Луна

…der kann mir im Mondschein begegnen.

Невежливый идиом

1. Место и путник

Луна восходит, едва утратила красноту.

С той стороны, откуда она поднялась, пропадают огоньки – там железная дорога и переезд; ближе, где уже нет деревьев, от переезда сюда подтягивается шоссе; машины на нём иссякли; луна смотрится в тусклое зеркало асфальта.

От шоссе отходит дорога, посыпанная гравием; и на ней уже ничто не движется.

Через какое-то время там возникает фигура человека. Показалась на освещённом участке и сразу пропала, только слышны шаги.

То её наглухо замазывает мрак, то заливает свет; сейчас каждый путник сам для себя – привидение. Идущего в черноте частично возвращают себе препятствия и невероятно возросшее восприятие: слух ловит мельчайший звук, а зрение – мельчайшее нарушенье неподвижности.

Справа поле-пустырь, слева промышленные постройки, заборы, ворота, колючая проволка, и трубы торчат позади. Везде безлюдье. Показался мостик: то ли широкий ручей, то ли обмелевшая речка просачивается сквозь бетонную трубу, а сверху дорога делает пологий горб. Осока и кусты.

Оп! Кто там?…

Из-под стены, рядом с воротами кто-то выскочил, замер, принюхался и стремительно засеменил наперерез. Мелькнул, скрылся среди кочек и трав.

На миг крыса повернула головку; в блестящих чёрных бусинках отразился облитый белым свечением ночной прохожий – девушка с улыбкой на лице и рюкзаком за плечами, её мирные, мерные, длинные шаги, шнурки на полуботинках.

Аська. Она здесь часто ходит.

2. Стена и поле

Аська шагает вдоль фабрик и складов. Заборы слились, дома за ними сыплются, обгоняя друг дружку разными планами, хоть вразнобой, но равномерно, свиваясь в нить; а справа пустырь. Взрытое черновиком строительства и потому горбатое поле, на котором так ничего и не возвелось. За ним перелесок и огни новостроек, одного из бесчисленных мысов города.

На закате Аська отправилась из города, где работает, в другой, соседний, где живёт. Они рядом и лет через десять сольются. Пока между ними поле.

Птицы спят, на пути ей попадались запоздалые путники, сторожа, бомжи, собаки – а вон пьяница по тёплой погоде задрых под руиной. Правда, чем дальше от переезда, тем меньше встречных, тем меньше они сами: уже большей частью не люди, и после крысы, наверно, будет ёж или крот; или бражник. Или никого не будет.

Аська вспоминает об отодвинувшихся к горизонту человеческих жилищах, свете в окнах, прикрытых древесными кронами; о вечернем немом озорстве, которому нужно не одно из окон, а все сразу, все деревья перед ними, все шорохи гаснущей улицы, все повороты железнодорожных путей. Аська предпочла нырнуть в летнюю ночь, ещё короткую, но уже подлинней, чем две недели назад в июне, вместо того, чтобы влезть в автобус и скучно гадать: освободится на этот раз место раньше ж/д переезда или только при въезде во второй город, на шоссе у поворота. – Скучно в тусклом свете, грязном, как весь автобус, который за смену припылило утомление; местность снаружи пропадает во мраке. –

Аська довольна: звери и вещи равномерно сменяются и все уже принадлежат ночи, которая целиком известна идущему: он знает «здесь» и «там», когда оседлые знают каждый своё «здесь», и только. Люди аптеки, например, когда запирают её, чтобы идти домой, или стрелочник на переезде, на всякий случай посветивший с крыльца будки своим фонарём на позднего прохожего.

В мыслях её сменяются, на расстоянии, раньше встреченные люди: обособляются, длятся, движутся назад, уменьшаются и пропадают. Ночью им не нужно имён. Они открылись в оба конца, сами не заметив: делается отверстие, через него подтекает нелюдское. Открывают рот, чтобы сказать, что привыкли, а из слов сочится луна.

Под фонарями они ещё могли оставаться при своём, но фонари постепенно иссякли; последние остались у шоссе. Без ламп даже люди – окрашенные луной и мраком фигурки.

Луна вливает сок в жилы будней, они тяготеют к ней, тайно туда обращены и отсылают в неё вопрошающего – того, кому мало их пыльной добродушной мины, кого ею не убаюкаешь, не развлечёшь. Будни – сон, дневной и нескладный, неизбежный сон с головной болью на заднем плане, которая, подстать остальному, столь ординарна, что даже не способна разбудить; явь наступает в полнолуние, в ночь на субботу, когда дела закончены – наступает от живой тишины и ясных бархатных небес.

3. Две страны

Промышленные постройки слева иссякли, на пустыре справа умножились руины недостроенных и рассыпающихся домиков. Позади, на отшибе выросла электрическая подстанция, от неё тянется ЛЭП – вереница великанов шагает мимо города через пустыри. Великаны медленно близятся к дороге, пересекают её и так же обстоятельно отступают слева в даль.

…Из-под камня и куста на дорогу стремительно выкатывается тускло отблескивающий шар и застывает.

Аська тоже. Присматривается.

«Иди-ка домой.» – Маленькая девочка разогнулась, подобрав мяч, и мотает головой. – «Серьёзно? До такой степени?…» – Ребёнок молчит, настороженный, ожидая. – «Куда ж тебя отвести?» – «…К дяде с тётей.» – «Опять!! То-то будет… Ладно. – Аська берёт её за руку. – Пошли.»

…Им есть, чем занять себя в пути: где-то за облаками у них с девочкой есть особая страна, сейчас они её снова вспомнят.

Где-то на туче строятся и пропадают, чтобы возникнуть иначе и вновь, лёгкие города, полные деревьев и каналов. «Иллюзония», – вполголоса называет Аська, напоминая. Лягушкообразные человечки встречают гостей на главной улице и провожают во дворец между разноцветных домов, вдоль светлой воды, торопясь рассказать здешние новости да заботы.

В этой стране всегда день: она стоит на архипелаге облаков, которые снизу кажутся обыкновенными, но всегда путешествуют вместе с солнцем, которое то наверху, то справа, то слева, то позади, то впереди, всегда открытое, доступное в любой миг; всегда с тобой.

Удивительно глядеть на дома цвета детских кубиков, каналы с белым дном и серебряным краем, а после на человечков, которые всё это построили. Они чуть смешны, чуть величественны: страна в самом деле удалась. Аська в который раз описывает семечко, из которого человечки вырастили первое дерево, приспособленное расти на облаках; их экспедиции за материалом для домов, мостов и каналов; их правительницу, задумчивую и удалую попеременно, которая заботится об одном – чтобы никто в Иллюзонии не лишался веселья; дворец и воскресные приёмы в нём, когда во всех высоченных залах открыты окна, пляшут лягушки, растёт осока, летают стрижи и между всеми скользит серпантин.

Туда можно попасть в любое время; дело за калиткой. Одна точно есть тут рядом, чуть подальше, где сохранились дачи; на вид эти калитки ничем не отличаются от прочих, только, если пройти через такую в верном направлении, по ту сторону окажется Иллюзония. Чтобы вернуться обратно, надо пройти в неё с той же стороны, с которой ты вошёл здесь, на земле. Вот и весь секрет.

Шуточная солнечная страна плывёт на неизмеримой высоте, в мыслях, пока ноги шагают в подлинной, лунной, где суждено то и дело просыпаться. Их две; одна в словах, другая в молчании – выдуманная, о которой говорят с ребёнком («в следующие выходные пойдём искать калитку»), и настоящая: ночь, окружившая тесненькую жизнь неоглядной безлюдной свободой. Порой, как ныне, рамка становится фоном, фон картиной – – взрослый с ребёнком шагают в едином диве, беседуя о другом, в шутку, для утешения, напоминая себе в деталях день, какого (уже) никогда не будет.

Зато они умеют мысленно в нём побывать.

…Аська слышит свой голос рядом и в стороне, пока с небес льётся бальзам истины, смягчая последствия дня; под ногами искрится и хрустит щебень, девочка давно не шмыгает носом и внимательно молчит, в зените застыли мерцающие облака, гигантские, недосягаемые.

Луна поднимается выше: одинокий флагман вышел далеко в густо-синее море; где твоя эскадра? (Сейчас на работе в запертом кабинете светло, луна рассматривает репродукцию на стенке, над твоим столом: синие облака и корабли; и от воспоминания мысль предвосхищает тут за перелеском пустошь и море.) Блеск ночной листвы близится; дубы. Вдруг, на пригорке. Вот они, парусники, лунная эскадра.

Ночной путь означает медленное реяние мимо.

…Аська по дороге забросит неудачницу к “дяде с тётей”, которые даже не родня ей и будут ругаться; но, выпустив заряд на безответственную провожатую, закрыв за ней дверь, участливо склонятся к девочке с тихими расспросами: ты ела? Будешь кашку? Овсяную, манную или толокно? Ещё осталось вишнёвое варенье. – И т. д., и т. д., честь по чести.

Путники резко сворачивают с дороги влево и оказываются в тихом, как гроб, дворе. За перелеском этих домов не подразумевалось. Теперь две тени быстро пересекают простор, охваченный двумя кирпичными полукружьями, с детской площадкой посередине. Аська наскоро любуется жёсткими шевелюрами, гладкими стволами тополей.

В незапертом подъезде светло и гулко, и время стоит.

Нажав звонок на пятом этаже, Аська прикладывает ухо к двери, замирает на миг и, кивнув, рысит вниз. “Пока”. Ей пора дальше. С площадки третьего этажа снова прислушивается к лязгу двери, голосам наверху и, дождавшись, когда квартира сглотнёт всё это, съезжает по перилам: получилось.

…Дядя открывает на кухне створку покурить и видит Аську внизу, в ясном свете, уходящую мимо песочницы.

* * *

Вышла в противоположную арку и вновь реет на просторе без жилья. Возвращается на орбиту после маленького отклонения; освещённое окно у неё за спиной скрылось за корпусом с подворотней, дорогу снова озаряет луна.

У единственного оставшегося родителя девочки сегодня снова приступ. Ей страшно, вот она и сбежала из квартиры. Если другие узнают, что он псих… Будет ещё хуже: заметут. Тогда и девочка попадёт в казённый дом.

Дядя с тётей знакомы ей потому, что однажды встретились на улице, перед школой, уже за оградой (она всегда боялась, что если вовремя не выйдет с территории, её запрут), где она сидела на газоне под бузинным деревцем, словно студент Ансельм, только никакие золотисто-зелёные змейки не являлись, некому было посидеть рядом, и жутко хотелось обедать. Они остановились, стали спрашивать. Довели до дома, поднялись на этаж, звонили в дверь. В квартире и во всей лестничной клетке было тихо, только на втором этаже бормотал телевизор.

Дядя с тётей отвели девочку к себе и накормили обедом, и опять вернулись вместе с нею, всерьёз беспокоясь и толкуя про милицию да про “скорую”, но девочка, чуть завидев свет в окне, весело поскакала наверх, так, что они за ней не поспевали, и затрезвонила, а потом помахала им из дверного проёма – отмахнулась; и дядя с тётей постояли, отдышались да и отправились восвояси.

Но теперь, когда незадача повторялась, девочка знала, куда идти. Труднее сделать это ночью, как сейчас: все спят, да и кто не спит, уже не пойдёт провожать. Всё-таки окраина. Девочка не боится темноты; но боится чужих дворов, домов и подъездов. Аська кстати. Девочка знает, что вечером по пятницам её здесь можно поймать, и караулит в тени большого камня, где её, маленькую, при таком освещении даже с двух шагов не видно.

4. Хранитель аллеи

Все скамейки вдоль подобия променада пусты. Аська с удовольствием разглядывает их; сыро-холодный глянец внушает, что краска ещё не высохла, на одном сиденье оставлена бутылка – тёмно-зелёный, мерцающий восклицательный знак.

На одной из скамеек навязчиво ожидается человек. – Аська поневоле окидывает взглядом их все, справа и слева, вглядывается по мере приближения; пустота нагнетает ожидание. Может, кто-то правда был здесь только что; встал и ушёл спать.

Посреди аллеи мерцает и лоснится горка; собака. (Появилась, пока Аська на миг отвела взгляд, чтобы посмотреть, нет ли чего на очередной скамейке.)

Собака сидит неподвижно. Когда человек подходит, она только поднимает голову, вытянув шею и принюхиваясь, но не думает встать.

«Здравствуй, Лунный Пёс.»

Аська скидывает рюкзак, открывает, роется; выкладывает на дорожку остатки завтрака.

Собака приподнимается съесть их и тут же, обнюхав опустевшее место, укладывается, разочек вильнув хвостом: довольна. Она вытягивает передние лапы; видно, какие они длинные и узкие.

Она, вне сомнения, особенная: очень высокая, гладкошёрстная, охраняет по соседству гаражи, поэтому ей надели на шею плотный самодельный ошейник, вырезанный из крепёжного ремешка – из того конца, где застёжка. Рамку пришили на отрезанный конец.

Сейчас шерсть кажется розоватой. При солнечном свете у этой собаки бледно-рыженький окрас на сероватой подкладке. Морда вытянутая, уши торчком, хвост палкой.

Она никогда не лает.

…Аллея ведёт к шоссе; Аська сворачивает стремительно и непредсказуемо – на ощупь, ведь как во мраке увидишь заросшие полуступеньки – вкопанные в склон доски, ведущие в канаву, которая лишь эмпирически, после уже состоявшейся пробы оказывается вовсе не глубокой и без воды; по тропке среди зарослей, где и правда под ногами хлюпает, можно попасть на другую дорогу. Здесь сохранился дачный посёлок, одним концом вросший в город, асфальтовая дорога – его центральная магистраль. Аська с удовольствием шагает меж высоких заборов с номерами, среди домиков убогих, средних, двухэтажных, в чередовании дерева и кирпича; потом дорога чуть поворачивает вправо и пересекается с другой. По ту сторону электрическая подстанция, магазин и другие кирпичные строения.

Над перекрёстком нависла гигантская старая ива, жёстко блестящая от луны.

Аська замедляет шаг; прислушивается; замирает.

5. В посёлке

Для чего она остановилась в этом месте и медлит?

Дождик седых ланцетиков, длинные струи растительных мыслей. Душ. Ива отмыла себе пятачок, и, стоя на нём, ты можешь побыть на свободе: в иной, настоящей стране; постоишь да пойдёшь – как в посольстве, где бывают курсы и концерты, но где гости не могут даже переночевать.

Перекрёсток: слева пробежала кошка, и заметно, как это далеко; справа улицу видно мало: ближе к перекрёстку оставлены и начали врастать в землю две бетонные трубы, а дальше дома быстро рассыпаются вразнобой, и проезжая часть среди них теряется – один отросток, оголившись от асфальта, загибается вправо, другой, посыпанный гравием, ныряет во дворы.

Аська смотрит вперёд, пытаясь различить ближайший отрезок пути. Тем временем справа одинокая фигура показалась между соседними домами, пропала в тени трубы и возникла на залитом сиянием асфальте; мешкает; подходит; окликает вполголоса.

Аська оборачивается; почти испуг. Мягкая неожиданность.

(Она уловила звук, связанный с чем-то знакомым, и старалась разобрать, с чем именно; акустика в какой-то момент сбила её с толку – звук стал приходить сразу с нескольких сторон, отдаваясь, она отвлеклась, пробуя ухватить подлинное направление, и вспомнила обладателя шагов только в миг, когда обернулась на его приветствие.)

Лица скрыты: что не залито мерцающим светом, утоплено во мраке. Трудно узнать днём человека, встреченного ночью. Лунный свет имеет обыкновение плавиться, искриться и распыляться, он гнездится на обращённых к нему поверхностях множеством мелких вспышек, не позволяющих толком разглядеть рельеф, а чёрные тени по соседству подобны свежепролитой туши.

Человек молча приподнимает шляпу. Движение тени и влажная искра меж губ.

«Здравствуйте, Аким Палыч.» – Это зубной врач.

Он спрашивает, что так поздно. Она отвечает, что задержалась в городе после работы; он говорит: «А я вышел проветриться.»

Теперь пройдётся с нею, на обратном пути: сделает небольшой крюк и вернётся.

«Готический роман, – усмехается он: – встретить дантиста среди ночи.»

Очень устал и потому вышел. Луна и безлюдье; полусельская дорога, сверчки, полёвки, тихие выдохи ветра и полынь. Потом зашёл в дачный посёлок и собрался поворачивать домой, когда заметил на перекрёстке знакомую фигуру.

Теперь они идут рядом, их редкие слова подобны остальным участникам ночи – живы, тихи, как они, тихо живы без резкости, настороженно, сильно. Слова, канув в окрестность, поглощаются её вниманием, и в ответ от неё возвращается ожидание дальнейшего.

У Аким Палыча причудливая фамилия, но он давно здесь, говорит без акцента и приучен к местному препарату своего имени; Аська искоса поглядывает на его профиль, который, очищенный от случайных подробностей и цвета, прямо отсылает на иные берега, к высоким скалам, рыболовным сетям и гальке.

Стоматолог спрашивает: «Есть успехи?» – Аська кивает: «Обналичила оба – его и свой.» Загвоздка тут в аптеках: в казённой, где получают лекарства по льготным рецептам, этого лекарства пришлось бы ждать месяц или даже до просрочки, а потом, где у работающих людей время, чтобы отстоять очередь с шести утра до послеобеда? В таком положении остаётся только искать по городу, где лекарство обойдётся дешевле. Ибо рецепт льготный даже для частных аптек, но не бесплатный – там действует скидка в процентах от цены. Аська отыскала оптимальный вариант и смакует удачу: сообразила и недорого взяла изрядный запас; «так что Старый Фиг спасён».

В голосе спутника слышна улыбка, белая, как этот свет: «Твой отец?»

Аська отвечает лишь на улыбку.

Врач замолкает. Ответ ясен без слов: «…Брось. Ты – друг. Мы друзья. А он – Старый Фиг, и точка.» В этом есть резон: каждое существо на своём месте и подвизается в своём амплуа. Нечего называть снег углем, и наоборот: их вида и свойств название не изменит.

«А вы договорились, Аким Палыч?»

Он кивает. «Остались формальности, а так все согласны.»

У врача свои заботы: начальство шпыняет. «Если ещё раз…!!» (пройдёшь и запломбируешь лишний канал даром; бесплатно сводишь на рентген; будешь х. знает сколько возиться с восьмёркой у льготника и ещё швы потом накладывать, и т.д.), «то…!!» (мы тебя выгоним, засудим и т. д.).

Он хотел бы иметь собственную практику, но ведь тогда разорился бы. Или нет? Во всяком случае, людей и, особенно, детей определённого сорта ему жаль, и тут он позволяет платить меньше или в рассрочку.

Фрàвега ушёл сперва из государственной поликлиники от интриг, затем из частной от хапужничества, теперь сидит в государственно-хозрасчётной и находит, что это меньшее зло, хотя начальство и тут не всегда приветствует его подход к делу. Есть у него золотой козырь, неразменный рубль: он может «сделать зуб» так, как остальным коллегам не снилось, поэтому начальник, чуть у него заболит, бежит к неудобному, но необходимому подчинённому.

Аким Палыч лечил Аську ещё в школе, на практике, студентом; скопив денег, она явилась прошлой зимой в его поликлинику, и он узнал её, несмотря на время. Теперь спрашивает, когда она заглянет, и советует в четверг вечером (когда начальство и главные ябеды уже дома). Аська медлит подтвердить. Он замечает тоном утешения: молочные у тебя были гораздо хуже, с тех пор дело явно пошло на лад. Восьмёрки пока не гнилые, правда, лезут рановато…

Она деловито спрашивает: «Будете драть?»

«Нет, что ты.» (Вот характер. – Он усмехнулся. – Что за манера всё подряд уточнять, когда ещё нет нужды в уточнениях. Конечно, восьмёрки удаляют всем, но пусть они сперва до конца прорежутся. Нечего при живом, пока даже не кариесном зубе рассуждать, как ты с ним покончишь.
Попадаются дети… Эта уже выросла, и не стоит ей припоминать, но и она заняла почётное место в ряду малолетних радикалов: в тот первый визит с холодной определённостью потребовала, чтобы г-н врач выдрал ей все зубы. Немедленно. Потому что всё равно они молочные, и нечего их сверлить: чем больше их сверлят, тем бойчей они гниют. Она потому и пришла, а то бы он её тут не увидел. – Т .е. она исчезла бы; у неё в запасе тысяча и один фокус, чтобы не делать, что заставляют.)

Аська видит: ночной спутник устал; неделя была долгой, в его ощущении. Была странствием, словно из книжки для старшего школьного возраста – повестью не без приключений, хождением по дальним краям то ли за Синей Птицей, то ли за золотом, то ли по следам пропавших друзей.

На прошлой неделе у одного мальчика с распухшей щекой он обнаружил в зубе мышьяк, забытый школьным дантистом. Фравега вообще мирный и даже кроткий, но тут чуть не сожрал коллегу. Школьное начальство разнимало.

Он придумал рейды. Государственные школы платят гастролёрам копейки, но у человека пунктик. Он помнит, как несказанно боялся в детстве этих проверок, и хочет прикончить своего жупела, заодно восстановив справедливость – пусть дети бедных родителей получат врача не хуже, чем у богачей. А то одни корчатся на допотопном станке в руках коновала, пока другие капризничают в кабинете дорогущего специалиста, боящегося маленьких тиранов больше, чем они его.

…Ночь преобразует и эту историю, приняв её из мыслей дантиста.

Странная вещь – Луна под поверхностью дневной канители. Больше любых дневных дел то безымянное, что ими прорастает; разве что оно само могло бы дать себе имя, и кто знает, каким образом.

Кто-то сам его ищет; ночной спутник Аськи – при помощи наследственной виолончели. Когда надоедает быть Аким Палычем и врачом, играет на ней. В соседнем подъезде живёт старый и толковый преподаватель музыки; с ним и с его учеником они на выходных и раз на неделе вечером разучивают ансамбли. Сегодня после репетиции захотел погулять перед сном и оставил инструмент в квартире учителя, потому что завтра всё равно туда вернётся.

6. Конец пути

Путники расстаются возле шоссе: здесь Фравеге надо направо до круглосуточного магазинчика – ближайшего острова света, где начинается его улица; Аське – вперёд по шоссе, которое здесь плавно поворачивает, было приблизившись к посёлку.

(Обе фигуры удаляются, уменьшаются, их мысли, вслед словам, разъятые и расходящиеся, смолкли, занятые близостью августа: как будто его ещё не существует, но ведь две недели с хвостиком – не фиг знает что за вечность. Травы уже высоки; ещё подрастут к его приходу.)

Шоссе, дощечка с номером автобуса. Мимо вжикнул грузовик. Фонари высоки и редки. Аська скоро их оставляет, словно утратив терпение – словно бы где попало переходит шоссе и шуршит в траве, исчезнув. Плывёт в ней. Скрылась под железнодорожным мостом.

(Общий кусок пути был единственной лазейкой наружу из трудовой недели – возможностью повидаться, перекинуться парой слов, имеющих смысл иной и больший, чем тот, что заявлен в справочниках дня.)

Аська добралась до первых домов за железной дорогой и, на закате Луны, входит в убогую незапертую квартиру на втором этаже, выкладывает на стол под абажур две упаковки лекарства, отламывает ряд в пять таблеток, кладёт в карман и, энергично пригласив собутыльников расходиться, взбирается к себе под крышу.

По пути на площадке, куда через окно без рамы входит луна, Аська выдавливает одну таблетку. Глотает, как пьют из-под колонки после тяжкой работы и долгого пути.

Под абажуром сидел размякший от спирта Старый Фиг, алкаш, который никогда не пошёл бы сам за лекарством, даже имей он деньги (т. е., даже если б ему дали денег): он бы их лучше пропил.

Да; в обычном состоянии.

Она купила «на все», обналичила и его, и свою льготу и оставила себе прожиточный минимум: отец трудно перенёс весну. Плохо выглядит. В конце мая в его всегдашнем суетливом лепете Аська уловила страх; Старый Фиг чуток, и если он боится, значит, рядом Персона Нон Грата – чем она ближе, тем сильней он распыляется и суетится, стремясь въесться в житейские мелочи, впитаться в бытие, разойтись по его пустяшным фактам, чтобы Та запарилась его оттуда выковыривать и собирать воедино. Его проваленный нос чует безносую, как никакой иной, это установлено, и сейчас отец не стал бы даже обсуждать продажу таблеток ни с кем – он их спрячет, отречётся, нет, мол, никакого запаса, давно последнюю выпил… Какие тут шутки.

Так что, пожалуй, если бы дать ему сейчас деньги, он побежал бы не в подвальчик, а в центр за рецептом и лекарством. Только далеко ли добежал бы? Сидеть под абажуром с пузырём и приятелями – много сил не надо.

Аська не любит отца; за что бы, он ей добра не сделал – хоть потому, что сделал её, не пролечившись, и нагрузил своей гнилью; потом, во время òно Старый Фиг раза два пробовал продать дочуру, чтобы на выпивку всегда хватало – была такая золотая мечта, но, конечно, давно сгорела. Житейская солидарность от этого не зависит, ведь жизнь – не интеллект, а биология. Пусть Старый Фиг довоняет своё, и аминь.

Отец почуял вонь посерьёзнее собственной и съёжился, и Аська отдала ему таблетки.

…Наверху, не зажигая света, в последнем сиянии луны, она посещает туалет, умывается, чистит зубы и, выглянув в последний раз – удостоверившись, что светило толстеет, краснеет и тяжко скатывается с небосклона – хлопается на топчан, едва достаточный для её роста, и засыпает, как улетает: завтра чудесный день. Первый из двух дней свободы. Суббота.