Среди чужого

«Canto notturno di un pastore errante dell’Asia»: вот тебе Китай Кафки. Мысль не может не отстранить от себя непригодное для жизни окружение; если обращается к его рассмотрению, то пишет в заголовке: «В гостях у марсиан». «Человек, затесавшийся… куда-то». «Живое в неживом». «Росток в пустыне».

Так, примерно.

Азия, Китай, Марс — жопа. По-честному следует написать: «Я в жопе».

В газовой камере для душ, то есть подлинной душегубке.

И хуже всего, что эта местность на самом деле не чужая, а своя: это моя страна, мой континент, моя планета. Неживое — собратья по биологическому виду. Страна мертвецов — человечество.

А ты всё равно, взобравшись на горку щебня или в развилку старого дерева, произносишь рассогласованную с окружением мысль:

Dolcissimo, possente
Dominator di mia profonda mente,
Terribile, ma caro
Dono del ciel…

(Добро мой исток, любовь мой рефлекс.)

An Hölderlin. 105. Прогулка Леопарди

Довольно ты билось, сердце.

Иду,
пастух, попавший в пустыню,
вижу
бетонные плашки, вилки,
трёхмерное кружево терний,
несомое ими в небе
весны:
сиреневом, сером,
неясном, лёгком.

Пусты
воздушные петли,
в чьих режущих ртах
смыслы полопались раньше,
чем стали радужной стаей
под ветром; а мыло
стекло в облака.
В зените,
в просветах, заметно порой,
куда им дано улетать.

И так
течёт сплошная граница
со стёртым подобием руста,
опорами вдавлена в глину,
цепляясь за высь,
поодаль,
единственный спутник.

Дождь
кропит мне дорогу.
Солнце
прячется рядом.
Внизу
соштопана ветхая почва
путями и рвётся вдоль швов;
железо роется в ранах.

Огромны мосты, дома
и белые клубы молитв
над парой глухих алтарей,
где мёртвое пламя
навек замуровано с жертвой;
но тихо и мелко
без счёта гаснут, коснея,
в равнине их острова.

Она
готова вздохнуть;
капли
пропали, земля напилась.
Валторна
раздастся вдали
при первом свободном луче,
грозно
блеснут золотые глаза
фасада за той эстакадой,
их окрик с горы
открепит окрестность и сбросит с опор.
Сейчас
начнётся.

Валторна:
EAEDA.
Мощны
мягкие искры,
внятен
матовый зов.
Пропал горизонт, равнина
с места снялась.
Несутся
груды жилищ,
серые ленты шоссе,
шеренги деревьев,
бетонные бабы,
плешивый откос,
каркасы на стройках,
восставший завод
дымами трубит:
вперёд!

Куда?
Всё вздыбилось, рухнуло в бег.

Но слушай,
сердце:
Эльмира стоит в небесах.
Эльмира зовёт.

Она
всех сдвинула, всех остановит
и в чистый покой заключит.
Ещё раз ближе
спустится голос,
на шаг, на ступень,
посмотрит на всех
и ввысь возвратится,
в молчанье, и станет незрим.

Дыханье
рассеянно веет теплом
сквозь тишь;
вполголоса каплет в неё,
торопится кануть, впитаться
вспугнутый пульс
колёс, убежавших ложбиной.

Каждое место
живёт про себя;
пригревшись в своих лопухах,
цветы, мохнаты и жёлты,
гнездятся, едва замечая
соседние насыпь и рельс.

Иду
в пустыне,
вижу приметы
крайней страны:
корку на шкуре земли,
язвящий её
первый трудный начаток
бесплодного замысла; реку
без цвета, за ней
необозримость громоздких
осуществлений — готовых
расставленных там неудач.

Что делаешь ты над ними,
луна?
Что видишь внизу?
Ты знаешь, конечно,
устройство этого места,
устройство времён.
Давно ты в пути.
А я
не помню
ни лет своих, ни села,
откуда однажды вышел;
всегда
я пас каких-то овец,
но стадо
иссякло, пропали собаки,
растаял их лай.

Стоптаны ноги.
Мысль износилась.
Ты так высоко,
что, взглядом прикован к тебе,
идти не могу, спотыкаюсь.

Застрял на сером мосту;
под ним, глубоко
толкутся рыжие шлемы,
над глиной прилежно трудясь;
видны движенья фигур,
откуда вытекли души.

Везде
по гладким полоскам свинца
ползут и лаком блестят
коробки гробов
с другими телами,
поют причитанья,
тоскуя в разлуке со склепом,
не слыша себя,
не зная, что существуют.

Что может пастух?
Ждать, видеть, идти.

Сидит
на тонком пруте
без имени птица
у самой тропы; позади
овраг с темнотой и журчаньем.
Маска
на детском лице:
сигналы
белый и красный
делят его; сквозь щит
внимательный мрак
глядит на твоё удивленье.

Ты двинешься — он улетит.

Пусть пропасть
мне смерть оборвёт:
обломится край,
откроется правда.
Войду, останусь, начнусь.
И в прошлом
мой путь зарастёт,
и ты
останешься там, луна,
других провожать по весне.

Лети и встречай
наш взгляд, когда мы его
к последней мечте поднимаем;
виси невесомо
в просторе, маяк
и всех искуплений копилка.

Смотри: это листья. — Сердце,
пора.
Assai palpitasti.

Спрятанные дома

Средней старины дом в ещё не разорённых недрах, недалеко от путей: три этажа, и фасад неширок, но окна в двух слабых выступах по бокам странно расширяются во всех направлениях, словно от напряжённой мысли не о том, что непосредственно видишь; только к правому от зрителя выступу пристроено тесное, грубое, горбатое глухое крыльцо, залепившее первый этаж, как плотная повязка, но и оставшегося довольно, от взгляда трёхсекционного отверстия под краем крыши, защищённого неясными бликами и мутью стекла, прохожему не по себе; невольно измеряя почтительное расстояние, на какое отступили от дома окружающие жилища, гадаешь, для чего и отчего эта внешность и мина — что такое дом проглотил.

Сзади за лужайкой, где много всякого весёлого и просторно разбросанного, светло потягиваются среди неба огромные новые дома, глядят на тёмно-бордового монстрика из непреодолимой дали легко, беспечно, потому что действительное расстояние отменено несовместимостью сути, и переходящий свободную солнечную паузу переходит из одной жизни в другую.

Свойство

Когда выжимаешь над чаем горбушку лимона, капают крупные мутные капли, брызгают другие (перед ними держишь ладонь), а из цедры поднимается взвесь, как над водопадом: эфирное масло выходит в воздух.

«Не хочу учиться, а хочу жениться»

Цикличностью недоволен только лентяй и / или дурак столь безнадежный, что даже не подозревает, как далёк от совершенства, например от всезнания. Кому здесь нечего делать, пусть ищет причину в себе. — В глупости, осознание которой творит чудеса, а неразличение удушает. Найти свою глупость и сдвинуться с места всегда возможно, этого не запретить и не предотвратить извне.

Религия общества изначально имела такой подтекст (хотя, может, ближе к началу он не проявлялся): отмахнуться от всех вопросов, задач, всей работы — и скорей, спрямив путь, достать до неба. Достигнуть конца. Пусть, мол, всё кончится, чистых в рай, нечистых в ад, и никакого развития больше! Ни-ни.

Сейчас эта любовь к смерти прёт у религиозников изо всех отверстий, ислам тут в авангарде, потому что лучше всего подходит нынешнему квази-обществу — бессвязной каше из бывших людей. Жить в брюхо, выполнять набор чисто формальных правил — и в рай.

(Боюсь, их ждёт неприятный сюрприз. Ад можно, конечно, назвать раем, но его суть от этого не изменится; и небытие, его подложка, слишком уже близко, чтобы у них остались силы задержаться хотя бы в аду. С непривычки-то напрягать дух, которого у них осталось кот наплакал.)

Одной человеческой жизни точно не хватит для достижения совершенного понимания и умения, да и следует себя спросить, как ты оказался на нынешнем уровне: святым духом? Случайно? Нет, прежним развитием, прежним трудом.

И нажитое всегда можно спустить на кутёж или просыпать из дырявых карманов.