть Совета молча встаёт и покидает зал. Оставшиеся несколько смущены, но видя, что подестà и бровью не повёл, послушно внимают докладу главного архитектора и делают заметки.

Полнолуние

В субботу после обеда гость опять гуляет по городу N***, как в первые недели командировки. Спустился с прекрасных ступеней гостиницы, проходит мимо соседнего с ней дома, под знакомым окном, оно опять открыто; но сегодня гость не получает привычного приветствия: рояль молчит, ХТК не рассыпает алмазные шарики. Кругом город, ты не чуешь пустоши, высоких трав, их тихого нескончаемого движения. Это исполнение, не виртуозное, но аккуратное и глубоко талантливое, долго оставалось приятной приправой к прогулкам. Теперь и оно отзвучало, тамошний кто-то, как остальные, отправился в отпуск. В N*** летнее запустение тоже заметно, может, чуть меньше, чем в резиденции.

Гость справился с поручением: легализовал сделку, наладил поставки; шеф уже обещал рассудительным мягким тоном, чуть понизив голос, как делает, когда уговаривает: “скоро вернём вас в нормальный режим”. – Это значит: скоро гость перестанет навещать княжество. Конечно, на выходных, если захочется – – но в резиденции на выходных всегда оказывалось множество дел, пусть не все по работе; гость не любит откладывать свои дела.

Предвидя скорое прощанье, он забредает подальше и внимательно смотрит по сторонам.

В переулках ему предстаёт дом с острым углом, высокий, тёмный, коричневато-серый, с налепленными вразброс намёками на декор – тут карнизик, там балкончик, тут рельефный эскиз капители, там люнет; с торца, по фасаду дом имеет другие неожиданности – две арки, у одной из которых просвет извивается, словно её проел червь, а внутри виднеются крылечки, дверки, вывеска; потом встречается дом с дощатым домиком на крыше – мастерская художника, домысливает гость; дальше ступеньки, вырубленные в известняке, связывают улицу с подъездами на взгорке: проявляют рельеф, показывают естественный ход породы, потому что строители почти не меняли форму известняковых языков. Гость вникает в значение глубоких арок, внезапных пустошей за ними, позади заурядных в остальном жилищ: там тихо и легко проходит светловолосая девушка в простом летнем платье, электрик со стремянкой или старуха с помойным ведром; он видит и вдыхает неслышное, лёгкое время, обернувшееся ветром, текущее без препятствий.

Иногда ему встречаются знакомые, но гость к ним не подходит. Парето, например, явно спешил в гости, судя по свёртку подмышкой и по цветам; сын трактирщика оживлённо беседует со сверстниками, рисуясь перед женской частью компании, а супруги Асколи вышагивают под ручку самодостаточно, погружённые в тихую немногословную беседу, так что и подумать нелепо, будто можно их окликнуть. Т.е. стоит подумать об этом, и проявится, что ты чужой. Вспомнишь, хоть за месяц успел забыть. –

Гость невольно замедляет шаги: последовал, возвращаясь, за супругами Асколи, вернулся, не заметив, в гостиничный тупик и очнулся только, увидев, как они входят в тот самый дом рядом с гостиницей.

Через минуту на третьем этаже г-жа Асколи распахивает окошко.

Это оно стояло в сумерках открытое и без света; это у них кто-то играл.

Гость уходит в арку двойного дома напротив, бродит по дорожкам, обходит огромный двор по периметру, стоит наверху стены, любуясь шпилями среди кленовых крон и дорогой внизу; проделывает это по несколько раз, каждые четверть часа возвращается в тупик. Но свет краснеет и гаснет, под деревьями компании собираются всё многолюднее, старики-доминошники под фонарём разразились возгласами и щелчками, вошли в режим, уже детей начали загонять домой, а открытое окно на третьем этаже молчит.

Восходит луна.

…Курорт пианиста близко: в переулках, за серым забором. Почему иначе, пока не забрали Ашерету, из окна каждую неделю слышались одни и те же пьесы, а теперь гость слышит лишь тишину и на ней крапинки воробьиных перекличек да бледные штрихи далёких детских возгласов?

* * *

Гость распахнул окно и сел на подоконнике, ожидая, когда Луна перейдёт на видимую отсюда часть небосклона. Не примет навязчивое лунное представление за следствие головной боли; ждёт его, потому что хочет увидеть место, куда никто не стремится, кроме него, а его как раз не пустят, потому что серый забор в переулочках глух. Хочет услышать людей за ним; хочет попасть в их компанию, глядя на то же, что сейчас созерцают они.

Опять ночь, сидельцы другие, но блюдут прежний обычай; местный народ катится волнами, в N** преемственность хранят везде, там тоже, и нынешняя смена ждёт Луну, встречает, смолкает, прислушиваясь, и начинает с нею новый разговор; тихо, нерезко выступает из разноголосицы согласных, как ручей, мыслей голос Ашерету, лучшего собеседника Луны. Он годится слушать её зеленоватое свечение и ночь, собравшуюся вокруг. –

Франческо Ассерето думает, что кончится срок заключения, а потом истечёт год, Манена – Эмануэла Асколи – сдаст экзамены и перейдёт на четвёртый курс, они поженятся… Порядок, мнящий себя вечным, тоже имеет свой срок, просто мы не знаем. Не все, но мы с Маненой переживём его: мы ещё молоды.

Кто-то разжился дефицитом и окликает вполголоса: “Учитель! хотите покурить?”

Перед сном он ещё покурит в решётчатое окошко, пока за спиной в наступившей тьме люди возятся, устраиваясь на давно насиженных и налёженных местах по памяти, ощупью; ловко запульнёт окурок подале – так, чтоб упал не под окном – и сам свернётся в углу калачиком: скоро рассвет.

…Очнувшись, гость давит окурок; что-то испортило тишину. Внизу под окном, в лунном свете, пьяный, что ли? с выкриками пляшет, как заяц. Гость улыбается: всё-таки вызрел лунный глюк? Вглядывается, стараясь ощутить подлинность плясуна. Занятно. Человек-заяц прыгает, притопывает, поворачивается в густом текучем серебре то одним, то другим боком; кажется, и он рад Луне. Купается. От лужи света поднимается мерцание, как пар или водяная пыль вокруг падающих струй. Что он кричит? Не разобрать. Наконец, на верхних этажах гостиницы и внизу при входе раздались другие голоса, с крыльца гостиницы, из соседнего дома выбегают люди, спешат окружить его. С уговорами и выговорами ловят буяна, он, пометавшись, вдруг сдаётся; его уводят в гостиницу, полоса золотистого света пропадает с асфальта, и снова тихо.

Гость повторно закуривает, ленясь двинуться с места; лень даже затянуться. Через минуту или две с мигалкой, но без воя подъезжает “скорая”. Те же люди, среди которых теперь гость различает портье, под руки выводят к ней психа. Санитары суют его в машину – умело, быстро, кажется, кузовок проглотил его.

Улыбка на лице гостя застыла и мерцает вслед, как зеленоватое сияние на асфальте: пойманный в последний миг перед исчезновением в дверце поднял лицо вверх и как-то вывернул голову, словно пытаясь напоследок увидеть на фасаде гостиницы что-то (или кого-то; будто осталось недоговоренное, недоделанное, недорешённое) и сам стал виден прямо и ясно, как на фотографии в личном деле:

вечно недовольный полицейский.

Машина отъехала, в лунном свете позади стёкол блеснула решётка. Вот и всё. Этот вопрос тоже решён.

Совет

Ночью гость спит, не нуждаясь в таблетке; глубоко, безмятежно, без снов. Снаружи Луна спускается, толстеет, уходит, мрак тускнеет, сильные большие деревья перед гостиницей начинают шелестеть; светает, сумерки обретают прозрачность, открывая тупик с оврагом и ж/д за ним на горе, пыльный асфальт в тупике, опущенную стальную штору в проёме авторемонта; солнце уже рядом, чистый тонкий свет обливает и заставляет светиться гостиницу, авторемонт, дом Асколи.

Выходной день, в доме все ставни заперты, кроме верхнего этажа: там ждут гостей. Дом на редкость хорош в это время суток, хороши все три этажа, из которых нижний – известняковый, и мини-балкончик на третьем, и скромный, но не намалёванный, а выточенный декор; дом так ясен и неподвижен, словно он и есть конечная точка всех путей: дальше идти незачем.

В половине восьмого утра советник Манарола поднимается на его крыльцо и нажимает старую узкую кнопку с фамилией “Асколи”.

Её маленький огонёк, когда ночь уже позади – когда кругом солнце и его косвенный отсвет, чистый и тихий, – теряется теперь и виден лишь вблизи. Огонёк устал, заметно, что пластмасса поцарапалась, впитала пыль и потускнела; минувшей ночью кнопки домофона, как созведзие, указывали путь запоздалым и уставшим.

Дожидаясь ответа, Манарола думает, что родители Манены её достойны; она должна быть довольна ими. Они не боятся. Кругом полно обратных примеров. Манарола не всё, что знает, рассказал бы народу в трактире. Не скажет им, например, почему трамвайный монополист неприлично благонамерен, почему недавно донёс на родителей девочки-инвалида с Длинной улицы за пустяковый спор с начальником бригады. Вот этот боится. Его детям гордиться не с чего. Собственно, из-за них он и боится: один его сын ушёл из дома в общежитие, да не просто, а с треском: отказался ехать в резиденцию, поступил здесь в пединститут, выбрал крамольную специальность школьного учителя языка и истории, а под конец примкнул не просто к недовольным, а к радикалам, которые и старейшинам, не то, что властям, задают работёнку… Монополист отрёкся, конечно. “Ничего общего не имею” и т.д. “Глубоко сожалею” и т.п. Сожалеет! Единственное, о чём он должен бы сожалеть – что сын, из-за крайней лояльности отца, тоже выбрал крайность, только противоположную.

Поднявшись по узкой лестнице, Манарола здоровается с хозяйкой, ожидающей у открытой двери; она провожает его в гостиную. Там уже сидят девятеро, переговариваясь вполголоса.

Не успел Манарола занять своё место, как раздаётся тихая трель домофона и является старший (председательствующий) советник; следом подтягиваются ещё двое. На часах восемь. Неофициальный Совет княжества собрался в полном составе.

Председатель поднимается, все умолкают. Оглядев присутствующих, он приступает к делу.

Напоминает последние события: открывшуюся причину гибели оранжерейщика Раджо и бурление студентов-радикалов, о котором сообщил Парето. Кроме того, поступили важные сведения, касающиеся подестà. Перед тем, как дать слово первому докладчику, старший советник напоминает, на чём все сходятся – конечную цель. Он делает это ровно, ясно, быстро, словно читает с детства знакомую молитву:

“Только с мёртвым нельзя договориться. Пока Хозяин жив и правит, он ещё не наш тупик, а наша сложная задача. Если он покинет пост, как положено, в возрасте шестидесяти лет, без скандалов, без претензий Совета к нему и его – к Совету и бывшим подданным, то княжество сохранится. Хотя дурной пример подан, и грядущих претендентов на этот пост станет трудней удерживать в границах разумного.

Досрочное смещение подестà означает, в нашем положении, немедленное упразднение автономии. Это давно и единодушно подтверждают все источники и в управе, и в резиденции.”

Манарола слушает, глядя в тёмную, вишнёво-шоколадную столешницу. Да. Пока часть неофициального Совета, до сих пор входящая в состав официального, тянет время. Притворяемся, что готовы апеллировать к народу и т.д., устроить этакое выступление, нужное для ввода сюда общегосударственных внутренних войск и установления прямого президентского…, лишь хотим сперва, для очистки совести, испробовать законные способы воздействия.

“Пока подестà надеется на удачу провокации, он ждёт. Занимается больше битвами с Советом, чем обработкой подданных.”

Председатель смолк, сосед Манаролы справа замечает вполголоса: “Да ему и самому неприятно делать лишнее. Раз 13,5 лет разгласились, он, действительно, может отдыхать. Ведь опасно перестараться.”

Его визави замечает: “Подестà отдыхает, зато нас хорошо нагрузил этим скандалом.”

Сосед слева оптимистичен: “Худшее позади. Мина взровалась. Прочее скрашивало ему ожидание, но ставку подестà сделал как раз на 13,5 лет. Он рассчитал, что в тюрьме, где весь персонал местный, кто-нибудь обязательно проговорится, как ни засекречивай приговор. Если мы теперь справимся, сумеем удержать людей, он потерпит поражение. Сильнее у него в запасе средства не было.”

Манарола без энтузиазма качает головой: “Но теперь он обречён”.

Оптимист настаивает: “Сами знаете, после скандала он перестал упрямиться в мелочах и расщедрился до того, что – взять хоть последний случай – дал вытянуть из себя разрешенье не запирать институт на каникулах. Преподаватели теперь проходят и даже могут по своим пропускам проводить студентов.”

Манарола всё медлит встать, и раздаётся характерный голос второго по старшинству советника, севшего на противоположном от председателя конце стола, возле двери: “Мелкие уступки больше не производят впечатления, поэтому подестà и делает их. Если и теперь удерживать народ, можно его потерять. В то же время, призвать его избавиться от Хозяина мы не имеем права. Осталось умыть руки. Тянуть время, сколько можно; ещё хотя бы месяц нам понадобится для последнего штурма его родни. Если и этот план не даст результатов, препоручим себя и княжество Всевышнему. Сами знаете, господа, что все прочие способы мы испробовали – кроме того, который нам уже десять лет подсказывает наш неудачный подестà. Два месяца назад его родственники получили из резиденции предложение не вмешиваться, всё равно-де общегосударственные власти упразднят автономию, Хозяин, лишившись княжества, превратится в частное лицо, тогда пусть делают с ним, что захотят.”

Никто не откликнулся; председатель приглашает Манаролу сделать сообщение.

Поднявшись, тот приступает к рассказу: этой весной он путешествовал для лечения за границу и там, на водах, встретил… случайно, разумеется – г-на У., престарелого дядю подестà. Тот, прежде уходивший от общения под предлогом старости и болезни, явно был доволен, что Манарола не наводит его на неприятную тему; однако за время отдыха они так сдружились на почве игры в шахматы, что старик вдруг сам заговорил о племяннике и выразил сожаление, что ничем не может на него повлиять. “Почему же!” – возразил Манарола; и старик его выслушал. –

Председатель собрания напоминает: “В тот раз, однако, вам не удалось добиться от него положительного ответа, шу Манарола.”

“Верно; а два дня назад я получил от г-на У. письмо на интересующую нас с вами тему. Непредвиденные события в семействе заставили его вспомнить о нашем разговоре. Он считает их благоприятными для удержания г-на подестà от излишней активности в княжестве. Сын единственной сестры подестà осиротел; ему только двенадцать лет, и г-н У. взялся убедить его ближайших родственников, что лучшим опекуном ему стал бы наш подестà. Это не так трудно, учитывая авторитет г-на У**. Для выполнения обязанностей опекуна подестà был бы вынужден половину времени проводить за рубежом либо взять мальчика в N***. На последний вариант прочие родственники вряд ли согласятся, учитывая, что подходящее образование тот мог бы получить только в резиденции, вдобавок здешний климат ему вреден. Мы, со своей стороны, добьёмся от официального Совета разрешения на длительные отлучки; тут-то на сцену выступит г-н С., кузен подестà, который в договоре указан как его преемник на случай безвременной кончины или иных внезапных обстоятельств, препятствующих выполнению им его обязанностей. Убедить г-на С. дядюшка г-на подестà тоже берётся. Значит…”

Советник на дальнем конце стола напоминает своим бесстрастным, волокнистым, как твёрдая древесина, голосом: “Вы помните, чем кончился визит в княжество м-ль Витале. А ведь многие ждали от него избавления.” – Собравшиеся зашевелились, поднялся тихий говор.

(Да, Манарола помнит. Сколько было вложено режиссуры в это простое, по видимости случайное событие.)

Председатель вмешивается: “Постойте, г-н Каванна, эти два случая не тождественны. В тот раз речь шла о чувствах, в этот – о долге.”

“Да, – продолжает Манарола, – и как раз на важности долга для Хозяина г-н У. основал свой расчёт. Осиротевший мальчик – последний представитель рода, если г-н подестà не вздумает всё-таки жениться. Следовательно, от его воспитания зависит судьба рода.”

Другой советник, сидящий возле председателя человек лет сорока, с беспокойством спрашивает: “Однако, если действительно можно рассчитывать на успех… допустимо ли подвергать юного князя де *** столь суровому испытанию?”

Сосед Манаролы слева живо протестует: “В своём семействе разберутся без нас! как дойдёт дело до их выгоды, они сумеют себя защитить, не сомневайтесь. А мы, если избавимся от постоянного присутствия г-на подестà в N***, предотвратим разом и его дальнейшие бесчинства, и упразднение нашей независимости.”

Председатель подводит итог обсуждению: “Остаётся тщательно продумать аргументы. Мы не можем оставить их на единоличное усмотрение г-на У.; как бы он ни был умён, мы изучили Хозяина лучше любого родственника. Поэтому советник Манарола ответит г-ну У. не позднее четверга и передаст ему наши рекомендации. Далее, я предлагаю ещё раз призвать народ к спокойствию, избегать разговоров о смещении подестà, критиковать тюремно-воспитательный метод с общих позиций, хотя, конечно, не замалчивая случай с Раджо – этот яркий пример. Неофициально пустить слух, что решающая перемена произойдёт ещё до осени.”

Постановление принимается единогласно.

Все встают. Старший советник распахивает двери гостиной, приглашает хозяев, благодарит их; все выходят размяться и покурить; хозяйка дома с младшей дочерью спешно несут из кухни скатерть, приборы, тарелки, еду. Манарола, улучив момент, отводит хозяйку в сторону: “Не позже, чем через месяц ваше дело решится положительно – вот ответ на ваш вопрос, г-жа Асколи.”

Вестник

Гость снова в N***, после долгого перерыва; лето идёт своим чередом, июль близится к середине, на душе у гостя покой, в ранней электричке он даже не дремал, а следил, как за окном светает.

Так рано, что ещё безлюдно, только свет уже полон и звонок, окошки низких домов сияют, переулочки полны их улыбками.

Слишком рано, чтобы встретить кого-нибудь, кроме дворника. На Тихой улице гость с усмешкой окидывает взглядом тёмную дверь с рожицей над крутым крылечком: и она пока спит, бездействует; – гость бредёт в гостиницу, чтобы занять номер и выпить их отличного кофе. В такую рань только у них можно получить что-то, на правах постоянного клиента; трактир ещё закрыт.

Не доходя перекрёстка гость сворачивает в низкую подворотню, ускорив шаги, направляется в правый угол двора и взбегает по известняковым ступенькам в узкий и длинный, как туннель, сквозной проход к следующему ярусу домов. Сон выветривается от азартного петляния по закоулкам. Когда гость пересёк улицу с трактиром, он берёт левей, чтобы покинуть дворы возле самого перекрёстка, от которого начинается гостиничный тупик.

Задерживается перед выходом из последней подворотни – хочется покурить; потягивается; и краем глаза улавливает, почти чует, движение в замершем, как фотография, переулке.

Прислоняется к стене, смотрит.

Улица тесна и безлюдна, похожа на переулочки за перекрёстком – вьётся и скрещивается с другими улицами под непредвиденным углом; безлюден видный отсюда её отрезок, после неожиданно рассекающего её теченье старого дома, подобного длинному, острому обломку зуба; солнце касается крыш и стёкол в верхних этажах, и те окна, где нет ставен, молча перебрасываются отражением света. Его тонкий осадок покрывает тут и там известняковый тротуар и серый асфальт проезжей части.

Тихо, светло и пусто; скромное пространство проявлено живой пустотою.

В следующий миг кто-то появляется из-за известнякового зуба. Гость всматривается, ловит совокупность мелких примет, остающуюся в воздухе, как след стрижа или цветка.

Ашерету шагает посреди проезжей части с картонной папкой подмышкой. Немое умное пространство дождалось его и довольно слушает, как он длится.

С бьющимся сердцем гость отступил в глубь подворотни.

…Вестник прошёл мимо, его шаги прозвучали у самого уха, доверительно, рядом, словно в подразумевавшемся согласии с тобой, его лицо на миг обратилось в сторону подворотни, как будто и он почуял знакомое в её тени; гость выглянул вслед; шагающий скрылся, свернув налево в переулок.

* * *

Выйдя на свет, прислонясь к стене рядом с почтовым ящиком и водосточной трубою, ты сравниваешь:

Лоб остался прежний – смелый от неприкрытости; тогда ветер то и дело сыпал на него отросшие пряди. Глаза уменьшились по отношению к лицу, нос утратил аскетичность – значение бестелесной геометрии; а выпуклость в месте перегиба, сверху и по бокам, осталась. Скулы тогда торчали резче… Худые щёки теперь значат иное, чем в детстве: теперь они врата улыбки – впускают её, открывают путь, не умея задержать – чуть что стронется рядом, в беседе или пространстве, и она неудержимо потечёт по ним вверх от чутких уголков рта.

Сошла утренняя дымка, на этих чертах отдыхает солнце.

“Шеску.” Да: он не сказал “Кеку”, как сфамильярничал голубоглазый толстяк в трактире, он сказал строже, хотя назвался обиходным, тоже не полным именем: Шеску; Ческо; Франциск.

Стоял, привалившись плечом к торцу дома, придерживая левой рукой руль. Ты налетел на него внезапно, догоняя кого-то в игре, и остановился.

– Ты приезжий?

– Да.

– Что стоишь? Ждёшь кого-то?

– Так… Гуляю. Родители придут вечером.

– Велосипед твой?

– Мой. Хочешь прокатиться?

– Ага…

– Поехали.

Чужак уже катил вверх по улице, когда ты подумал – куда, собственно, поехали? А он, торжествуя на вершине подъёма, на перекрёстке, и пережидая машины, пояснил: “На площади сейчас пусто.” Нажал на педали, от быстроты у тебя засвистело в ушах, знакомые улицы слились в серо-зелёную полоску, пока вы не вылетели вдруг на площадь, широкую и пустую, лишь с одного края подпорченную строительным мусором. Из-за реконструкции обветшавшего кинотеатра транспорт пустили в объезд, по воскресеньям площадь, покинутая строителями, окончательно пустела; на этот раз повезло – по ней никто не катался. В сущности, все нормальные дети разъехались на каникулы…

Чужак сделал почётный круг и слез, уступил тебе место. – Так они кружили против часовой стрелки, попеременно; чужак показал несколько фокусов и даже кое-чему научил. Он оказался поистине виртуозом: с шиком перескакивал через кирпич; ехал на одном заднем колесе; скрестив руки, управлял коленями; садился задом наперёд и ехал вслепую, крутя педали в обратную сторону. Под конец чужак уже только показывал свои ловкие штуки, а ты глазел, разиня рот, не замечая времени; он же вдруг затормозил и красиво развернулся: “Ладно, хватит; сгоняем на бульвар.” Оглядевшись, ты увидел, что на площади прибывает народ с детьми, собаками, колясками; парочки садятся на брошенные строителями трубы и бетонные блоки.

Он совсем не расспрашивал нового знакомого. Правда, на бульваре вы болтали о разном; удалось купить мороженое и забраться на постамент памятника, что, в принципе, запрещалось, но полицейские давно решили не париться, гоняя оттуда детей. В будни ладно, потому что лазают редко, а на выходных памятник обсижен с утра до ночи.

Так сидели два приятеля, над ними мощный истукан, под ними велосипед, кругом море разноцветных людей, машин и растений, за спиной прямая кленовая аллея, которой не видно конца, справа тележка мороженщицы, слева через дорогу музей – у входа организованно столпились курсанты в новенькой форме и начищенных сапогах…

Ты спросил: “Издалека приехал?” Чужак кивнул: “Можно было остаться, но я люблю ездить. Далеко. Люблю поезд; а ты?” – “Да… наверно. Жалко, этим летом родители хотели взять отпуск в июне, но у папы на работе что-то случилось, они отложили, потом мама не смогла. Наверно, никуда не поедем. А твои здесь в отпуске?” – “По делам. Ты был на море?” – “Один раз был.” – Незаметно пустились вы вспоминать и поправлять друг друга, и добавлять неизвестное, и гадать; но, правда, мало было такого, чего чужак не знал бы там, от пород крабов до судовой сигнализации. Однажды он жил рядом с морем так долго, что его даже перевели на время в тамошнюю школу. “Отец строил корабль.”

Солнце начало краснеть и скоро оказалось прямо перед вами, за бесформенной площадью перед началом бульвара, спускающейся к далёкой толчее строений, за которыми невольно представлялось всё, о чём у вас шла речь. Чужак заговорил о будущем, как о светлых облаках, медленно оттекавших от солнца, менявших цвет; тебя тихо охватили его представления, ты замолк, рассматривая их. Он не хотел быть, почему-то, лётчиком, хирургом или водителем грузовика; странное дело, он знал своё будущее, словно там побывал, как на море. Видел корпус института, в котором будет учиться, называл книги, которые должен прочесть, места, куда отправится работать, город, который поднимет с морского дна. Тогда будущее открылось и тебе, оно стало живым, как место, куда ты скоро поедешь.

Красное солнце скрылось за высотным домом, чужак соскочил с постамента. “Садись.”

В лёгком начале сумерек он докатил до перекрёстка и притормозил. “Пока. Удачи.” Ты постоял и махнул ему вслед; но он не обернулся и скоро исчез, свернув направо.

Дня через два ты заметил, что забыл его чужое имя. Этот звук был согласен с долговязой задумчивостью чужака, с песком, тихо осыпавшемся с покрышек, пока мальчики разговаривали, с протёртым до бесцветности сиденьем, с мешковатыми брюками и странной штукой, которую гость увидел тогда впервые на живом человеке – разношенными сандалиями; в них ступни чужака изгибались чутко и быстро, как требовал момент, словно подошвы не смели проявить твёрдость и самостоятельность – или хоть заставить хозяина поскользнуться, чтобы напомнить о себе.

Мальчик был долговяз, сутоловат, его лицо часто приподнималось, подзапрокидывалось – и он сдувал с лица прядь отросших за лето волос; отряхивал брюки гибкими умелыми пальцами, а когда понадобилось влезть на цоколь памятника, он оказался наверху одним незаметным движением. Взрослый Ашерету не сутулится, рост его не чрезмерен, кость стала шире; лишь в форме черепа и в руках хранится сходство.

Сегодня, задремав в электричке, гость увидел бульвар, публику, цветы, постамент и чужого мальчика рядом ясней, чем в памяти. На шейке руля была красная маркировка, старинная, наподобие герба; это от неё осталось ныне три красных пятнышка, каждый раз сигналивших тебе в трактире из-за подоконника, пока хозяин велосипеда обедал.

Значит, судьба пришла и свершится.

(И ещё значит: больше нам не встретиться.)

Отбой

Манена сидит на пеньке в индийскифилософской позе; только что смолкла их тихая, скудная беседа с охранником, с этим последним местным в тюрьме №2; они оба опасаются говорить больше (чтобы по доносу напарника или надзирательницы и его отсюда не выгнали), но шу Рипету утешен самим присутствием Манены, и это взаимно. – Как вдруг, в неурочный час, кто-то звонит с улицы в караулку.

Из железной калитки явился Ашерету; выглядит осунувшимся, но весёлым. Объясняет, что в последней из контор, куда обращался – в четвёртой инстанции – ему раздобыли желанное разрешение (законным путём, без обмана: оказалось, такая процедура предусмотрена), однако предупредили, что Хозяин не будет доволен его активным заступничеством за провинившуюся, “поэтому лёгкой жизни не ждите”; и правда, видишь… – Вместе с разрешением на освобождение последней студентки он получил предписание самому отправиться в тюрьму №3 и отсидеть там месяц.

(Вот что означал шифр “Кеку рад бы прийти, передаёт привет, но занят…” Ах мама. Ах тётя Парето! – Манена улыбнулась, и Ашерету тоже, прочитав в её улыбке юмористическое умозаключение.)

А сегодня он явился в четвёртую инстанцию к самому открытию и, не потеряв там и получаса, вышел с разрешением подмышкой.

Кругом ни души, сторож отправился сдать документ начальству; Манена отдыхает от официального обращения, неизбежного, пока рядом были однокурсницы. Ашерету, держась одной рукой за сетку, в лицах рассказывает короткие истории о сокамерниках и тюремном начальстве, одна другой абсурднее, – чтобы посмеяться, раз уж приходится ждать.

Наконец, шу Рипету вернулся с проштемпелёванной бумажкой, вручил отпущенной узелок с вещами и провожает обоих, по разные стороны решётки, к выходу, который отпирает по-будничному, как тысячи раз прежде, и думает, сердечно попрощавшись и запирая опять, что тюрьма в здешнем маленьком царстве превратилась, за время одурения подестà, в наиболее посещаемое из общественных мест.

За воротами, повернув направо, чтобы скорей выбраться из переулочков и попасть на более весёлые улицы, к родным известнякам, они обсуждают слух о диком приговоре. Тринадцать с половиной лет…

День, родители на работе, а Кеку сегодня надо ещё заглянуть на кафедру и забрать в общежитии велосипед, припрятанный одним иногородним студентом. Из этого получается прогулка, с летней лёгкостью и беспечной свободой: двое гуляют на родине.

Они мирно, как всё здесь происходит, попрощались с тюремным стражем и лениво брели в институт, к родному четырёхэтажному зданию с портиком, – брели мимо кустов с глянцевыми черноватыми листьями, островков пальм и холмиков, знакомой дорогой через город, тихо рассуждая, что долго это не продлится: слишком … что? Не знаю. Просто слишком. Слова верного не подберёшь.

* * *

И точно: через два дня какой-то студент прирезал Хозяина, как курёнка. Все газеты об этом написали.

(Студент-с-ножиком, в одно слово. Маленькая субъективность ничем не примечательного человечка вдруг перекрылась властью непомерно большого факта. Этот факт один, но твоей жизни, больше: твоего “я” и даже твоей души, всей их участи – едва на него хватило.

…Сейчас, наверно, студент постепенно осознаёт себя по мере того, как с него сходит анестезия функции. Сколько-то времени он, вроде бы живой и даже как-то именовавшийся, был закономерностью. Мог бы прочитать о себе в книгах соучеников с другого, исторического факультета, если бы ему было до учения и чтения с тех пор, как на него… рухнула… его пришибла анестезия:

Тринадцать с половиной лет.)

В одно прекрасное утро народ обсуждает эту новость. В безлюдном тупике у авторемонта разносятся голоса кумы Чинции и кума Сенàреги: “Теперь устроят психиатрическую экспертизу, а что она даст? Он, видите ли, может оказаться невменяемым. Даже если так: во-первых, был ли вменяем покойный?; во-вторых: сбрендишь тут, когда над тобой бесятся верхние эшелоны власти. Попробуйте сохранить разум, когда над вами так лютуют… Да что говорить: с больной головы валят на здоровую.” – “А потом, что суд постановит сделать со студентом, если тот всё-таки окажется разумным?”

Прибудет комиссия из столицы, начнётся разбирательство и бог ещё знает чем кончится; а пока битва отзвучала. Можно идти по домам.

(Комиссия и студент в патовой ситуации: способы исчерпаны хозяином. Тюрьма? Было. Казнь? Было. Глупо.

Глупо, вот в чём соль.)

* * *

С самого рассвета на ступеньках запертого кинотеатра, среди безлюдной поначалу площади, сидел маленький беленький старичок с пустым лотком рядом, не поднимая головы, уперев лоб в руки, весь-то день так сидел, гостю не пришлось в этом усомниться: только на него продавец пирожков взглянул, почуяв рядом, и умоляюще просипел исчезающим голосом: “Ведь я – уловитель. Я! Ты понимаешь? Ну хоть ты-то понимаешь?… Я был уловителем. По фотографиям работал. Десять лет! Ни хрена ты не понимаешь. Иди.” Его лицо снова скрылось, лоток на весь день остался пуст. Никто больше не подойдёт к нему за пирожком.

…Застава скоро опустеет, гость наблюдает, медленно приближаясь из города, демонтаж ворот – тонких, высоких, почти красивых от изящества прутьев, от прозрачности. Княжество раскроется и растечётся. Не станет больше рифов, потому что Лорелею отменило начальство, её убрали со скалы как наносящую ущерб судоходству, рифы срыли, дураков, имевших привычку глазеть вверх, оштрафовали с отобранием прав. Нет препятствий – нет места, потому что через него начинают и привыкают ходить, не замечая. Всё равно, что убрать оградку по периметру газона: городские выродки тут же его затопчут.

И местные, и покойный Хозяин были правы: справедливость резиденции всё равно, что вытоптанная земля.

…Гость вновь замечает себя, успокоившийся, опустошённый, в сумерках на обратном пути из города через заставу к станции. Он выполнил поручение, не оплошал, не позволил себя сбить; тем временем за недели, слившиеся в день, его судьба свернула со старой дороги. Гость шагает, склонив голову, то ли сигарета, то ли потаённая улыбка теплится в наступающей тьме; он думает и не отделяет мысли от разноцветной полосы отступающего света слева по курсу, над горизонтом. (Уже осталась только эта полоска, нарисованная тучами и остатками огня.) В резиденции, в пустой квартире на столе ждёт книга в газетной обёртке. Прочее пока неизвестно.

История перегорела и дымно гаснет; персонажи разбредаются. Лишь побывавший в ней странник вынес кое-что из не существующего больше места.