Сон почтальона

Резон ли в этом, или не резон –

Я за чужой не отвечаю сон.

А. К. Толстой, «Сон Попова»

Будни

…Почтальон раскрыл дверь и скачет вниз по крутым белым ступенькам, помахивает пачкой крупноформатных конвертов и газетой сбоку, а они шутят, приветствуют, смеются. Едва заглянул, рассовал корреспонденцию в протянутые руки – уже спешит дальше.

Его приветствовали весёлые маленькие женщины; они ещё молоды, но тут тесно, и лампы горят весь рабочий день, потому что под крутым склоном холма, под клёнами даже в хорошую погоду не хватит света, чтобы прочесть документ. Их молодость поистёрлась, они малы и слабоваты: им не осветить и не раздвинуть этой комнаты, погружённой в землю по самые подоконники.

Пока велосипед ныряет между стволами, их мысли скользят немного вслед, и вскладчину получается всегда устремлённая, безостановочная фигурка, не поддающаяся точному запоминанию, симпатичный, но быстрый поворот головы, зимой в сопровождении танцующих ушек шапки: потёртые атласные завязки реют и падают. А сейчас тепло, ушанка болтается сзади, ухватив почтальона за шею, чтоб не оторваться.

Весёлый ничей человечек.

Почта большая, она далеко. Это в городе, на улице, где всем тесно, среди застройки основательной и почтенной, хотя не старинной. Почтальона, как самого младшего, тут же припахали: у тебя-де никаких обременений, а у нас семьи, возраст – отправили в самую неудобную местность, где дома разбросаны, где, помимо этого парка, переходящего в дикий лес, есть пучок несуразно протянутых дорог и множество пустырей меж ними, больших и маленьких; всякие бензоколонки, заводики вшивые, товарные станции, гаражи, не к ночи будь помянуты, и прочее в том же роде.

А почтальону ничего не делается. (Похоже, их это злит: они ведь постановили услать его сюда, подразумевая «а как ты думала», понимая, насколько спорное решение – отправить учащуюся вечерней школы на окраину, откуда в нормальный город ехать и ехать на метро; отстаивали его мысленно и между собой за обедом; время показало, что ничего спорного, нарочитого не вышло: никакой пролетарски-озлобленной селяви по их вкусу. Работает себе человечек и счастлив, и уже потому ему хорошо, что он далеко от настоящего города и от них. Удушливых. А эта местность его полюбила.)

Мать и сын

«Прошлым летом…», – думает человечек. Около маленького полуподвального офиса подтаяли сугробы. Летом вдоль всего цоколя, до самого угла цветёт чистотел.

Тут кончается плоская часть парка; она ближе к застройке и малоинтересна. Почтальону приходится то и дело проезжать её в разных направлениях. Деревья там частые и прямые, внизу вытоптанная земля, кроны начинаются только у самых туч. На выходных мусор оттуда едва успевают выгребать. А в середине рабочего дня и недели там безлюдно; сейчас там разве что парочка пьяниц уселась вокруг родного пенька. (Так впечатались в память, что почтальон видит их до мелочей, едва о них подумав.)

Хорошо, что сейчас надо не туда.

Почтальон приступает к трудному подъёму на первый крутой холм и вспоминает лето:

Немногочисленные гуляющие. Тот же подъём в горку; мать и сын показались впереди. Мальчик: гольфы в косую клетку из тёмно-красных, тёмно-синих и чёрных полос, круглые очки в чёрной пластмассовой оправе. Мать рядом казалась очень высокой. Как ни глубока память, а её одежда явно происходит не из того лета, скорее, из прошлого столетия: вот она идёт в длинном чёрном платье со складками, рюшами, стоячим воротничком; в шляпе с двумя белыми перьями, которые на самом деле пух.

Мальчик лет пяти предполагал всем видом велосипед, трёхколёсный или уже взрослого образца, но маленький, и почтальону всю дорогу не хватало этого предмета с ними рядом. Может, оставили внизу; или оставили сегодня дома, почему-то. Именно сегодня. Второпях. –

Почтальон ехал медленно, стараясь отдышаться, и смотрел издали, дивясь, до чего они кстати в этом пейзаже: как скрипка солиста после вступления, сказанного оркестром, как изображение, наконец вставленное в пустую раму. Кругом крутые горки, маленький ельник, большие липы, клёны и дубы, дальше впереди появляются сосны; весна недавно кончилась, кругом полно цветов, зелень кишит птицами.

Сегодня солнце действительно блестит.

Картина

Почтальон видит, как мать и сын задержались, медленно развернулись к левой обочине, рассматривая картину.

Она выставлена к дороге автором, скрытым за придорожными кустами, ясенями, глубоким ручьём, всяким таким хозяйством: художник беден и дик, он там живёт в халупе из седых досок, тёмное дело, как (зима здесь бывает нешуточная). Не сидит рядом со своими работами; выставит картину, а сам пишет где-то в парке, ближе ли, дальше от дома, смотря по вероятности дождя. Его не заботит, что картину могут взять бесплатно, испортить, выкинуть; такого не случалось. Лишь бы дождь не намочил. Цена произвольная: во сколько покупатель оценит. Правда и то, что у дороги появляются не все работы. С некоторыми художник медлит расстаться. (Если бы некто непредвиденный заглянул к нему, заинтересовавшись, он позволил бы гостю полюбоваться и лучшим, может, подарил бы что-то; но для этого надо прогуляться, поискать домик. Лучшее себя не предлагает.)

На этот раз выставил какое-то старьё.

Мать и сын молча посмотрели, отправились дальше.

Почтальон быстро подъехал и соскочил. С трудом высмотрел изображение наружу из засиженной и потемневшей лакированной поверхности:
Два высоких утёса, ближе / дальше, ночная бухта и лодочки; лодочки…

Был вечер, но фонарики на них ещё не зажигали; корабликами лодки хотелось назвать потому, что у них было по три мачты – непонятно, зачем столько при таких размерах. Паруса были спущены, всё хозяйство мирно дрейфовало в направлении утёса на левой стороне бухты, где можно было причалить (правый слишком крут). Берег за нижним краем картины предполагался плоским, пустым и песчаным.

Почти воткнувшись носом в мазки, почтальон изучил ближние фонарики. Желтоватые конструкции, словно пластмассовые или костяные (первое исключено, второе маловероятно), в которых помещался свет, имели форму октаэдров.

Почтальон зачем-то восстановил даже их, тихо перечащим усилием.

Чужой мужик

Оторвался от картины, заторопился: мать и сын скрылись за поворотом, за еловым леском.

Едва почтальон обогнул его, как увидел их снова, только далеко; чуть спустя, когда грунтовая дорожка опять повернула, на следующем холме обнаруживается ещё один прохожий: мужик лет сорока.

Почтальон следит: мать почти заторопилась и тут же перестала. Даже не придётся обгонять, чтобы заглянуть в лицо; он и отсюда знает, как сейчас стремится вперёд её умоляющий взгляд. Человек на следующем холме близок только по горизонтали. До него долго добираться. – Она не побежит, волоча мальчика за руку.

Секунды падают. Почтальон едет медленно, переднее колесо вихляет.

Ботинки матери, все в кнопочках, на высоких каблуках, ступают, как метроном.

Сорокалетний мужик не обернётся, не замедлит шаг; они всё идут за ним, но никак не приблизятся.

Молчание.

…

Почтальон спрыгивает и на некотором отдалении следует за ними. После крутого спуска в овраг, мостика и подъёма их снова скрыл кустарник; и опять он видит их, когда роща кончилась, и тихо шагает, опираясь на воловьи рога своего друга.

Мужика больше нет впереди.

Почтальон остановился, глядя, как мать и сын удаляются; поворачивает обратно.

Обрывок

За оврагом, на холме он летит до свиста в ушах, пока не достиг придорожной выставки. Там бросает велосипед и пробирается через кусты напротив картины, где земля плавно поднимается, как в партере театра.

Там было, точно было, – там должно что-то быть.

Присел на корточки: клочок весёлого журнала лежит на лужайке, где явно отдыхали пролетарии; разноцветная картинка, косо оторванная и смятая с одного края. Рядом чёрная плешь от костра, угли. Водочная бутылка, чьё толстое донышко отзывается на свет загадочным оттенком, как драгоценность. – Мигом вскочив, почтальон чешет вверх сквозь невысокие заросли и замирает над обрывом, которого здесь никогда не было и нет:

Галька, резной берег, маленькие скалы в пёстрой воде, мелкие волны, прозрачность у кромки, тень рыбы вильнула и пропала, островок, на нём сосна; нестерпимо чистые, блаженные краски (, секунды / искры / узнавания), – океан: да, это ты. Да, здравствуй. –

Секунда неподвижности; почтальон срывается назад, как ветер, и, пробегая через поляну, подхватывает обрывок журнала, суёт в карман.

Вот он опять на дороге.

Смотрит: мать и сын возвращаются и уже близко. Жмёт на педали.

Пустынный дом

Почтальон отвлёкся, а ведь должен успеть ещё в одно место; скорей-скорей, по перпендикуляру к линии прогулки, в сторону, противоположную офису в полуподвале. За мысом парка, где сходятся два шоссе, по левую сторону порядочный жилой массив. На левом шоссе возле их слияния есть большое учреждение, в котором почтальон существенно облегчит брезентовую сумку.

…Безлюдье; совершенная пустота тротуара перед приоткрытой тяжёлой дверью. Неприятный мрачно-серый фасад снаружи; непостижимый уют парадного, и сквозняк повеял прошлым. Гостья любуется сеткой лифта, фигурными перилами, норкой швейцара, тускловатым и жирным, сытным светом лампочки.

Швейцар застыл в нём, как тарантул в масле.

…Вихрем назад – ослепленье: солнце и цвета снаружи. (И всё же нельзя сказать, чтобы внутри было скучнее. Внутри не скука; там пустота, оставленная весомым смыслом. Там застоялся след иного времени. Самое отсутствие иных вещей содержательнее нашего пыльного, полустёртого присутствия.)

Неживой простор широкой улицы, которая сама не знает в этом месте, улица ли она, шоссе или Дорога; почтальон летит по ней, как в небесах.

Ожидание

…Вернувшись, уже на расстоянии видит, что успел, и теперь имеет время разглядеть его: маленькое немецкое кладбище перед самым подъёмом на холмы, у центральной дорожки.

На противоположном конце копошатся два могильщика – редкостных урода, рассуждающих, однако, со знанием дела: «если впрыснуть такое-то лекарство в висок...» Вот присели отдохнуть, рассуждая и сомневаясь, успеют ли до похорон очередного Карл Фаныча справиться с незапланированной халтурой: труп-то ещё не готов. – Ассимилированные немчики лет по 50, грузноватые, добросовестные и мирные.

Гробик уже стоит в могилке. На кладбище тесно, и роют неглубоко, не боясь, видать, покойников. Всех так хоронят: по-домашнему. То ли могилка, то ли кровать.

Плавно катясь вдоль ограды, редко касаясь педалей, почтальон слышит: главное – похоронить вовремя, одновременно с мужиком. – Второй немец вставляет: а молодец, не обернулся.

И вот уже главная парковая дорожка; на скамье возле калитки, спиной, сидит мать: достав кружевной платочек, одетая подобающе – без подчёркнутого траура, просто как достойная дама. Шляпка эта её и рюши... Наверно, чтобы мальчик не спросил. – Ждёт известий от тех, кто пошли с ним в плоскую часть парка.

Перед её глазами грунтовая, плотно утоптанная дорожка; и если бы она посмотрела дальше вперёд, внимательней, она даже разглядела бы за клёнами домик с тускло светящимся полуподвалом, думает почтальон.

Скамейка напротив пуста.

…Пока время замерло, пока все ждут, остановившись, почтальон думает о мужике, которого больше нету. О том, чего не видел: мальчика отправили с двумя амбалами прочь от холмов, на вытоптанную землю с частыми прямыми клёнами, где и в солнечный день сумрак; там даже бродячая собака не осмелилась бы подойти, чтобы близко взглянуть на него – все поблажки кончились; …а почтальон остановился рядом с матерью и ждёт, когда его пошлют за известием.

Прислонил велосипед к ограде, которая ему по плечо.

Беседа могильщиков по ту сторону понемногу иссякает.

В какой-то миг осталась тишина.

(Листья ворохнутся едва слышно и смолкнут; где-то слева на холмах протрезвонил велосипед, так далеко, что будто из другого места, и чьи-то шаги, не достигнув спуска, свернули на боковую тропу, по которой почтальон давеча попал в город.)

…В окрестностях ни башен, ни колоколен. В кармане одного из Карл Фанычей лежат дедовские часы на цепочке, с помутневшим стеклом; сейчас настанет миг, он обстоятельно поднимется, вынет их, посмотрит и скажет коллеге вполголоса – ну, теперь готово.

Мать поднимает голову и без слов посылает почтальона посмотреть.

Поручение

Он уходит и, ускоряя шаги, вспрыгивает на велосипед привычным скупым движеньем, и вот покатил, и скрылся в тени между стволами.
Мать была согласна, и всё же, отправляясь посмотреть, почтальон стиснул внутри своё горе с мыслью: ей-то каково. При ней нельзя подать вида.

Обернулся и не нашёл могильщиков.

Сразу за чертой парка, вблизи, в месте слияния двух больших улиц, на необъятной площади в каёмке сталинских домов разворачивался, при чуть матовом, но обильном солнце, одинокий пустой трамвай.

Почтальон, издали завидев убийц, поднялся в воздух и приблизился к ним на плавном повороте рельсов; да, правда. В прицепе на развёрнутых друг к другу одинарных сиденьях стояла коробка от обуви, тщательно накрытая сложенным вчетверо льняным посудным полотенцем; его края помещались внутри коробки, но их прислоненная к бортам часть отделялась от середины вмятиной – кто-то даже не подоткнул, а приткнул.

Сопровождающие ушли в передний вагон покурить в окошко. В остальном трамвай пуст.

…Матери ничего не придётся рассказывать, ей достаточно знать, что дело сделано; если она послала сюда почтальона, то, чтобы остался один доподлинно знающий – свидетель, который будет в точности помнить, как поворачивал по широкой дуге трамвай и как в коробке было подоткнуто полотенце.

Ведь почтальон опять и опять проедет через парк, когда нас всех давно не будет.