Февраль

Наконец очень много чистой белизны, а день уже заметен. Возможно, февраль — идеальная зима, как август — идеальное лето.
Aufbruch только предстоит, это покой в его преддверии.

Февраль засыпан по колено благословением небес, и свет его пасмурности ясен, мягок, приветлив, а закат, выглянув из-под туч, обещает многое.

...Потом особая, искусственного оттенка синева в чистом стекле воздуха и мокрый шелест машин, из которых перед светофором собирается стадо — копится, толчётся и томится.

…Дни, когда на ветках сразу снежинки и капли, соединяют два времени года, как серый цвет, суммирующий цифры моего рождения, сводит друг с другом два изначальных, первичных, базовых цвета, не ведавших без него ни о чём вне себя, замкнутых и, стало быть, безысходных при всей их царственности, при всём великом смысле.

Искусство

...В искусстве у людей тоже не ладится с тех пор, как они начали считать его своим, захотели им владеть, а не состоять при нём, как рыбак при море или лётчик при небе; люди глупы, и они деградируют.

Словесный язык — единственный исключительно человеческий, в то время как языки остальных искусств сильно похожи на языки зверей. Это не осуждение, не похвала, что лучше, сказать трудно.

Композиция, вот искусство, а из чего компонировать, зависит от задатков и склонностей.

Чем лучше вещь, тем быстрей забываешь, были то слова, музыкальные звуки или изображения.

Знаки на полях

Снег пришёл, и ветер стих.

Два сиротских вазона перед крыльцом учреждения, две толстые шестерёнки, за лето успевшие полинять: их грани, через одну намазанные голубым и зелёным, проступили на снегу, теперь понятно, чтó они говорят из глубины бедности, потому что тихо. Вокруг них тихо, вокруг снег, они посередине. О цветах никто и не помышляет, зато цвет виден, и форма подсказывает, что эти тяжёлые гранёные кольца прижимают что-то, положены на белизну для удержания формы того, что под ними, — или просто удержания.

Тезисы мизантропии

1) Искусство — не сопледавка. Фраза Бузони о луковице — мой боевой флаг. Искусство — не зеркало, сделанное человеком и отражающее человека. Хватит отыскивать в искусстве себя и омывать соплями умиления собственный дорогой образ!

2) Я записная дилетантка. Профессионализм ненавистен мне давно, принципиально и крепко: профессия не имеет смысла. Она существует для зарабатывания денег безотносительно к пользе или вреду и в большинстве случаев творит вред вместо пользы. Я не люблю даже ремесла, потому что оно редко видит лес за деревьями (профессионализм его не видит никогда).

Что задача, а что нет, должно определяться осмысленно и самостоятельно.

Когда нечто опознано как задача, всё остальное отсчитывается от неё.

Начиная новую работу, я не применяю свой ремесленный набор инструментов, а ищу заново инструменты для этой задачи.

В каждом новом тексте борьба начинается заново.

Метод конечных элементов не для меня.

3) Ненавижу смешение кислого с пресным — обывательскую псевдо-мудрость с её обобщениями. Отец Гиларий прав, ключевая фраза отношений с людьми — distinguendum est. Тут ничего нельзя обобщить, потому что каждый отдельно взятый человек и есть точка отсчёта.

Обходиться надо со всеми по справедливости, а это значит — с каждым по-своему.

И что за манера — валить в одну кучу несопоставимые отношения! Имея дело с коллегами, прежде всего надо понимать, что они так же вынуждены общаться с тобой, как ты — с ними. Поэтому терпение и ещё раз терпение во имя общего дела. Симпатия к каждому: различная, но непременно симпатия. В каждом надо отыскать хоть что-нибудь привлекательное, за что можно зацепиться.

Отношения по делу, но не по работе предполагают уже бòльшую избирательность: с кем вместе ехать в путешествие или возделывать огород, выбираешь сам. Но и там, когда выбор сделан, первое и главное — терпеть. Всё по-настоящему негодное поправлять и поправлять, мирно и нудно; капля камень точит. Ловить за руку, но не сердиться; отсеивать понемногу тех, с кем решительно не вытанцовывается, а остальных вылизывать / pflegen.

Внутри семьи у тебя есть совершенно определённые обязанности, помимо которых никто никому ничего не должен. Полезно это помнить, если семья не ахти какая. Уживчивость, внимание к чужим интересам, безропотное латание дыр, которые в общем быту проделывает другой, менее сознательный член семьи — и больше ты ничего не должен. Интеллектом или душой в этих отношениях и не пахнет; они тут изначально необязательны.

Если же я общаюсь для удовольствия, бескорыстно, то нащупываю и устанавливаю подходящую (уместную) дистанцию и в любой момент имею право её изменить. Это не совместное предприятие во имя общей цели. Никто не приневоливает нас беседовать, не впрягает в одно ярмо «коня и трепетную лань». Стало быть, никаких взаимных претензий быть не может: насколько мы годимся друг другу, настолько интенсивно и близко общаемся. (Обнаружили, что дистанция слишком коротка, нам неприятно — мирно отдалились. Обнаружили, что общего больше, чем казалось поначалу — так же мирно и аккуратно шагнули навстречу друг другу.) Тут нельзя упрекнуть создающего неудобства в несознательности: своими капризами он не разрушает никакого общего дела.

В добровольных отношениях каждый выбирает сам, насколько ему важен тот или другой человек. Если кто-то не очень-то и нужен, почему бы не покапризничать... Хотя не могу представить, чтобы такое занятие доставило удовольствие мне. В самом деле: разве в принудительных отношениях мало недоброжелательности, чтобы ещё разводить её там, где ищешь покоя и содержательной беседы? — А если дорожишь кем-то, ведёшь себя с ним сверхдобросовестно.

Но тогда и в ответ ждёшь того же. Прощать, не прощать — чушь. Человек не имеет права не прощать: не его компетенция. Может и должен делать практические выводы из своего опыта, чтобы не наступать дважды на одни грабли, но странно испытывать враждебные чувства, когда сталкиваешься с некрасивым поведеньем. Если этот нехорошо поступивший другой никого не убил, не оболгал, не искалечил, не ограбил, а просто его обращение с тобой тебя не устраивает, отойди от него мирно. Фиг с ним. Возможно (и даже скорей всего) найдутся люди, согласные терпеть такое обхожденье; — пусть они и терпят.

Мне вообще претят теории, оправдывающие безответственность: можно не понимать, как берётся интеграл, но не понимать, почему нельзя делать другому, чего не желаешь себе, невозможно, если ты вменяемый и не слабоумный представитель вида homo, б***ь, sapiens.

Никакой мудрости нет в том, чтобы спускать всем всё. Беречься всех и не сердиться ни на кого — да, но не надо тогда никого из этих «всех» называть другом: дружба предполагает уважение. Одноклеточное, готовое невзначай подвести под монастырь или обосрать любого, но особенно — «близкого» человека, я обязана простить, но уважать не могу. И что за радость держать возле себя такое?

Или, может быть, это обязанность?...

Большинство людей снисходительны вовсе не из великодушия, а из трусости. Не хотят остаться одни.

Немного метафизики

(Noko om Noreg)

1. Будущее не существует как реальность, а только теоретически; не существует в абсолютном смысле, но существует относительно одного [отошедшего в прошлое] момента к другому (будущее в прошедшем)*. Настоящее — геометрическая точка, его замечаешь по особому ~удовольствию от созидания неизменимого и неотменимого прошлого, которое одно реально.

Настоящее занимает позицию между небытием (будущим) и бытием (прошлым), это [обалденное, spannend] место творения и перехода.

2. Все части и все уровни Мира обнаруживают согласованность и единые принципы устройства, следовательно, Автор один и тот же. Упорядоченность и связность развития целого и частей обнаруживают нехилый замысел, который наш ум всегда начинает постигать, не больше, значит, тут действительно присутствует «сфера, которая выше человеческой». Хаоса нет, всё замечательно упорядочено и увязано, а уж человек — торжество организации, так что не ему сомневаться в существовании Автора.

Отсюда: Автор есть, он един и выше человека.

3. «Царствие небесное» [для людей] не существует по той причине, что никто не успевает до смерти достичь совершенства, да оно и недостижимо для части Мира, ограниченной не одним только временем (1), причём такой части, которой врождено познание (2), то есть развитие. Человеку нечего делать в абсолюте, и он туда не попадёт: чуждая среда его вытолкнет, вытолкает в шею, он сам её отторгнет. Если его душе будет дана следующая жизнь, её качество будет соответствовать его качеству в миг её получения.

4. Это качество, очевидно, не будет определяться никакой комиссией: судят одни люди других, пытаясь — номинально — установить истину (фактически: исказить её и выдать правду за неправду). Самой же Истине выяснять ничего не требуется, она знает, кто чем был и стал. Поэтому самодрессировка, уж не говоря о самопотакании под маской праведности, может дать лишь плохой или катастрофический результат. Формальные признаки будут опознаны как таковые и отсеяны, считаться будет одна суть. Выросшее, живое останется, приклеенное и заученное отпадёт.

5. «Ад» не существует вне земной жизни потому, что плохое не длится вечно. Плохое качество души, если его не улучшать, означает её болезнь, которая приводит к разложению. Зло не есть альтернативная добру форма существования, оно есть умирание и небытие. Как известно, существует абсолютный ноль — ноль градусов по Кельвину, минус 273 с копейками по Цельсию; однажды движение молекул останавливается полностью. Вечных мук нет, потому что разрушаемое однажды разрушится, то есть погибнет. Душа смертна, если сама себя уничтожила, она страдает, умирая, и если всё-таки не пробует вылечиться, туда ей и дорога. Этот путь можно представить как удаление от Автора: чем дальше от него, тем меньше жизни. Воздух разрежается, или свет меркнет, примерно. Почему не ползти в сторону воздуха и света?

Только потому, что неохота напрягаться и рисковать. Смешно и всё же верно.

(Такова первая, базовая порция метафизики.)

= = = = = = =

* «Я вам покажу минор в мажоре!!» (©) Если без ёрничанья: важно, что некие отношения одного к другому возможны, очевидно, лишь в прошлом. Будущее в абсолютном смысле (в противопоставлении настоящему и прошлому, в парадигме из трёх членов) — гипотеза, ведь нельзя установить значение дроби, числитель которой (будущее) неизвестен, а знаменатель (настоящее) либо равен нулю, либо стремительно меняется. Прошлое состоялось и перестало меняться; мы можем не знать его, но это строго определённая величина: каждый его кусок, отрезок уже определён, хотя прибавляются новые, привносящие в целое свой смысл. — Таково уточнение.

Тезаурус: бабаи

«На улице Абая сидели два бабая; один читал газету, другой молол муку.» Из этого в детстве был сделан вывод, что бабаи — особые существа, оживающие в сумерках: «оба шлёпнулись в муку», аморфную белесую субстанцию, и это привело к превращению — обретению аморфности и призрачности. (Призрак всегда мыслился не во тьме, а в сумерках. Во тьме есть укрытие для надёжного ожидания, это насущное спасенье, почти уют. Сумерки равны риску и шансу, они открывают возможное и, если им легонько помочь, дают его — равно хорошее и плохое.) Когда некая, не без претензии на элегантность, девица с длинными распущенными волосами показала ребёнку баночку с белым кремом (редчайшую по тем временам вещь) и заверила, что там сидит бабай, ребёнок окончательно перевёл значение этого слова из реальности, где два дедушки по-разному проводили досуг на скамейке, в своё воображение, где заведующие сновидениями летуны в светлое время суток отсиживались по стеклянным баночкам из ГДР или Польши, чтобы вечером обрести подвижность и форму — но к моменту, когда их превращение завершалось, дети уже спали, увы! не увидев самого интересного.

Потому что как выглядит волшебное белое облачко, решившее пресуществиться?

Тезаурус: русалка

Детское интуитивное понимание нашло, что существо с рыбьим хвостом и волосами из водорослей, во-первых, не живёт стаями, всегда одиноко, во-вторых, придаётся для охраны особо важным местностям. В-третьих, русалки могут плавать в любой среде, не исключая огня и воздуха. В-четвёртых, они немы, им незачем говорить; их движение может производить тихие звуки, как от арфы, иногда как от флейты.

(Если бы меня взяли в русалки, я звучала бы как фагот.)

Русалка охраняет пустынную местность, где время от времени нечто происходит (в порядке физиологии Мира, его здоровой жизнедеятельности), и обязана следить, чтобы этому процессу ничто не помешало. Кто сдуру влезет, сам виноват. Русалки бывают страшны, но исключительно по вине людей. К своим, то есть к участникам необходимого Миру действия, русалка относится заботливо и всегда готова их принять, так что если кому, например, нужно тёплое гнездо, тот его получит, а кто для исполнения своей задачи нуждается в материале, того будет ждать основательный запас.

Беседы жёлтых человечков

— Си-цзинь-пин! — с сомнением замечает синица, обнаружив меня за стеклом.

— ЦИК! — презрительно откликается вторая и хлопается на кормушку.

Друзья и призраки (сон)

Слишком (по)дробное, запутанное начало сна вырулило к относительной ясности, когда в крымском каменном доме, где часть комнат поднималась над почвой, и даже порядком, а часть уходила в глубь горы, среди лета «я» сна зачем-то пожелало, вспоминая, как всё тут было в детстве, найти источник; не этот, уточнил персонаж, задавая вопрос одному из обитателей дома, а первичный, настоящий.

Настоящий оказался рядом, достаточно спуститься ещё уровнем ниже от струи, бьющей из металлической трубки в кладке; персонаж прошёл и дальше него, поднялся направо по внутренней пологой лестнице, взяв на себя труд ужиматься то и дело, чтобы разминуться с одним и другим обитателем дома; осмотрел комнаты первого этажа, может, поднимался и на второй, не помню, но потом вернулся вспять прежней дорогой, опять, миновав первоисточник и струю воды для мытья посуды, оказался во дворе и пошёл из него прочь прямой дорогой в компании трёх друзей и разных местных жителей.

Помню, как они проходили мимо закрытого, но сплошь застеклённого дома, в котором и внутри было полно цветущих растений в горшках, а уж снаружи, на общедоступных выступах местные понаставили ещё больше; почему-то именно здесь цветение удаётся лучше всего, прямо-таки волшебно, и сейчас местные, проходя мимо, любовались результатом: «...А мне больше всего нравятся эти (сиренево-голубые крупные цветы на коротком стебле, лилейные), очень их люблю...» и т. п. Стеклянный дом принадлежал какому-то учреждению, но чем оно занималось и почему в доме не осталось ничего, кроме цветов, разумом не понять.

И вот эти южные люди, гуляющие по случаю весны, вместо ближайшего городка забрели нечувствительным образом в совсем северный город, большой и слишком мне известный, но перепутавшийся в себе — изменённый, боюсь, не сном. Тамошняя весна оказалась неприглядной, по коричневатым и сероватым улицам центра ходило много людей в пальто, в шапках; с пасмурного неба ещё мог просыпаться снег.

Куда направлялись местные прохожие? Может, и в разные места, но группами.

Нет, что-то не так с этим городом; персонаж начал терять друзей в толпе. Их было трое: высокий, молчаливый, очень надёжный мужчина старше остальных, добрая женщина со светлыми глазами и фокусник. Скоро персонаж заметил, что стоит ему завидеть в толпе ещё одного друга, как тот, кого он с большим трудом выловил и взял под руку, испаряется; даже двух одновременно не удержишь, не то что всех трёх.

Персонаж дошёл постепенно до отчаяния из-за странной непонятливости друзей; вот увидел следующего, потеряв предыдущего, заговорил с ним, ухватил за рукав, удерживает, пытается расспросить, объяснить, но ответы обескураживают: словно эти явно расположенные, инстинктом к тебе влекомые люди сломались, перестав понимать самое простое, разладились, начали рассыпаться.

«Что за лиловато-розовое зарево там на тучах?» — «А, это светится ресторанчик в China Town, у него на фасаде трубки», — отвечает фокусник; но персонаж думает: не может же ресторанчик в Китай-городе светиться так сильно, что видно на Раушской набережной и у площади Революции!

Или персонаж предлагает подруге: «Можем сесть на трамвай.» — «Куда он нас завезёт? Куда они все едут?» — сомневается подруга. — «Ну, у каждого трамвая своя конечная…» — «Вот видишь! Им нельзя доверять.» — Вывод логичен: если нет одного точно известного места, в котором кончается путь всех трамваев, значит, они непредсказуемы и могут завезти в тупик, в гибель, в опасность. Но это логика не человека.

Трудней всего с молчаливым высоким другом: чтобы его разговорить, нужно некоторое время, которого здесь, при быстрой смене спутников, у тебя нет. Даже трудно уловить выражение его лица сейчас, даже само лицо разглядеть трудно, хотя чувствуешь, что это его благосклонность сейчас на тебя светит, согревая.

Под конец персонаж сна, с огромной болью пытаясь добраться до сознания своих друзей, вернуть связь и взаимопонимание, уже пришёл к выводу, что перед ним имитация, посланная ему чужим началом: оно выделило из себя некое Ens, превращающееся здесь то в одного, то в другого, то в третьего не только внешне, но и психически, воспроизводящее всё, что сумело в них подсмотреть. Где они сами? Уничтожены? Удалены? Так или иначе, подделки подобны фотографии, письму, личной вещи, через которые люди издавна пробуют говорить с отсутствующими; иногда у них получается, иногда откликается даже погибший. Персонаж не сдаётся, зовёт друзей изо всех сил, заставляя врага послужить своим целям — используя для хранения картошки яму, которую враг ему вырыл.

А вокруг, как стало ясно, испорченные остатки местных, выпотрошенные подделки под некогда живших здесь людей. Призраки, толпы которых нужны только, чтобы сбить с пути пришедших с юга, не дать им добраться до цели. Оттого и на трамвай не пускают, кстати: чтобы завлечённые сюда пришельцы не ускорили своё путешествие.

Можно предположить, что они стремятся в место, где здешний город переходит обратно в тамошний, в цель их прогулки, то есть, что у ловушки есть не только вход, но и выход. Это дефект, и чужое начало, конечно, постарается его устранить. Если так, то цель чужого начала — замедлить движение южан, а их цель — поспеть к выходу до его упразднения.

Соотношение

Один день сплошного снега в небе, воздухе и на земле. Длинное одноэтажное строение с редкими окнами в белых рамах во дворе большой фабрики, позади большого заснеженного пустыря, отделявшего начало событий от ограды — их рамки, словно само породило перед своим бледно-жёлтым, неимоверно затянувшимся лицом строй тощих и плотных еловых (?) конусов, цвет которых был заметен лишь на белом и почти белом — после пустыря перед фасадом; окна были сопоставлены с частой, неровной шеренгой ёлок, раздельно капали светлым, свободным тихим звуком поверх глухого, торопливого стука своих спутников. Корпус как будто защищал ими себя от других, но и других от себя: как будто живущий в нём яд требовал замкнуться и отделиться, объявив об этом внешностью — не настаивая, но предупреждая с полной ясностью. Теперь, если кто захочет войти, он сделает это на свой страх и риск.

Что же там внутри? хотелось бы знать, потому что всякое производство полно пророчеств. Сверхобыкновенность и упрощённость содержания, почти до бессмыслицы, притягивает в рукотворные вещи грандиозный смысл, сокрушающий их задуманное назначенье. — Люди не видят, конечно, максимум чуют иногда. —

Ёлки говорили: «тык-тык-тык...» — и выстраивались таким жестом, точно их вот сейчас воткнули, без церемоний, как степлером, низведя до детской игрушки.

…Плохо, когда о дне можно сказать всего лишь «снова ноль и грязь», ещё хуже, когда много дней подряд сказать нечего; но вдалеке, в мыслях на далёком фасаде из белых плит и серых швов среди дневного затишья всё сияет чистым светом зелёная лампа.

Who was Jacqueline du Pré? | by AllegroFilms

Хороший фильм о Жаклин, возможно, лучший:

Четыре башни (сон)

Сразу за городом, на окраине есть музей — средневековый замок, необычной архитектуры и со множеством экспонатов. Им заведуют немцы, поскольку средневековье — их вотчина. Поток любопытных не иссякает: в городе и его окрестностях нет сравнимого аттракциона.

Замок состоит из четырёх круглых, очень широких башен и соединительной части, необычно маленькой в сравнении с башнями. У каждой из них свой двор, между дворами остались широкие арки, может, когда-то в них даже помещались ворота в качестве ухищрения фортификатора. Сейчас даже ворота самого замка хлипки, створки кривы, петли ржавы; ров давно засыпан, никакого вам подъёмного моста, а высота и ширина проёма подстать башням.

Въезд делит дворы башен №1 и 2, между ними давно нет стены с аркой, как между остальными.

Пронумерованы башни против часовой стрелки, так что группа школьников при входе видит слева номер один, справа номер два с кассой внизу; за первым номером расположен четвёртый, за вторым — третий.

Летом счастливые гости замка шагают через распахнутые ворота по бледному суглинку, из которого неохотно растёт трава, окидывают взглядом внушительные, давящие вблизи своим размером башни и предвкушают «чудеса».

Правду сказать, только немцам они могут быть пофиг.

Немецкий персонал спокойно продаёт гостям билеты, водит их по башням, рассказывает о прошлом, демонстрируя дивно сохранившиеся интерьеры, следит, чтобы дети не хулиганили, а взрослые не садились на мебель и не трогали руками гобелены и панели с картинками, скучает с рацией на поясе во дворе, в вестибюле, в коридоре. Хуже всего, что на эту площадь персонала явно недостаточно и никто не позаботится о найме дополнительных работников. «Чудеса» здесь небезобидного свойства; но даже в четвёртую башню и даже школьные группы пускают почти без присмотра — и вот беззаботные детишки снимают друг друга на телефон в компании трупов, превратившихся от времени не в хрупкий прах, а в подобие глины.

Хорошо хоть до сих пор никому не пришла идея влезть в заколоченные амбары и сараи в глубине четвёртого двора; во сне я ощущала, что постройки без стёкол и рам в окнах дышат неблагополучием.

Отчего умерли все эти люди? Музейщики-немцы говорят: от чумы. Вздор. Если бы это была чума, сюда никого не пускали бы, исключая учёных: её возбудитель живёт практически вечно. Потом, солдат с алебардой, состоящей теперь из одной ржавчины, или вон тот слуга, склонившийся к печке в вестибюле, словно чтобы подбросить дров, явно умерли внезапно, во время привычной работы, не успев переменить позу.

У некоторых трупов перевоплощение в глину зашло так далеко, что можно только догадываться, как сидели или стояли покойники. Оплывшие останки не огорожены, оставлены среди двора и внизу в башне, на широком пространстве, где начинаются две лестницы. Они поднимаются вроде рядом, но ведут, скрещиваясь, в разные места. Группа, с которой в четвёртую башню вошёл наблюдатель этого сна, на втором этаже миновала двустворчатые стеклянные двери, которыми гардероб чисто условно отделён от нежилого пространства; было лето, детишки пришли без сумок, поэтому гардеробщица скучала под двумя неоновыми брусками. Выйдя на площадку под каменным сводом, любознательные участники театрального кружка воскликнули: о, здесь хорошо играть! — и разбежались двумя группами по узким ходам справа и слева, чтобы начать свой спектакль в незнакомом эффектном месте, импровизируя и вдохновляясь обстановкой. Две короткие лесенки вверх, дальше коридоры; дети скоро скрылись за поворотом этого, по-видимому, настоящего этажа, лежащего поверх низкого помещения, занятого теперь гардеробом. Наблюдатель решил, что не обязан подвергаться нехорошим явлениям башни вместе с ними. Если они не послушали его, не дали себя удержать, он оставит их и вернётся.

В стеклянных дверях наблюдатель столкнулся с уборщицей, нёсшей на плече швабру и в руке — ведро; увернулся от палки, подумал: вид у неё отсутствующий, даже гардеробщица сохранилась лучше. Но и та наглоталась смерти.

Заметив, что лестница возвращает его в четвёртый двор, наблюдатель не стал спускаться до конца, а перелетел на соседнюю лестницу и по ней поднялся на самый верх, попав через короткий ход с толстой деревянной дверью в центральную часть. За дверью открылась небольшая зала с гобеленами, заставленная деревянными куклами в человеческий рост, раскрашенными и одетыми, видимо, в подлинное платье средних веков; чтобы остановить любое поползновение в зачатке, наблюдатель стал повторять pax vobis, затем Dominus vobiscum, и куклы, оценив приветствие, дружно закланялись в ответ; он же, поклонившись им, невредимым вышел через их рой в коридор. Там устроилась администрация, спокойные немцы ходят из кабинета в кабинет по мягкой, пружинящей зелёной дорожке; лампы тут и там, правда, тоже неоновые, как в гардеробе четвёртой башни, но двери из хорошего дерева и с золотистыми номерами; таблички как новые, нигде нет следов упадка.

...Наблюдатель оказался не рядовым гражданином: в ближайшее воскресенье были приняты меры. Приехал военный грузовик с огромным металлическим кузовом, выгрузил командующего операцией с двумя помощниками; приехали машины с ОМОНом и автобус, из которого вылезла экспедиция: 20 профессиональных археологов и десять священников во главе со специалистом по чрезвычайным ситуациям. Все прошли подготовку, все упакованы в защитные костюмы с респираторами. Археологи, разбитые на четвёрки, взяли из огромного кузова мешки, построились у распахнутых ворот; ОМОН оцепил широкую вытоптанную (немощёную) площадку перед воротами, послал пару местных охранников растолковать публике, что сегодня надо развлекаться в других местах, и снисходительно следил за развитием и результатом бесед. Прочие сотрудники музея остались на местах: они же немцы, что им сделается.

Археологи проследовали в первый двор, за ними гуськом потянулись священники, получившие из кузова вёдра со святой водой и пучки лёгких, длинных деревянных крестов с хорошо заточенным нижним концом — для втыкания повсюду в грунт, а можно и в щели между булыжниками и плитами.

Когда они, обогнув первую башню, скрылись в четвёртом дворе, часть ОМОНа распределилась по маршруту от его середины до ворот в два ряда, в шахматном порядке, чтобы передавать наружу мешки с останками. Священники остались в четвёртом дворе, огляделись, помолились и разбрелись попарно, чтобы втыкать кресты и брызгать святой водой на всё подозрительное. Археологи, убрав наружных мертвецов, начали освобождать вестибюль.

В остальной части музея каждому местному охраннику придали по два полицейских, чтобы он, не отлучаясь, водил их, куда они скажут, и всё показывал. В древней постройке нормальный человек не разберётся, тут нужен опыт в пару десятилетий; да и относительную безопасность может здесь дать только немец рядом.

За воротами начальник посидел под высоким солнцем за складным столиком на складном стуле (работа адъютантов), потыкал в клавиатуру маленького серого ноутбука, взял какие-то бумаги, прошёлся с ними туда-сюда, что-то сказал вполголоса начальнику ОМОНа, затем вошёл в ворота и остановился в них. Адъютанты неуверенно подтянулись.

На поясе у начальника рация, как и у всей команды. Что бы там ни сидело, оно не уступит гостям своих владений, устроит им демонстрационный сеанс.

Задача — собрать и вынести все трупы, всё, хоть отдалённо похожее на средневековый труп. Каждый будет упакован отдельно, мешки пронумеруют, сложат в огромный кузов военного грузовика и доставят в специальный институт. Там учёные изучат содержимое каждого мешка, после чего останки похоронят на закрытом кладбище института, куда смогут приходить только сотрудники из списка и только по разовым пропускам; — чтобы на кладбище не ходил кто попало и не случилось с ним там чего попало.