Наблюдения

1. Чем лучше построено предложение, тем меньше знаков препинания ему потребно.

2. Железнодорожники в месте желаемой остановки морды транспортного средства прибивают на опору икс, причём объясняются так и с чужими, то есть с нерельсовым транспортом. Вопрос, обязан ли водитель грузовика понимать их речь.

3. Вечная ошибка (ума или воли?) отлично иллюстрируется хаосом, царящим в написании сложных прилагательных. Достаточно придерживаться выявленных критериев без оглядки на старые прецеденты; но для этого нужно активно пользоваться умом, да и полного порядка даже так не достичь — и последнее соображение парализует волю знатоков орфографии. Слабость оправдывает себя недостижимостью идеала. Между тем здравый смысл подсказывает: не можешь сделать всего — сделай что можешь. Попытайся сделать как можно лучше, и ты удивишься, насколько хорошо у тебя получится.

Начало зимы

Декабрь, едва начавшись, соскучился и растаял. Всюду капель: вода с расстановкой перестукивается и копошится на заднем плане, куда-то переходя и обсуждая движение с собой; внизу её струи тоже ищут пути в полутьме, создают лужи — места своего покоя, тихо вымывают по дороге разный сор и подтачивают с края снег. Так действует вода, это её образ действий. Вода, как вся природа, замыкает начало и конец друг на друга, пребывает в себе, образуя собственную колыбель, вотчину и полигон.

* * *

Два огромных яблока (поменьше арбуза, конечно), корявых, нарочитой формы, как нарисованные новейшим претенциозным художником с их вмятинами и тяжеловесными складками, лежали, зеленовато-жёлтые, тусклые, на старой тарелке, не вмещавшей их вполне, отвернувшись от прочих подробностей стола, непригодные ни для чего здесь, и погружались в слабый белый свет сбоку, медленно исчезая вместе с ним.

Дня не было по причине пасмурности.

* * *

Грязь слаба, жидка и растекается, каши не получилось потому, что снег не успел нападать как следует, зато наледь понемногу растёт.

Странный парк, маленький для парка и большой для сквера, укладывался сложной формой вокруг препятствий — волейбольной площадки, какого-то основательного белого домика вроде бойлерной — и, отрезанный проезжей частью от своего продолжения с длинным одноэтажным магазином, свободно выпускал дорожки в разные стороны, утекая по ним в перспективу, разнообразную, но везде неясную (позади всего чуть виднелось нежилое светло-серое здание вроде школы), а редкие деревья без листвы не мешали следовать за ними, следить за мыслью места, лёгшего среди расползшихся, нечётких краёв застройки, как морская звезда на песок.

В неуловимой, откуда ни глянь, глубине предполагались потаённые, по счастью никому пока не нужные старые кварталы с дырявым тротуаром и крутыми взгорками, из которых густо повылезли ложные ясени.

...Любить родину не заставишь, но и не отучишь.

Пара

«После грозы» Леопарди: та же констатация, что у Рильке. «Du kennst nur den Nicht-Schmerz», вся-то твоя радость, природа, сводится к простому облегчению после ужаса.

Ум человеческий в основе — в своей солидной вечной основе — един, через нас он только время от времени вылезает на поверхность, и мы хорошо поступим, если не станем доискиваться, чей язык лучше. Ум глубже языка, тот лишь корка на его поверхности.

Направление времени

Колокольня Симонова монастыря, не очень большая, но выражающая собой монументальность, с её [нехилым] художественным и документальным смыслом озарилась на исходе снегопада, и серой, грязной игольчатой тенью выглянуло из-за неё далёкое здание в новейшем стиле, напоминая, куда движется время.

Фантазия обдолбанного эгомана: башня военного корабля выросла из ампулы и предалась воспоминаниям о коронарном стенте.

(В переводе на русский: архитектор стукнулся головой.)

А колокольня принимала солнце своими поверхностями, простыми и чистыми, отвечая наставшей зиме жёлтым и белым цветом; золото наверху мягко улыбнулось перед тем, как вновь затмиться, и много разного успело пройти через память, прежде чем трамвай повернул к метро.

Серьёзно: надо же было придумать ярусы так, чтобы башня казалась огромной. Да, место выгодное, но надо было суметь приспособить эту выгоду к задаче, увидеть мысленно, что и как можно здесь сказать. Колокольня с часами, в полуклассическом, под Европу, просвещённом стиле наводит на мысли обо всяком мелком, незаметно преходящем, но укоренённом в своей части Мира, чутком к нему народце, о незримых нас, о Гоголе, С. Т. Аксакове — и всё же главная, первая и последняя картина, собственное слово башни: монумент.

Она выражает огромность, произносит её.

Холодная прогулка

Лес хорош и в холод, и без снега, и без листвы, берёзы сияют на солнце, а в пасмурности, когда заметно, что дня больше нет, липы, клёны и дубы рисуют свои хоры и сети, отрешившись от земли, где медленно темнеет густая медь; пока стояло вёдро, она сияла, как варенье, от абрикоса до вишни.

Возле трамвайных путей то, что осыпалось с лиственниц, укрывает газон и асфальт мягко, как жёлтые опилки.

...Дурацкая надпись «Hot Dog» над окошком закусочной рядом с аттракционом, где морят (якобы породистых) собак: заметив её несуразность, замечаешь сразу и собственный дефект. У нас, F. Kafka & Co., чувства юмора нет, точней, оно частично, потому что мы всегда оценим нечто в этом роде, а то и сочиним, под настроение, мрачную присказку, но комедии нам не сочинить. — Скажем так: чувство комического исправно и обеспечивает весельем бесперебойно, а сочинить весёлое невозможно.

(И вообще сочинять нельзя, эта возможность заперта; остаётся записывать.)

Никакого Einfallsreichtum'а, ни ловкости, ни блеска. И висельный юмор.

Свечение

Глубокой осенью, когда дневной свет почти истаял, цветные абажуры в далёких окнах получают оттенок ягодных леденцов; жёлтый как мирабель, румяный как рассвет, зелёный как вода «Тархун» плафон возникает тут и там дивной игрушкой, украшеньем тишины, сияющим глазом Тайны.

Кругом остатки охры, коричневый фон и замкнутая в себе серость, и даже скучный маленький сквер уводит мысли в лес.

...Bruma recurrit iners

Год подобен карусели: с ускорением вниз, потом полёт замедляется, словно зависаешь и медленно поднимаешься, но чем ты выше, тем быстрей становится движенье, и вот ты опять в верхней точке. Захватило дух от взлёта — и тут же наступил покой.

Синицы

Синицы, споря, раскрывают клюв и пялятся всем телом, превращая крылья и хвост в полосатый веер; шипят или тихо попискивают; неясно, кого можно так напугать. Вот когти у них знатные.

На ярком свету чёрные шапочки отливают синевой.

Перевёрнутый юмор сновидений

«А где N*?» (реплика в коридоре, в подобии очереди). — «Неприёмная комиссия занесла его в свой протокол.» — «О!» — «N* задавал ненужные вопросы вместо того, чтобы отвечать на нужные, вот его и занесли.» — «Значит, мы его больше не увидим. Даже если комиссия закажет выписку из протокола...» — «Сейчас некогда, экзамены, а до их конца она точно забудет.» — «И никогда его, значит, не выпишут.»

(Зачем они стоят в очереди на экзамен, если комиссия по определению неприёмная (заведомо никого не примет)? Как живой человек может попасть в протокол, да там и залипнуть навеки? Разве протокол — ловушка?…

По-моему, Кафка просто записывал свои сны.)

Дикое место

Конец октября без дождя, без туч, с почти летним теплом и прорвой одержимых жором синиц — как перескок на другую планету, нечаянный, возможно, во сне.

Утки и здоровенные чайки на длинном пруду в промышленном районе: вроде не дерутся, но чайки обсели деревянный домик среди воды, явно предназначенный уткам.

(Четыре масти: чайки, утки, грачи, вороны.)

Чайки рядом с утками кажутся размером с пеликана и поражают снежной белизной. Это не мелкая черноголовая порода парковых прудов, а крупный морской хищник, alias паразит. Клюв сияет ярче кленовых листьев.

Бабье лето в октябре, прохожие нараспашку или без верхней одежды.

Старая промышленная улица ведёт на юг, одна сторона в тени, другая в предзакатном солнце; там, где тень, на большое расстояние распространился ряд корпусов начала прошлого века или конца позапрошлого. Бледно-голубой фон, белые украшения. Один или два этажа. Старый, но целый пустой тротуар. Машин довольно, люди попадаются редко. На освещённой стороне густо выросли патлатые ложные ясени; эти с любой почвой поладят, даже если в ней будет больше тяжёлых металлов, чем перегноя.

Сквер, пруд, птицы на нём кажутся сказкой и роскошью в окружении промышленных улиц.

В стороне от основной дороги росли странно покрасневшие кусты: солнце, проходя сквозь них, показывало такой же цвет, как если бы это было вино «Чёрный доктор», не светлее. Человек, сидевший перед ними на лавке, не мог их видеть; отличная иллюстрация к старому наблюдению, что своего хорошего мы не замечаем, как плохого, оно стоит позади человека, маячит за ним и время от времени умиляет зрячего прохожего, не более, ведь слепым всё равно, а позирующий на фоне о нём не подозревает и не знает, что позирует. Часто горюет, борется за ненужное или ломает голову над глупостями.

А позади винно-красный куст пускает таинственные искры, медленно возникающие и сменяющиеся перед неясной глубиной затенённого леса, через который скрыто проходят лучи, видимые лишь здесь, по этой подсветке, и там, позади всего, где в покое сияют одно-два жёлтых солнечных пятна.

Красота до сих пор не редкость, но её всё реже замечают. —

Широченный торец с выступом посередине, слева от которого идёт сплошная полоса площадочных окошек, был усеян в нескольких местах, серый и глухой, стайками кондиционеров, однотипных и таких же серых — словно внутри угнездилась лихорадка, и снаружи высыпало. Не видя помещений, гадаешь, почему именно в этих местах. (Чудесная картина: лаконичное, непроницаемое следствие скрытой причины.)

Плесень, грибок, маленькие примитивные мошки — нечто в этом роде.

Махнув рукой

...В положении Ойленшпигеля из Брауншвейга, который на просьбу матери «erteil mir deine süße Lehr» смог лишь порекомендовать ей nicht gegen den Wind zu scheißen. Этим людям хоть кол на голове теши, лучшие книги мира им не помогут, и даже meine Wenigkeit им велика; ничего не имею им сказать. Выродки.

Foi por vontade de Deus, однако.

* * *

Всегда готова к ругани (как к экзамену: материал проработан и выучен), но пессимизм перевешивает, и предпочитаю не объясняться. Лень и трусость — воистину двуликий прародитель всех пороков, исходный зачаток всякого зла. Иногда надо поругаться, хочется или нет, нельзя же всегда делать то, что удобней или безопасней. — Но мечтаю о тишине, о жизни в мире, без лишних людей и дурацких перебрёхов с ними.

...Имеет смысл наблюдать, в любом случае, и говорить понятое, по большей части; обсуждать что-то существенное с людьми смысла не имеет.

В пути

Der Aufbruch: счастья нет для тебя, но где-то оно существует, и ты идёшь его смотреть, идёшь дальше.

На счастье смотрят в пути, им не владеют.

Жар и холод

Чисто голубое небо с тонкими облачками освещалось почти с противоположной стороны (северо-северо-запад; солнце шло к закату), в этой части не было собственного света, но солнце стояло ещё высоко и облака его не закрывали; возникала странная ясность. Под этим небом мелкие деревца, густо ветвящиеся почти от самой земли (наподобие граба), показывали все виды рдения от кирпичного до яблочного румянца, частью побеждая даже красную полосу над рядом витрин. Что это значит, что осенью внезапный холод вызывает ответ цвета гаснущих углей?

Что значит этот рассветный румянец, улыбка сонной свежести, как будто пора встать и умыться?

(Не на покой, а в путь.)

Розовый цвет, доходящий до красноты, переменяющий много оттенков и густеющий всё равно неожиданно для глаза, называет близкую радость.

(Красный — самый сильный из цветов, как жёлтый — самый светоносный.)

An Hölderlin. 104. Равноденствие

Строфа Гёльдерлина

Сломанный купол, свет и горстка сора,
Белых столбиков ясная граница,
Мир за ними озарён и заполнен
Пышной листвою.

Пена её сиянья плещет в небо,
Льётся лес золотой, волнуясь вольно,
Светлый шелест меж стволов ускользает,
Стелется низом.

Дальше и ближе, тёплые, сухие
Тихо сходят слова к земному слуху,
Бродят по траве меж блещущих капель
В поисках места

И перед солнцем на путях осенних
Чутко всюду встают, держась за стебли,
Из сигнальных глаз сияет веселье
И указанье.

Близко сквозит в них луч, из древней дали
С приглашением мирно прилетевший,
Год в ответ, пройдя по стрелке, стремится
В сторону снега.

Бледные тени всё длинней и реже,
Открывается место, шорох глохнет,
На просторе одиноко и чётко
Время шагает.

Видно весь мир насквозь, и всюду солнце,
Вниз отправлены все златые письма,
Истекли из крон, с порога, с дороги
Схлынули ныне.

Голых берёз скульптуры, шлем беседки:
Словно облако здесь задело землю,
Сверху мокрой глины, тёмного тленья
След его длится.

Круглогодичная кормушка

Роман, написанный синицей-московкой, назывался бы «Вечный жор».

Год закрывается

Совершенно сухие листья улетали вверх, в серую пасмурность, шелестели, задевая окна и стены, а потом дождь убрал эту игру и быстро открыл небо — синие проталины со следами очень высоких облаков.

Это означало конец сентября, поворот к холоду.

Затем холодный блестящий дождь заговорил во тьме, распределяя реплики по планам; множественность капель имеет привилегию беседовать с собой, себя не расщепляя и, значит, не разрушая: численно огромная, она остаётся собирательным понятием, движущимся внутри себя и незыблемым, если глядеть снаружи. Дождь не имеет формы, а значит, весь состоит из содержания; дождь произносит себя. Длинное соло, долгая поддержка, пока не настанет зима.

* * *

Весёлый свет, переменная облачность, синицы. Последний цветок последней настурции.

Человек внутри года

Светлая часть осени быстро проходит: свет истекает с ускорением, как весной нарастал, и скоро ты окажешься im Wald von Glas, человек без дома, в пути.

Проверяешь в себе маленькое окно, через которое извне приходит главное, всё чаще прислушиваешься к нему, проверяешь наличие, потому что последнее, что ещё не решено и может беспокоить, как всякое не исполненное пока желание, как начатое дело с неизвестным исходом, которого приходится ждать, — это хорошо погаснуть.

Сгореть полностью, оставить каплю воска, быстро убегающий дымок и запах чистоты.

...А год идёт своим чередом: истинное утешение, верная основа.

Середина сентября

Сентябрь в середине, и безоблачное небо отражается в листьях берёзы, как в жести.

Свет и медленно водворяющийся холод.

Каждую ночь около трёх часов проходит тяжёлый товарный поезд и оставляет след из покоя.

Плод скуки

Зарядка, переставая причинять сколько-то заметные физ. и мор. страдания, становится скучна. Пытаясь избавиться от полуторачасовой скуки, ум занимает себя чем ни попадя. Например:

Есть ли способ быстро подсчитать число сочетаний элементов одного и того же множества друг с другом? Причём я хочу исключить тавтологию (сочетание каждого элемента с самим собой).

Без зарядки этот способ не найти, потому что мысли перескакивают с пятого на десятое ;-) .

Число элементов множества = n. У каждого, конечно, такое же число связей, как у других, но после рассмотрения связей первого мы, чтобы не повторяться, должны будем исключить из рассмотрения связей второго связь первого со вторым, и т. д., поэтому число рассматриваемых связей составит у первого элемента n-1, у второго n-2 и т. д. Когда достигнем последнего элемента, нерассмотренных связей совсем не останется.

1. n чётное.

Например, у нас 10 элементов.

Тут удобно действовать, как мальчик в математическом анекдоте для младшеклассников: число связей первого элемента (n-1) сложим с числом связей последнего (0), и так пойдём парами от краёв к центру, получая одно и то же число:

9+0, 8+1, 7+2, 6+3, 5+4.

Это значит, что общее число связей внутри множества из 10 элементов равно 9·5, то есть (n-1), умноженное на половину n.

2. Что делать, если n нечётное?

Например, n=9.

Складывая от концов к середине, получаем везде то же (n-1), а в конце довесок:

8+0, 7+ 1, 6+2, 5+3 и отдельно 4.

По счастью, довесок, в данном случае 4, составляет половину (n-1), в данном случае восьмёрки.

Получается, что общее число связей равно четырежды восемь плюс половина восьмёрки, то есть (n-1):2·(n-1)+(n-1):2.

А это всё равно, что (n-1+1)·(n-1):2, то есть (n-1), умноженное на n и делёное на два.

Значит, и при чётном, и при нечётном n формула одинакова.

Хорошо ;-) !

...Фокус в том, что в формуле n·(n-1):2 обязательно окажется один чётный множитель, который и обеспечит деление на два без остатка. Ведь если n чётное, то (n-1) нечётное, и наоборот.

Можно нарисовать простейшие фигуры, треугольник, квадрат, пятиугольник, чтобы зрительно проверить общее число связей между их вершинами, представляющими элементы множества.

Вроде ошибки нет.

Die ewige Wiederkehr

Государство пухло, а народ хирел.

В. О. Ключевский. Сочинения. В 8 т. Т. 3. – М.: Гос. изд-во политической лит-ры, 1957. – С. 12.

[См. Шаламова о Л. Толстом]

Отличие зрячего человека от дремлющего: первый добросовестно желает узнать, как там на самом деле; второй — быть «хорошим», угодным хозяину (в случае религиозности — верховному начальнику надо всеми, хозяину вселенной), а остальное побоку. Вопрос об истине для второго заранее снят (а не решён).

Совершенно ясная, отчётливая разница, причём фундаментальная, а не частная. Взгляды дальше могут быть любыми: вера / неверие, консерватизм / либерализм, приверженность иерархии или равенству по-разному, но одинаково успешно вырастают и живут на той и другой почве.

Серьёзное отношение к Миру или рабство, желание правды или желание душевного комфорта представляют собой первичную дихотомию. Выбор между этими двумя исходными возможностями и составляет свободу воли, о которой все говорят, но которой никто не видал (см. «Seltsame Leiden...»). Если она есть для человека, то вот она.

Интересно, что среди самых распроатеистических либералов процветает то же ненасытное желание правильности, что у дремучих религиозников: они жаждут безупречной фразеологии, стерильных «взглядов». Но взгляды без кавычек не бывают стерильными, потому что вырабатываются душой самостоятельно из живого материала собственных наблюдений. Усвоенные в готовом виде выводы — точней, то, что по идее должно было явиться как выводы отдельной души из её отдельного опыта, — никогда не бывают поняты верно, то есть соответственно истине; они могут быть тщательно изучены, систематизированы, подкреплены аргументами, нарочно подысканными для них, то есть адепт может над ними даже размышлять (бесплодным размышлением доказывающего заранее назначенный ему тезис), но он никогда не уловит смысла ни одного из своих стандартных суждений, в отличие от того, кто пришёл к ним со стороны истока. Повторяющий штампы смотрит со стороны устья, против течения, он не приплыл сюда по реке и потому не может о ней судить, не имеет права подводить её итоги.

Справедливость и милосердие — понятия для думающих своим умом, остальным они на что? Рискующий ошибиться компенсирует риск осторожностью, в данном случае — сознанием ответственности за неверное отношение к людям и делу; поэтому он умеряет свои реакции на одиозное, по его понятиям, явление внимательным рассмотрением конкретного случая и скидкой на чужие реалии, в которые не имеет доступа, не может проникнуть до конца, глядя извне, будучи посторонним; и, зная по себе, как далеко человеку до безупречности, какой ценой даётся постоянство в благородном поведении, он старается не ставить всяко лыко в строку, исходя из предположения, что не только он сам, но и другие, обременённые кучей незримых постороннему забот, идут по жизни отнюдь не танцуя. Он лучше ошибётся в сторону снисхождения, чем осуждения. А правильные трепачи всем выставляют тяжкие счета, только не себе; правильность «взглядов» кажется им патентом на безгрешность, это единственное, что может затормозить их злобу в случае столкновения интересов: да, мол, ближний мерзавец, но всё-таки «наш». Но если ближний осмелился отступить от принятой в их кругу фразеологии, погрешить против ритуалов правильности, милые ангелы предстанут ему во всей красе даже по ничтожнейшему поводу.

Снег и земля

Снег, откладываясь на чертах местности, делает этому лицу белую маску.

Cокрытие черт — не конечная цель.

Маска снега посредничает: вынимает суть из сердцевины и откладывает на поверхности в очищенном, неизменном виде; сам цвет маски говорит, что здесь не шутки — здесь монумент земной сути, предназначенный для вечности, то есть всех времён, и полного созерцания, то есть всех наблюдателей в совокупности.

Снег скрывает лицо земли, чтобы её душа не затруднилась показаться в целом.

(Сказанное снегом где-то сохраняется навсегда, откладывается тихо, как он на земле, когда идёт на неё день за днём.)

Снег — утешение, бинт, лекарство для изъязвлённой и беспокойной поверхности, потерявшей всю быстротекущую, подвижную, эфемерную зелёную жизнь; он делает и больше: проявляет заключённую в недрах суть, ваяет её портрет.

В маске местность неуязвима, отделена и поэтому спокойно отрешается от случайных наблюдателей наверху; маска холодит и удерживает остаток тепла внутри, а наружу глядит идеальная, чистая пустота.

Ничего не происходит; земля укрылась, люди думают: она спит под одеялом. Глядя на белую маску, считают её сном. — Но теперь впервые можно видеть мысли земли, открыто лежащие перед нами. Ритм поверхности проявлен и переходит в движение, все детали, покрупней и помельче, скрыты, поглощены снегом и так устранены из рассмотрения. Если это и сон, то сновидение представляет душу в её основе, без кипения и мелькания суеты. Мысль течёт свободно, над белизной остались одни акценты.

Конец дня

Закат в конце широкой улицы, над площадью: из туч свисал раскалённый лоскут, почти прямоугольный, с растрёпанным нижним краем. Это всё, что сумело пробиться сквозь плотный слой. Как определить цвет раскалённого металла: как розовый, почти красный, или как медный? Примерное соответствие — мякоть красного грейпфрута.

Где эта местность, куда уходит понятое, — куда уходит душа, пока её бывший носитель доживает век?

Слова не покидают нас, мы молчим с ними заодно, коротая дни, зная общее — смыслы, полученные или добытые вместе (как посмотреть); слова верны и остаются с человеком, но наша с ними работа, наше общее счастье уходит обратно в Мир.

Хотя каждый шаг по земле полон счастья, поэтому подпольно, беззвучно продолжается наша работа, пока иссякает жизнь.

С каждым временем года мы заодно.

Страна имени напрасности

Желчный Ключевский. Реформы Петра I — сплошная неразбериха и лютование от бессилия с нею справиться. Животный (инстинктивный) саботаж знати. Внутренняя спешка и внешняя медлительность; бешеная деятельность с весьма скромными результатами.

Почти Сизиф. Единственный результат: сам реформатор много понял и стал лучше. Но, дозрев, он умер; похоже, другие результаты не были возможны / свыше не планировались. Не так ли и все мы проходим жизнь в стараниях принести побольше пользы, порой смешно отчаиваясь на манер Вересаева из-за тщеты своих усилий. Но у кого-то получается понять и стать лучше; не есть ли наша страна инкубатор для способных на это душ?

Вещи внутри августа

Август, настоящий и светлый: голубое, безмятежное, полное мелких облаков небо наконец очистилось от дымки, его цвет — образец голубизны, без дополнений, без изъяна. Облака те самые, подобные несколько распространённой и размазанной виньетке: у них намечается две-три клешни с концом чуть загнутым, как у ножа в мясорубке, и само тело как будто чуть закручено — как будто образовалось от помешивания. Свет уже днём не вертикальный, слепящий, оглушающий, как летом, а тихий; он придаёт всякому существу, любой вещи ясность и точный контур, всё одиноко, легко и выяснено в своей сути, простой и невыразимой, каждое место мало и смотрит своим взглядом, не перепутать. Здесь или там, уже не всё равно, потому что настало время осмысленности, мы попали в него, кто как им воспользуется — другой вопрос, но привычная среда, казавшаяся скучной и невнятной, открылась, словно проснувшийся глаз, и теперь здесь место для сути, ясно и подробно членящееся, готовое для тихих, настоящих событий. — Что-то и произойдёт, пусть мало, там, где ещё осталась жизнь.

Allgemeines Missverständnis

Люди часто презрительно жалуются на своих детей, вошедших в межеумочный возраст; конечно, подростки неуживчивы и склонны к эскападам, причём по неопытности легко могут навредить себе и другим; но не задуматься ли лучше о себе вместо них, не спросить ли совесть, что нас злит в них сильней всего?

Они осмеливаются порицать нас, мы для них уже не святыня, не их кумир. Взрослый, избалованный долгим безоговорочным приятием ребёнка, чего доброго, уверовав в собственную непогрешимость, вдруг видит, как в зеркале, разные мерзости, принимавшиеся прежде безоговорочно и без оценки — глотавшиеся безвозвратно, исчезавшие словно в бездне, во мраке небытия; теперь они отрыгиваются назад с рекламацией. — Зеркало кривое! — вопит взрослый; может быть, но оно теперь есть.

Взрослый пробует зеркало завесить, сбагрить чужим людям или разбить.

Сливал в детей свою гниль, как в унитаз, и вдруг дети подросли, оказались живыми, вдруг их начало рвать этой дрянью.

Всё, чем мы их кормили, выблевано на всеобщее обозрение в полупереваренном или совсем не переваренном виде.

Конечно, досадное зрелище.

...Общество маленьких детей и домашних собак развращает.

Поездки Леопарди

Рельсы ж/д и то и дело станционное хозяйство рядом с наземным кольцом метро, ажурные серые воротца контактной сети, рыжие жилетки обходчиков на отдалении, странный жёлтый механизм, над которым трудился один из них, стрелки, ржавчина, подниматели пути, карликовые светофоры где с одним, где с четырьмя глазами, лесенки к путям со склона, разной конструкции, настилы наземных переходов, кое-где пряничные домики бывших в позапрошлом веке станций; длинная, жёлтая, фантастическая возилка рельсов; поезда наземного метро с их симпатичными яркими мордочками и разномастные пассажирские вагоны длинной вереницей, оставленные зачем-то под открытым небом на запасных путях; пути предприятий, над которыми едешь по мосту, гадая, где и как они кончаются; мысли о родных оврагах и ржавых, густо обросших рельсах внутри, по которым давно не ездят, о крутых и ржавых лесенках, с которых ныряешь в опасность, на которые вскакиваешь, вынырнув из неё; мысли о нетронутой старине, о ничем не притворявшихся кварталах на крутых холмах, о далёких районах — целых городках, путешествие в которые значило полёт на другую планету: череда внешних и внутренних картинок текла сильно и густо, без заминки унося с собой холодноватые, гордые причитания Леопарди, как будто они всегда лежали на этих волнах, не замечая движения — как будто те всегда отблёскивали ими под безупречно ясным, отделённым от земли небом августа.

Старинное чтение

Лесков: злоупотребление предлогом «на» и игрой слов, манера сбиваться на карикатуру (как если бы среди более-менее презентабельных, аккуратно сделанных с натуры кукол вдруг забегали голые проволочные каркасы), склонность умиляться, злоупотребление умилительными картинками. Этого не искупишь занимательностью, да и та у него — самого дешёвого беллетристического свойства.

Нет, Мамин-Сибиряк — писатель, а Лесков — беллетрист.

Отражение

Лето кончается, на солнце почти жарко, ночь холодна. Жёлтая аварийка со сложенной в хитрую фигуру стрелой постояла среди тишины и мягкого света, отъехала, и в больших окнах цокольного этажа за ней потянулось отражение — тенистое, ленивое, глухое.

Застенчивый городской призрак.

Судьба вопроса

Поездка по наружной линии через разорённую, перекопанную местность: густая тень под несплошным мостом прерывалась вспышками солнечного смеха — пятнами ещё не слепящими, но растёкшимися, как нагретый металл, непредсказуемой, глядя снизу, формы, разнокалиберными, от чего впечатление озорства усиливалось (1). Переезд через реку: с цивилизованной, престижной стороны на промышленную, с большим забором, потому что мост высок; белые теплоходы для развлечений, вода серая и под солнцем, впереди бесконечный глухой забор, отделяющий от реки огромные руины бывшего завода, со своими дорогами, грунтовыми и когда-то заасфальтированными, с аллеями лип и группами ёлок; выпотрошенные стены корпусов там чередуются с горами строительного мусора и ямами, лысая земля светла, желта; на заборе пухлыми, чётко обведёнными буквами надпись: «Зачем» (2). Далее кран, торчащий из-под боковых путей на одной из вялых строек-сносок: видна лишь металлическая удочка, воздетая довольно круто, четыре струны и подвешенный на них алый блок сердца, из которого вывалился вверх ногами дохлый вопрос (3).

А в спальной глуши, в месте вечного волшебного сна, предназначенном нарочно для того, чтобы в нём ничего не происходило, на северной стороне длинного блочного дома, в паузах вытоптанного газона с уже старыми крупными деревьями, расставленными широко до одиночества, происходило это ничто: крутое крылечко в пять ступенек, узкая густо-серая дверь, близкий козырёк, а слева столбик, чтобы его подпереть, и спуск по невидимой лестнице к невидимой двери, быстрый, резкий, как падение оступившегося: вход в подвал.

«Зачем» опять осталось без знака препинания, вопрос опять сдох.

Теснота без сдавления, экономия места, аскетизм, и только; крылечко висит, если приглядеться, не покоится на прочной основе, всем низом упёртой в землю, а зигзагами восходит по воздуху к самому порогу под белым козырьком. Дверь же закрыта плотно и ровно, с такой миной, что робеешь взяться за ручку.

А слева был ещё прозрачный кустик, готовый рассеяться, и за ним искалеченный начаток дерева — вишни или сливы, — порывисто и грубо протянувший оставшуюся ветвь к странной паре входов. Яма подвального окна позади них ослепла — заросла ржавой крышкой.

Нет «зачем», есть «что». Мир говорит сквозь человека.

Под тучами

Стрижи под высокими, но густо-серыми тучами были одиноки на высоте: с полдюжины быстрых звонких ловцов под небом, в котором пока ничего не происходило; на земле безвременье, штиль и сушь, в облаках медленное сгущение, неровности, неспособность пролиться, — и боевые сигналы живых серпов доносились из такой дали, что, невольно задрав голову, рискуя упасть на кочках изрытой и брошенной местности, прохожий вглядывался в серость, пытаясь понять, куда они под конец исчезнут, а может, даже поймать этот миг; серебряный нижний край солнца в проплешине, кайма которой уже наполнялась белизной, подсказывал выход.

Внизу клевер всех цветов, донник, кое-где баранчики, глина, трещины, бетонные сгустки, ржавые железки; наверху замкнувшийся в истоке, неспособный заговорить дождь.

Пасмурность в июле

Лес пасмурным днём в июле, после ночи, полной дождя: неожиданно лёгкое, не давящее тепло тихий постоянный ветер несёт с лугов запах цветений, густой и яркий, как духи. Под сенью темновато; рабочий день, малолюдье, матюгальники на столбах цивилизованной части молчат, зелень почти светится и переливается, как металл на свету, как полупрозрачное стекло; и вдруг на аллее, спускающейся с длинного склона в светлый дол, верхние ветки деревьев, очень высоко прочерченные по серому и голубому с точностью гравюры, до листика, возвращают обещание, забытое десятилетия назад, и, не исполняя ничего, вновь поселяются в сердце, возобновляются прежним, исконным знаком, так что видишь: последняя основа всего тут, она всё та же, ты легко можешь опять на неё набрести, ведь она отсюда не ретировалась, не скрыла себя ничем; она никому не заказана.

И ты видишь её всё так же: постаревшим глазами, сквозь магическое стекло очков, но тем же куском души, только сильней и чище от времени, но с изначальным чувством (оттенком понимания). Высота ветвей, их пребывание там, на свободе, среди неба, настроенного сегодня задумчиво и весело, слушающего близкий дождь, говорит, как письмена поверх статичной и однородной основы — вычленяет цепь событий из её неизменности, рисунок мысли из полноты содержания.

Человеческие гнусности, деградация этого биологического вида не способны здесь ничего изменить, не то что испортить: небо с ветками, пятна листьев, течение аллеи знают свою геологическую эпоху с её лицом и мимикой, и ты можешь, задрав голову, читать её тексты над своей дорогой.
Всегда. Всю жизнь напролёт.

...Садовые кусты, цветущие розовым: у одного вида соцветия — свечки, у другого — плоские блюдца; при ярком солнечном свете разница в оттенке была очевидна, но при пасмурности скрыта, её словно нет.

Жёлтый и белый донник расплодился. У каждого лета свои цветы. Этим летом кто-то занёс к жилищам, к насыпи и в самые дворы, настоящий полевой василёк. Высоко он не вырастает, но рассеян по земле синими звёздами.

Дождь, когда он наконец пошёл, тут же остановился: крупные капли, тихий сдвиг в сером покрове; снова молчанье, лишь напоследок — мягкий ветер. Дождь загадочен, как всё это лето с его светлой, неяркой тишиной. Зелень бледна, в переменчивой лёгкой пасмурности проскальзывает, смещается цвет; по земле ступать особенно приятно, а ведь с виду ничто не переменилось, только цветы этим летом помельче и поярче прошлогодних, но и то, если приглядеться.

Донник — невесомое, ажурное, почти из одних прозрачностей составленное растение. Он так тонок, что иногда сильно клонится с видом перекосившейся башни, не выдержавшей чрезвычайной, уязвимой высоты, но куст держится, не ложится на землю, а смотрит в небо.

Лопух — ещё одно примечательное сооружение: из серых, как алюминий, ежей в паутине проклёвывается пурпурный венец с тёмно-синими наконечниками зубьев.

Kein Volk

Без претензии на universelle Gültigkeit: народ не совсем то же, что Volk. Народ — то, что к этому времени народили местные женщины, это Geborenes, в котором главное и самое заметное — не национальное начало, а сходство с урожаем, плодами земли. Это в некотором смысле судьба: в один год яблоки народятся обильно, в другой скудно, в один крупные и сладкие, в другой мелкие и порченые; и это стихия вроде огня и воды. Поэтому народ бессмысленно обсуждать, его приходится терпеть как погоду, и радоваться ему, когда можно. Испортился народ, значит, испортился местный климат. Отдельный человек может воспитать себя и воспитывать своих детей до наступления их умственной зрелости, но изменить климат, в котором придётся жить подросшим детям, он не может в одиночку, нужно очень много очень просвещённых и свежих духом людей, чтобы народ начал улучшаться. Люди лучшего качества не начнут рождаться массово, если даже школьными программами займётся умнейшее правительство seit Menschengedenken. Народ — даже не сад, а лес, явление природное, что ясно из общего корня слов, обозначающих то и другое, поэтому его не сконструируешь по желанию и не произведёшь согласно чертежам. Как всё подлинное, как искусство, он может быть рождён и будет хорош только, если его родит кто-то хороший.

Голос ночью

...Вот предрассветный поезд подал голос — матовый негромкий звук, сквозь который просвечивает тишина, по которому сверху рассыпаны птичьи блёстки.

Голос — потёртый, хотя ещё прочный слой, и однажды станет как рядно, хотя сейчас ещё похож на новый бинт.

An Hölderlin. 103. Затишье

Строфа Гёльдерлина

Шорох и гул далёкого движенья,
Резкий треск средь листвы — синичьи речи,
И в линялом небе жар ожиданья
Сушью удушен.

Дождь невозможен: не найти ни капли,
Облака расползлись белесой пылью,
В склепе лета мирно умерло время
С мыслями вместе.

Ветер несёт тепло, наплывы липы,
Пух горючий, пучки стрижиных воплей,
По верхушкам трав, по камешкам мелким
Солнцем проводит.

Сетью трудов и троп едва заметных
Меж песчинок, вьюнов, семян и сора,
Муравьиным, жучьим вечным движеньем
Затканы сутки.

И в бесконечно малое ночами
Смотрит тихо иная паутина,
И без слёз блестят гирлянды созвездий
В зеркале мира.

Их через час зальёт забвеньем солнце,
И за светлой, слепой завесой неба
Сгинет всё, что в миг присохший, застрявший
Не уместилось.

Сможет ли он нести нас невесомо,
Словно шаг в сновиденье — оторвавшись
От воды, как от опоры, отныне
В ней не нуждаться?

Тучи томят моментами, и сбоку
Свет свободный идёт, огнём подёрнут,
И подушка влаги пухнет, вбирая
Гнёт безысходный.

Солнце глядит из прошлого и видит:
Настоящего нет, — а всё, что дальше,
Утекает вспять по спёкшейся почве
Струйками пыли.

...Там или только тут, на отдаленье,
У моста, за толпою звуков скрыто,
Будто что-то тихо, гулко упало
И откатилось.

Хлеб насущный

Профессора кислых щей пишут, а ты за ними чистишь: правильно, географию должен знать кучер, правописание — не барское дело, господа на него положили (свой раздутый) Логос с прибором.

Какое мышление, такое правописание. Неумение строить фразу идёт от неумения строить мысль.

Кафка, Кляйст и Мэри Энн

Долго читая одного автора, заражаешься его манерой выражаться и даже трактовкой положений (способом структурировать их и акцентами при осмыслении); но многие свои штучки и модальности, включая терминологию, я обнаружила у FK, когда (вынужденно) им занялась, в смысле Wiederentdeckung своего же, ничем прежде не внушённого, кроме своей натуры, взгляда на вещи. Некоторые черты глянули на меня, словно из зеркала. При этом целое, готовый результат FK порой бесит. Читать про неспособных граждан тошно, особенно, когда речь идёт о «жизни и рассудке» вблизи пресловутых торфяных болот: раз не удалось держаться от них подальше, раз ты туда зашёл или они, устав ждать, сами тебя навестили, борись! Применяй ум, инстинкт, силу и ловкость, как делали сотни поколений твоих предков, а не изображай бедное дитя. Ты взрослый мужик. Речь не о победе, а о борьбе за жизнь и рассудок. — Но, видимо, и они не могут дать всей нужной мотивации существу не сугубо животному; это привилегия Нуминозного, то есть лучшего в тебе, источник которого Там.

Не в тебе, а Там, поэтому и борешься до конца, не желая бросить самое ценное, то, что важнее тебя. —

Мой жупел, моя Мэри Энн — «бедная деточка» (термин), хи-хи. — Хотя «хи-хи», но правда; а ведь и в этом неприятии легко зайти дальше нужного, пускай оно само по себе справедливо и честно.

...Не Клопшток, но Кляйст. Конечно. Второй последовал за первым через поучительно малое время; только что был Арминий риторически-теоретический, прозопопея какая-то, олицетворение verschiedener Tugenden, подобно почти всем его окружавшим (остальные воплощали собой пороки и заблуждения), так что из бумажного народца лезли и пёрли тома идейно зрелых речей, а теперь, глянь, Арминий ожил, стал всамделишним, а с ним расколдовались и остальные; но Кляйстом отмечен предел — или Кляйст стоит вблизи него, как указатель «через 100 м правый поворот». Предупреждает.

Человек ничтожный или начисто лишённый совести неинтересен, как неинтересны пыль и грязь — разложившиеся останки значимых явлений. Серьёзная, увесистая порция духа нужна стоящему в центре персонажу не меньше, чем однобокость и заблуждения, потому что благо содержательно, оно одно интересно, а идеальные фигурки расплывчаты, абстрактны — вовсе не «слишком положительны», как это называют недотёпы. Живое живо лишь благодаря духу, это он живёт, и как он (если человеческий) не способен к совершенству, так не способен и долго существовать, если окончательно выбрал разложение, то есть лень и трусость.

Не их ли выбрали те, кто шарахаются от всего благородного и сильного, как чёрт от ладана?

Им не нравится смотреть, в том числе на сцене, чем следует быть человеку, чем он задуман, потому что они чувствуют в этом упрёк. Они же хотят считать нормой себя и упрекать в неискренности всех, кто лучше. Ничего не делать и сохранять о себе высокое мнение, вот болезнь, ставшая уже повальной, хотя распространилась она не вчера. Всегда оправдывать своё удобство, искать доводы в его пользу, против труда и риска стало нормой, масса этого больше не стыдится.

Как тут жить?

Но пока живу.

«Малоутешительно; однако

Никаких сомнений...»

Воскресенье

Сейчас и тогда

Тихая, мягко наступающая весна. Дикий ветер вначале скоро пропал; теперь даже гром мягок, гроза размышляет, как в средней части 4-го концерта Бетховена.

Медленно множатся и растут пучки серёжек и листьев; и в спокойном свете высокого солнца удобно наблюдать оттенки майской зелени, отделённые друг от друга отчётливо, как цвета.

...Давно ли кто-то, сунув руки в карманы расстёгнутой куртки, нюхал проснувшийся воздух и, слушая предводителя компании, мальчика крупного, плотного и почти свирепого за своими очками, рассеянно изучал речь плотного жёлтого, табачно-зелёного и глиняно-красного цветов, то мешавшихся, то расходившихся врозь, на глянцевитых маленьких остриях, едва показавшихся из почек; будущее повысовывало носы из множества мест, обнаружило здесь тёплое солнце и задержалось, чтобы принюхаться и прогреться.

Non vale la pena

Все догмы и общие места нынешнего «человечества», то есть массы, по привычке принимающей себя за него, составляют одну глупость, в которой борются глупости помельче, лишь с виду разные, враждебные одна другой лишь из-за конкуренции, а не по существу, и складывающиеся в единый грандиозный фиг; так что не знаешь, с которой начать, когда натыкаешься на одну из них и рефлекторно хочешь возразить: если утрудить себя опровержением этой, придётся заняться и другими, потому что корень у них один, и ни одна не лучше другой. Но на всех сил не хватит, а ведь их надо уничтожить именно все, подчистую, если тебе в самом деле важно уничтожить составленное из них целое.

С какой ни начни, она отошлёт тебя к следующей, может, это будет как раз та, что ей с виду противоположна, потому что кажется, что они составляют длинную замкнутую цепь увёрток (Ausflüchte); если это правда, то путь по ним бесконечен, породившая их подлость так и будет перебегать из одного укрытия в другое, неуязвимая, как призрак. — Выходит, лучше, если уж браться за эту неблагодарную задачу, найти саму подлость, Urtrug,Teufelei, призрак, одушевляющий целое, и заклясть его точным определением.

А толку-то?

Даже если удастся, даже если масса разочаруется в ряде нынешних суеверий — даже во всех! — она тут же начнёт изобретать новые, другого дизайна. Mit der Wahrheit weiß sie nichts anzufangen. Подлость будет заново порождена ею как вещь жизненно необходимая, как средство против правды.

Новые суеверия будут связаны всеобщностью, как нынешние: один корень — одна цель. Они опять соберутся в цельный, практически неуязвимый (само)обман, и гигантская работа опровержения окажется кругосветным путешествием, после невообразимых тягот пути кончающимся в точке начала.

Один из внешних признаков коренной подлости: нежелание жить самому, делать работу жизни за себя, желание получить в готовом виде и в форме однозначного предписания и взгляды, и манеры, и любой выбор вообще — и ни за что не отвечать, потому что не ты всё это измыслил и предписал. Обобщиться в массу, окуклиться в ней, стать неразличимым, чтобы твоя личная подлость растворилась в безличной подлости биологического вида.

«Набожность утратилась из-за обмирщения» — грош цена твоей праведности, если она держалась одним невежеством и следующим из него страхом, а стоило тебе хлебнуть знаний и начать ориентироваться в мире, сменилась наглым нигилизмом. Не было там праведности, значит, а только догмы да обряды; без угрозы извне ты себя блюсти не умеешь, значит, грош тебе цена. И заткнись. (1) «Человек делает карьеру на добром деле (а не на злом), значит, он молодец» — либо дело, либо карьера, севший между двух стульев сидит на полу, будь он как угодно талантлив, он не разовьёт и половины проектной мощности; либо крестик сними, либо трусы надень — либо дело, либо тщеславие. Призвание — поклонение Творцу, карьера — поклонение обществу. (2)

Марксизм на Марсе

Оранжево-жёлтые «материки» обнаружили сходство с земными пустынями, а «моря», в особенности в весеннее и летнее время Марса, — с покровами земной растительности. Видимо, моря — это более влажные области, покрытые растительностью, тем более что цвет их изменяется с зелёного (весной) до жёлтого и бурого (в осеннее время). Необходимо помнить, что растительность (как и жизнь вообще) на Марсе должна очень сильно отличаться от земной, так как ей приходится развиваться на планете, крайне скудно снабжённой (по сравнению с Землёй) теплом, водой и воздухом. Большая же часть поверхности Марса представляет собой красно-жёлтую безжизненную пустыню. Наличие растительности на Марсе, доказанное советскими учёными, ещё раз подтверждает правильность марскистско-ленинской философии во взглядах на жизнь как на закономерный процесс развития материи, возникающей всегда там, где для этого существуют подходящие условия.

И. Ф. Полак. Курс общей астрономии. — 6-е изд., перераб. — М.; Л.: Гос. изд-во технико-теоретич. лит. — С. 241.

Начало

Ясные и почти тёплые дни до листьев: яркая голубизна очищенных диким ветром небес, счастливые белые ветки перед ними, мелкие остаточные облачка, осмелевшие, деловые синицы.

Свет высок и поэтому почти бесцветен.

В голой зале, испачканной подсохшими песком и глиной, в бессильном недосвете рыжих фонарей проходит ночью новый, странный гость, и ты его не уловишь, но почуешь. Утром столкнёшься с ним на улице и подумаешь: вот Весна пошла за хлебом.

Усвоение

Блажен, кто видел конский щавель во время цветения.

Пустошь однажды переселяется в сердце и цветёт там, если долго цвела перед видящим взором. Пустошь – местность в душе.

Порождения крокодилов ;-)

На кого ни глянь, либо Хильдисвини, либо космологический член. А некоторые – то и другое сразу.

Auflösung

На закате в окнах бледная бирюза и красное золото, ночью яркий Юпитер в чистом пустом небе, немного берёзовых струй справа, ребристые, волокнистые облачка над ним.

Белое море на пустыре быстро превращалось в грязь, весь день из него бежала, дико торопясь, сверкающая река; назавтра осталась лишь грязь и ослепительно-белый островок слева.

...

Lehranstalten. 2

Холодное начало сумерек, поблёскивает лёд на проспекте, у съезда с эстакады автобусная остановка. Перейти и на той стороне, в более обжитом месте, немного пройти в обратную сторону вдоль невысоких весёлых фонарей; морозец, людей мало, потому что занятия начинаются рано. Небо впереди, по ходу проспекта, едва начало голубеть у горизонта. Как рано мы приходим учиться: сторож у вертушки заспан, поворачивается медленно, не разговаривает, потому что ещё трудно.

Потом мы, компания из трёх или четырёх студентов, ходим весь день с этажа на этаж и узнаём интересные вещи; мы не замечаем дня, но сегодня, кажется, увлеклись чересчур: опять темно — это бы не диво: зима, — но вдобавок на часах в холле оказывается многовато времени. Компания обсуждает, что ещё успеет сделать здесь, чтобы и не уезжать так сразу (это бы разочаровало), и оставить себе время на сон; тут происходит смещение.

Возможно, оно и есть причина, по которой к вечеру в институте не остаётся ни преподавателей, ни студентов, а то кто бросил бы столь обширный, удивительный и яркий интерес?

Мы как раз говорили, что в институте надо сделать спальные места и душевые кабинки. — Да найди мы тут, где мыться, спальные места нашлись бы сами.

Кажется, нас пугнули смещением, чтоб отвадить.

Мы оказались там же, но в чёрно-белом варианте места; когда мы направились в левый, если стоять лицом к выходу, коридор, то увидели, что там теперь другое: площадка вроде перекрёстка, потому что коридор вскоре после входа в него пересекает под прямым углом другой, не совсем понятный ход без дверей. Если повернуть в него, в сторону, где (теоретически) должна быть улица, крашеный, как и стены, пол скоро наклонялся и приводил в длинный узкий карман, причём не прямо, но неизбежно: закон движения изменился, идущий прямо одновременно двигался (в будущем) назад, словно бы прибавлял к своему движению каждым шагом его эхо — шаг в этот карман; достигнуть места, где начинался вход в карман, в нормальной части Мира означало бы просто, пройдя параллельно полого скользящему вниз, к тупиковой стенке, карману, миновать его открытое, ничем не загороженное устье, но в смещённом варианте пространства ты безо всякого поворота, без шага влево должен был в этом месте переключиться внутрь и, теряя очертания, спуститься к самому тупику. (Если, конечно, не рассыпался бы по дороге.)

Нас предупредила странность картинки: мы одновременно видели карман слева по ходу коридора, то есть со скрытым от нас тупиком, и прямо по ходу своего движения, то есть открытым взгляду по всей длине и готовым нас принять. Тут я ещё различила пару серых, но крупных человеческих костей и неполный череп.

Нам как-то хватило чутья выстроиться цепочкой вдоль нормального коридора и делать пустые шаги вперёд, которые скоро увели нас обратно в вестибюль — в пространство обесцвеченное, но сохранявшее прежнюю форму.

Стало ясно, что надо выйти из смещённого пространства, то есть сместиться в подходящий нам, безобидный и полезный слой института. Оказывается, у него есть разные слои, например, этот, студентам не предназначенный.

Рискуя, мы поднялись по большой лестнице на второй этаж. Там в середине рекреации мы перебрали вкратце всё, чему учились, и сумели придать месту цвет, хотя несколько однообразный (оттенки фиолетового между почти синим и розовым); дальше мы сумели подвинуть время, и на лестницах показались люди, а рекреацию пересекла знакомая преподавательница, и мы приветливо поздоровались с нею, она даже обменялась с нами парой слов на чисто организационную тему. (Я знала, что шерстяной платок у неё на плечах — чёрный в зелёную клетку, с тонкой жёлтой полоской тут и там, но искажение цвета сделало его тёмно-фиолетовым с малиновым рисунком.) Это был первый успех; дальше надлежало трудиться как следует, чтобы до утра попасть обратно. Из слов доцентши мы вывели, что сроку нам дали до прихода в институт первого работника. Вахтёры, по нашему наблюдению, не считались.

Мы поняли, что надо двигать время и цвет, соответствовавший наклонению места (странный термин), и тут вместе с первым облегчением нам пришла уже несколько досужая мысль, не хотят ли архонты института проверить, на что мы способны: кто учится так хорошо, как мы, тот рано или поздно подвергается неформальному экзамену, который устанавливает, простое ли здесь усердие или есть талант. Может быть.

Lehranstalten. 1

Опоздавшая зима, лужи, слякоть, снега особо не видать; автобус набит, утром дети едут в школу на окраине, а она далеко, и когда мы наконец вышли, нерасторопное «я» сна мешкает, выбирая дорогу между луж, и отстаёт от подружек.

Они вошли в подъезд башни, облицованной дрянной мелкой плиткой, «я» это приметило, но думало опять не о том (не о цели поездки), а что башня стоит посреди огромной лужи, которая рано или поздно её подмоет, это опасно, пора ЖЭКу об этом подумать. Крыльцо с немногими плоскими ступенями, дверь не заперта, впереди в довольно большом и тёмном холле лифты над новыми ступенями, но там стоит неопределённого возраста хмырь с перекатной сумою, и ребёнок, глядя на его ушанку, оценивая, решает подождать. Заглядывает в дверь справа, до ступеней к лифту: может, пройти по лестнице? Может, школа не так высоко? Но лестничная клетка, чуть сильнее холла освещённая пасмурным беловатым днём снаружи, пуста и кажется бесконечной как вверх, так и вниз.

Что-то с ней не то, поэтому девочка всё-таки идёт к лифтам. Теперь там собралась компания школьников, и девочка влезает с ними в один из лифтов, и только тут понимает, что этажей дикое число; другим ничего, а ей в диковинку. Возле кнопок нет никаких поясняющих надписей, но она полагается на товарищей, которые тут не в первый раз; однако садится на пол, потому что лифт болтает, как небрежно подцепленную на пару верёвок картонную коробку, и ей кажется надёжнее не раскачивать его неправильным распределением веса. К тому же пол тоже не новенький, если стоять, может продавиться.

На восемьдесят каком-то этаже часть школьников выходит с пояснением, что здесь девятый и десятый классы. Девочка младше и думает подняться на следующий этаж, а там осмотреться. Ей непонятно, почему школа упрятана так далеко и каким образом дети должны узнавать, куда им ехать.

И по своей воле кто полезет в такой лифт?…

Spectaculum

Генеральная уборка крыш: салют из белизны. Когда порция снега срывается за край, сперва — наверху — в ней видны крупные мягкие зёрна, словно галька или баранья шерсть; ниже они рассеиваются, поверх сахарного полотнища летит лишь комок-другой, а дальше ветер относит вбок призрачный шлейф, как струю пара, а ему вдогонку ныряет новый заряд.

И звуки, как при салюте, и красоты больше, и денег нужно меньше.

Смотреть, как перед огромным фасадом реют вуали из сахарной пудры: да это сновиденье в начале весны.

Сон о феврале; зимняя память.

Кафка

Почему Кафка может сильно нравиться: потому что, как хороший режиссёр или актёр, любую чепуху, любой мусор воображения способен превратить в перл, самоотверженно вникая в него, с полной искренностью и безо всякой критики. Даже если сюжет скучен или бессмыслен, у Кафки он не будет таким, потому что это заботливый педагог: отмоет, причешет и разговорит самое бросовое дитя, даже дефектное. Он извлечёт свет духа из такого отхода божественного производства, что вам станет совестно своей чёрствости, узости, несообразительности.

Вы увидите, что прав тот, кто любит, а не тот, кто «критикует» всё подряд (придирается).

Умение в каждом высматривать суть и приводить к ней её бесчувственного носителя: убогое сознание человека, убогую поверхность предмета.

Ночной холод

Ночь над двором при ясном небе: странная картина в раме окна. Тёмно-синий неясный фон покрыт бледными облаками, которые понимаются как белые, хотя из-за ослабленности цвета на самом деле серы; и поверх этих пятен прорезаются трещины веток, толще и тоньше, наискосок. Откуда берётся малость света, не видно сидящему здесь. Чуть-чуть фонарей в стороне, чуть-чуть луны. Немного воображения.

Март

Свет ушёл, его след медлит в заснеженных сумерках, синеет, и белые звёздочки снижаются постепенно сквозь это диво, через ветки, мимо смешных мутных фонарных стразов, украшающих вечер тут и там (выцветшая рыжина говорит о давности обычая), близятся к земле и добавляются к свежему покрову.

Весь день шёл снег.

Пока не ночь, мягкий ровный слой белизны и белое свечение от скрытых ракурсом фар внизу согласны с омытыми фасадами и тихим небом.

Вышивка ветвей и вкрапления фонарных пуговиц, как отравленная карамель: Кто-то покрыл сумеречную прозрачность рисунком, чтобы её не заляпали чьи попало взгляды — чтобы её видели только умеющие рассматривать фон.

Длинный снегопад и покой: это настоящий март, старого образца; начинается с лыжной погоды и звуков лопаты, негромко, прилежно вылизывающей дно этой алюминиевой кастрюли, в которой не должна подгореть весна.

Mahnung

Ложный пафос — это, конечно, плохо. А если пафос истинный? Апелляция к высоким вещам в низких (корыстных) целях — ловушка для дураков; а если цели высокие? Красивая поза не заслуживает уважения; а красивое по сути поведение в немыслимых, катастрофических условиях?…

Ещё следует добавить, что оборжать можно всё — безусловно, — если не заботиться ни о правде, ни даже о своём лице. Видеть во всём подряд плохое легко, если в тебе осталось мало хорошего.

Ты поди, откопай хорошее среди помоек человечества; вот это была бы знатная штука.

Снег в конце

Снег пошёл тихонько, потом потёк гуще, крупными распушёнными хлопьями; в плёнке туч появился лёгкий, улыбчивый, издалека обещающий свет.

Снежинки, если смотреть не отвлекаясь, замечая и ближние, и те, что дальше, начинают сказываться внутри, вместе с берёзовыми сучьями и ветками становятся ощутимы, каждая; и становишься стеклом.

Есть связь между стеклом, воздухом, льдом и снегом; свежесть, приносимая ветром, и высокий свет за облачностью, из которой уходит серая тяжесть, придают зиме другой, стеклянный смысл: она становится прозрачным вместилищем белого счастья, местом, где появляется и показывает себя снег.

Вот он прошёл, а свет остался.

* * *

Опять серенькие, немного испачканные, проходящие в снегопадах дни без мороза. — Где-то в другом месте меня, кажется, ждут или, по крайней мере, не против принять; а здесь место не для жизни. Разорённое место. И всё-таки снег до сих пор идёт.

Он идёт и в горах над Генуей, лежит у вершин, и по нему разве что пробежит местный тощий зверёк, оставив дорожку, или хищная птица присядет с добычей на серый камень среди белой поверхности. Раз в день, и опять безмолвье.

На заметённой колее, где торчит один маневровый светофор, глядя бдительно и пристально запрещающим цветком глаза, были такие следы; они пересекли два соседних, ещё видных пути сперва рысью, потом в три скачка и опять рысью; дальнейшее скрыл идущий состав. Миниатюрность, изящество этим отпечатков говорят, как мягко и легко лапы касались снега: как его и следует касаться.

Странно видеть василёк сигнала среди нетронутой, плотной снежной глади. Может, его не очищали, может, он растапливал снег сам, нагреваясь от круглосуточной работы, а человек и не думал к нему приближаться?

Светофор сам себя обкопал — вытопил себе гнездо.

Днём, даже в начале месяца, солнце поднималось так слабо, что заснеженный откос глядя из поезда делился на серебряную гладь и ослепительно-белые, светящиеся ямки (куда что-то капнуло и куда попали льдышки, брошенные детьми сверху). Снег всё-таки пачкается в городе, если не обновляется каждый день; потом снегопады это исправят.

Сейчас вечер после метели светел, бодр и приветлив, закат, совершившийся где-то за поворотом длинной улицы, оставил цветную подсветку из-под поредевших туч; огоньки чисты и малы, эти капли золотого и белого сияния нанесены на проезжую часть и засыпающие фасады из пипетки; на ветвях тут и там сидят толстые подушки — всё, что осталось от огромного бремени, сплошь облепившего их после оттепели. Маленькие призраки, может быть, бабаи; они настолько отдельны и неожиданны после исчезновения большей части покрова, их Zusammenhang, что кажутся живыми.
Днём рыжие жилеты бросают снег с крыш; где падает лёд, он так и остаётся, и его прозрачность на этот раз достигла хрустальной степени, нужно солнце, чтобы вовремя заметить льдины по блеску. Белый фон их прячет.

Февраль

Наконец очень много чистой белизны, а день уже заметен. Возможно, февраль — идеальная зима, как август — идеальное лето.
Aufbruch только предстоит, это покой в его преддверии.

Февраль засыпан по колено благословением небес, и свет его пасмурности ясен, мягок, приветлив, а закат, выглянув из-под туч, обещает многое.

...Потом особая, искусственного оттенка синева в чистом стекле воздуха и мокрый шелест машин, из которых перед светофором собирается стадо — копится, толчётся и томится.

…Дни, когда на ветках сразу снежинки и капли, соединяют два времени года, как серый цвет, суммирующий цифры моего рождения, сводит друг с другом два изначальных, первичных, базовых цвета, не ведавших без него ни о чём вне себя, замкнутых и, стало быть, безысходных при всей их царственности, при всём великом смысле.

Искусство

...В искусстве у людей тоже не ладится с тех пор, как они начали считать его своим, захотели им владеть, а не состоять при нём, как рыбак при море или лётчик при небе; люди глупы, и они деградируют.

Словесный язык — единственный исключительно человеческий, в то время как языки остальных искусств сильно похожи на языки зверей. Это не осуждение, не похвала, что лучше, сказать трудно.

Композиция, вот искусство, а из чего компонировать, зависит от задатков и склонностей.

Чем лучше вещь, тем быстрей забываешь, были то слова, музыкальные звуки или изображения.

Знаки на полях

Снег пришёл, и ветер стих.

Два сиротских вазона перед крыльцом учреждения, две толстые шестерёнки, за лето успевшие полинять: их грани, через одну намазанные голубым и зелёным, проступили на снегу, теперь понятно, чтó они говорят из глубины бедности, потому что тихо. Вокруг них тихо, вокруг снег, они посередине. О цветах никто и не помышляет, зато цвет виден, и форма подсказывает, что эти тяжёлые гранёные кольца прижимают что-то, положены на белизну для удержания формы того, что под ними, — или просто удержания.

Тезисы мизантропии

1) Искусство — не сопледавка. Фраза Бузони о луковице — мой боевой флаг. Искусство — не зеркало, сделанное человеком и отражающее человека. Хватит отыскивать в искусстве себя и омывать соплями умиления собственный дорогой образ!

2) Я записная дилетантка. Профессионализм ненавистен мне давно, принципиально и крепко: профессия не имеет смысла. Она существует для зарабатывания денег безотносительно к пользе или вреду и в большинстве случаев творит вред вместо пользы. Я не люблю даже ремесла, потому что оно редко видит лес за деревьями (профессионализм его не видит никогда).

Что задача, а что нет, должно определяться осмысленно и самостоятельно.

Когда нечто опознано как задача, всё остальное отсчитывается от неё.

Начиная новую работу, я не применяю свой ремесленный набор инструментов, а ищу заново инструменты для этой задачи.

В каждом новом тексте борьба начинается заново.

Метод конечных элементов не для меня.

3) Ненавижу смешение кислого с пресным — обывательскую псевдо-мудрость с её обобщениями. Отец Гиларий прав, ключевая фраза отношений с людьми — distinguendum est. Тут ничего нельзя обобщить, потому что каждый отдельно взятый человек и есть точка отсчёта.

Обходиться надо со всеми по справедливости, а это значит — с каждым по-своему.

И что за манера — валить в одну кучу несопоставимые отношения! Имея дело с коллегами, прежде всего надо понимать, что они так же вынуждены общаться с тобой, как ты — с ними. Поэтому терпение и ещё раз терпение во имя общего дела. Симпатия к каждому: различная, но непременно симпатия. В каждом надо отыскать хоть что-нибудь привлекательное, за что можно зацепиться.

Отношения по делу, но не по работе предполагают уже бòльшую избирательность: с кем вместе ехать в путешествие или возделывать огород, выбираешь сам. Но и там, когда выбор сделан, первое и главное — терпеть. Всё по-настоящему негодное поправлять и поправлять, мирно и нудно; капля камень точит. Ловить за руку, но не сердиться; отсеивать понемногу тех, с кем решительно не вытанцовывается, а остальных вылизывать / pflegen.

Внутри семьи у тебя есть совершенно определённые обязанности, помимо которых никто никому ничего не должен. Полезно это помнить, если семья не ахти какая. Уживчивость, внимание к чужим интересам, безропотное латание дыр, которые в общем быту проделывает другой, менее сознательный член семьи — и больше ты ничего не должен. Интеллектом или душой в этих отношениях и не пахнет; они тут изначально необязательны.

Если же я общаюсь для удовольствия, бескорыстно, то нащупываю и устанавливаю подходящую (уместную) дистанцию и в любой момент имею право её изменить. Это не совместное предприятие во имя общей цели. Никто не приневоливает нас беседовать, не впрягает в одно ярмо «коня и трепетную лань». Стало быть, никаких взаимных претензий быть не может: насколько мы годимся друг другу, настолько интенсивно и близко общаемся. (Обнаружили, что дистанция слишком коротка, нам неприятно — мирно отдалились. Обнаружили, что общего больше, чем казалось поначалу — так же мирно и аккуратно шагнули навстречу друг другу.) Тут нельзя упрекнуть создающего неудобства в несознательности: своими капризами он не разрушает никакого общего дела.

В добровольных отношениях каждый выбирает сам, насколько ему важен тот или другой человек. Если кто-то не очень-то и нужен, почему бы не покапризничать... Хотя не могу представить, чтобы такое занятие доставило удовольствие мне. В самом деле: разве в принудительных отношениях мало недоброжелательности, чтобы ещё разводить её там, где ищешь покоя и содержательной беседы? — А если дорожишь кем-то, ведёшь себя с ним сверхдобросовестно.

Но тогда и в ответ ждёшь того же. Прощать, не прощать — чушь. Человек не имеет права не прощать: не его компетенция. Может и должен делать практические выводы из своего опыта, чтобы не наступать дважды на одни грабли, но странно испытывать враждебные чувства, когда сталкиваешься с некрасивым поведеньем. Если этот нехорошо поступивший другой никого не убил, не оболгал, не искалечил, не ограбил, а просто его обращение с тобой тебя не устраивает, отойди от него мирно. Фиг с ним. Возможно (и даже скорей всего) найдутся люди, согласные терпеть такое обхожденье; — пусть они и терпят.

Мне вообще претят теории, оправдывающие безответственность: можно не понимать, как берётся интеграл, но не понимать, почему нельзя делать другому, чего не желаешь себе, невозможно, если ты вменяемый и не слабоумный представитель вида homo, б***ь, sapiens.

Никакой мудрости нет в том, чтобы спускать всем всё. Беречься всех и не сердиться ни на кого — да, но не надо тогда никого из этих «всех» называть другом: дружба предполагает уважение. Одноклеточное, готовое невзначай подвести под монастырь или обосрать любого, но особенно — «близкого» человека, я обязана простить, но уважать не могу. И что за радость держать возле себя такое?

Или, может быть, это обязанность?...

Большинство людей снисходительны вовсе не из великодушия, а из трусости. Не хотят остаться одни.

Немного метафизики

(Noko om Noreg)

1. Будущее не существует как реальность, а только теоретически; не существует в абсолютном смысле, но существует относительно одного [отошедшего в прошлое] момента к другому (будущее в прошедшем)*. Настоящее — геометрическая точка, его замечаешь по особому ~удовольствию от созидания неизменимого и неотменимого прошлого, которое одно реально.

Настоящее занимает позицию между небытием (будущим) и бытием (прошлым), это [обалденное, spannend] место творения и перехода.

2. Все части и все уровни Мира обнаруживают согласованность и единые принципы устройства, следовательно, Автор один и тот же. Упорядоченность и связность развития целого и частей обнаруживают нехилый замысел, который наш ум всегда начинает постигать, не больше, значит, тут действительно присутствует «сфера, которая выше человеческой». Хаоса нет, всё замечательно упорядочено и увязано, а уж человек — торжество организации, так что не ему сомневаться в существовании Автора.

Отсюда: Автор есть, он един и выше человека.

3. «Царствие небесное» [для людей] не существует по той причине, что никто не успевает до смерти достичь совершенства, да оно и недостижимо для части Мира, ограниченной не одним только временем (1), причём такой части, которой врождено познание (2), то есть развитие. Человеку нечего делать в абсолюте, и он туда не попадёт: чуждая среда его вытолкнет, вытолкает в шею, он сам её отторгнет. Если его душе будет дана следующая жизнь, её качество будет соответствовать его качеству в миг её получения.

4. Это качество, очевидно, не будет определяться никакой комиссией: судят одни люди других, пытаясь — номинально — установить истину (фактически: исказить её и выдать правду за неправду). Самой же Истине выяснять ничего не требуется, она знает, кто чем был и стал. Поэтому самодрессировка, уж не говоря о самопотакании под маской праведности, может дать лишь плохой или катастрофический результат. Формальные признаки будут опознаны как таковые и отсеяны, считаться будет одна суть. Выросшее, живое останется, приклеенное и заученное отпадёт.

5. «Ад» не существует вне земной жизни потому, что плохое не длится вечно. Плохое качество души, если его не улучшать, означает её болезнь, которая приводит к разложению. Зло не есть альтернативная добру форма существования, оно есть умирание и небытие. Как известно, существует абсолютный ноль — ноль градусов по Кельвину, минус 273 с копейками по Цельсию; однажды движение молекул останавливается полностью. Вечных мук нет, потому что разрушаемое однажды разрушится, то есть погибнет. Душа смертна, если сама себя уничтожила, она страдает, умирая, и если всё-таки не пробует вылечиться, туда ей и дорога. Этот путь можно представить как удаление от Автора: чем дальше от него, тем меньше жизни. Воздух разрежается, или свет меркнет, примерно. Почему не ползти в сторону воздуха и света?

Только потому, что неохота напрягаться и рисковать. Смешно и всё же верно.

(Такова первая, базовая порция метафизики.)

= = = = = = =

* «Я вам покажу минор в мажоре!!» (©) Если без ёрничанья: важно, что некие отношения одного к другому возможны, очевидно, лишь в прошлом. Будущее в абсолютном смысле (в противопоставлении настоящему и прошлому, в парадигме из трёх членов) — гипотеза, ведь нельзя установить значение дроби, числитель которой (будущее) неизвестен, а знаменатель (настоящее) либо равен нулю, либо стремительно меняется. Прошлое состоялось и перестало меняться; мы можем не знать его, но это строго определённая величина: каждый его кусок, отрезок уже определён, хотя прибавляются новые, привносящие в целое свой смысл. — Таково уточнение.

Тезаурус: бабаи

«На улице Абая сидели два бабая; один читал газету, другой молол муку.» Из этого в детстве был сделан вывод, что бабаи — особые существа, оживающие в сумерках: «оба шлёпнулись в муку», аморфную белесую субстанцию, и это привело к превращению — обретению аморфности и призрачности. (Призрак всегда мыслился не во тьме, а в сумерках. Во тьме есть укрытие для надёжного ожидания, это насущное спасенье, почти уют. Сумерки равны риску и шансу, они открывают возможное и, если им легонько помочь, дают его — равно хорошее и плохое.) Когда некая, не без претензии на элегантность, девица с длинными распущенными волосами показала ребёнку баночку с белым кремом (редчайшую по тем временам вещь) и заверила, что там сидит бабай, ребёнок окончательно перевёл значение этого слова из реальности, где два дедушки по-разному проводили досуг на скамейке, в своё воображение, где заведующие сновидениями летуны в светлое время суток отсиживались по стеклянным баночкам из ГДР или Польши, чтобы вечером обрести подвижность и форму — но к моменту, когда их превращение завершалось, дети уже спали, увы! не увидев самого интересного.

Потому что как выглядит волшебное белое облачко, решившее пресуществиться?

Тезаурус: русалка

Детское интуитивное понимание нашло, что существо с рыбьим хвостом и волосами из водорослей, во-первых, не живёт стаями, всегда одиноко, во-вторых, придаётся для охраны особо важным местностям. В-третьих, русалки могут плавать в любой среде, не исключая огня и воздуха. В-четвёртых, они немы, им незачем говорить; их движение может производить тихие звуки, как от арфы, иногда как от флейты.

(Если бы меня взяли в русалки, я звучала бы как фагот.)

Русалка охраняет пустынную местность, где время от времени нечто происходит (в порядке физиологии Мира, его здоровой жизнедеятельности), и обязана следить, чтобы этому процессу ничто не помешало. Кто сдуру влезет, сам виноват. Русалки бывают страшны, но исключительно по вине людей. К своим, то есть к участникам необходимого Миру действия, русалка относится заботливо и всегда готова их принять, так что если кому, например, нужно тёплое гнездо, тот его получит, а кто для исполнения своей задачи нуждается в материале, того будет ждать основательный запас.

Беседы жёлтых человечков

— Си-цзинь-пин! — с сомнением замечает синица, обнаружив меня за стеклом.

— ЦИК! — презрительно откликается вторая и хлопается на кормушку.

Друзья и призраки (сон)

Слишком (по)дробное, запутанное начало сна вырулило к относительной ясности, когда в крымском каменном доме, где часть комнат поднималась над почвой, и даже порядком, а часть уходила в глубь горы, среди лета «я» сна зачем-то пожелало, вспоминая, как всё тут было в детстве, найти источник; не этот, уточнил персонаж, задавая вопрос одному из обитателей дома, а первичный, настоящий.

Настоящий оказался рядом, достаточно спуститься ещё уровнем ниже от струи, бьющей из металлической трубки в кладке; персонаж прошёл и дальше него, поднялся направо по внутренней пологой лестнице, взяв на себя труд ужиматься то и дело, чтобы разминуться с одним и другим обитателем дома; осмотрел комнаты первого этажа, может, поднимался и на второй, не помню, но потом вернулся вспять прежней дорогой, опять, миновав первоисточник и струю воды для мытья посуды, оказался во дворе и пошёл из него прочь прямой дорогой в компании трёх друзей и разных местных жителей.

Помню, как они проходили мимо закрытого, но сплошь застеклённого дома, в котором и внутри было полно цветущих растений в горшках, а уж снаружи, на общедоступных выступах местные понаставили ещё больше; почему-то именно здесь цветение удаётся лучше всего, прямо-таки волшебно, и сейчас местные, проходя мимо, любовались результатом: «...А мне больше всего нравятся эти (сиренево-голубые крупные цветы на коротком стебле, лилейные), очень их люблю...» и т. п. Стеклянный дом принадлежал какому-то учреждению, но чем оно занималось и почему в доме не осталось ничего, кроме цветов, разумом не понять.

И вот эти южные люди, гуляющие по случаю весны, вместо ближайшего городка забрели нечувствительным образом в совсем северный город, большой и слишком мне известный, но перепутавшийся в себе — изменённый, боюсь, не сном. Тамошняя весна оказалась неприглядной, по коричневатым и сероватым улицам центра ходило много людей в пальто, в шапках; с пасмурного неба ещё мог просыпаться снег.

Куда направлялись местные прохожие? Может, и в разные места, но группами.

Нет, что-то не так с этим городом; персонаж начал терять друзей в толпе. Их было трое: высокий, молчаливый, очень надёжный мужчина старше остальных, добрая женщина со светлыми глазами и фокусник. Скоро персонаж заметил, что стоит ему завидеть в толпе ещё одного друга, как тот, кого он с большим трудом выловил и взял под руку, испаряется; даже двух одновременно не удержишь, не то что всех трёх.

Персонаж дошёл постепенно до отчаяния из-за странной непонятливости друзей; вот увидел следующего, потеряв предыдущего, заговорил с ним, ухватил за рукав, удерживает, пытается расспросить, объяснить, но ответы обескураживают: словно эти явно расположенные, инстинктом к тебе влекомые люди сломались, перестав понимать самое простое, разладились, начали рассыпаться.

«Что за лиловато-розовое зарево там на тучах?» — «А, это светится ресторанчик в China Town, у него на фасаде трубки», — отвечает фокусник; но персонаж думает: не может же ресторанчик в Китай-городе светиться так сильно, что видно на Раушской набережной и у площади Революции!

Или персонаж предлагает подруге: «Можем сесть на трамвай.» — «Куда он нас завезёт? Куда они все едут?» — сомневается подруга. — «Ну, у каждого трамвая своя конечная…» — «Вот видишь! Им нельзя доверять.» — Вывод логичен: если нет одного точно известного места, в котором кончается путь всех трамваев, значит, они непредсказуемы и могут завезти в тупик, в гибель, в опасность. Но это логика не человека.

Трудней всего с молчаливым высоким другом: чтобы его разговорить, нужно некоторое время, которого здесь, при быстрой смене спутников, у тебя нет. Даже трудно уловить выражение его лица сейчас, даже само лицо разглядеть трудно, хотя чувствуешь, что это его благосклонность сейчас на тебя светит, согревая.

Под конец персонаж сна, с огромной болью пытаясь добраться до сознания своих друзей, вернуть связь и взаимопонимание, уже пришёл к выводу, что перед ним имитация, посланная ему чужим началом: оно выделило из себя некое Ens, превращающееся здесь то в одного, то в другого, то в третьего не только внешне, но и психически, воспроизводящее всё, что сумело в них подсмотреть. Где они сами? Уничтожены? Удалены? Так или иначе, подделки подобны фотографии, письму, личной вещи, через которые люди издавна пробуют говорить с отсутствующими; иногда у них получается, иногда откликается даже погибший. Персонаж не сдаётся, зовёт друзей изо всех сил, заставляя врага послужить своим целям — используя для хранения картошки яму, которую враг ему вырыл.

А вокруг, как стало ясно, испорченные остатки местных, выпотрошенные подделки под некогда живших здесь людей. Призраки, толпы которых нужны только, чтобы сбить с пути пришедших с юга, не дать им добраться до цели. Оттого и на трамвай не пускают, кстати: чтобы завлечённые сюда пришельцы не ускорили своё путешествие.

Можно предположить, что они стремятся в место, где здешний город переходит обратно в тамошний, в цель их прогулки, то есть, что у ловушки есть не только вход, но и выход. Это дефект, и чужое начало, конечно, постарается его устранить. Если так, то цель чужого начала — замедлить движение южан, а их цель — поспеть к выходу до его упразднения.

Соотношение

Один день сплошного снега в небе, воздухе и на земле. Длинное одноэтажное строение с редкими окнами в белых рамах во дворе большой фабрики, позади большого заснеженного пустыря, отделявшего начало событий от ограды — их рамки, словно само породило перед своим бледно-жёлтым, неимоверно затянувшимся лицом строй тощих и плотных еловых (?) конусов, цвет которых был заметен лишь на белом и почти белом — после пустыря перед фасадом; окна были сопоставлены с частой, неровной шеренгой ёлок, раздельно капали светлым, свободным тихим звуком поверх глухого, торопливого стука своих спутников. Корпус как будто защищал ими себя от других, но и других от себя: как будто живущий в нём яд требовал замкнуться и отделиться, объявив об этом внешностью — не настаивая, но предупреждая с полной ясностью. Теперь, если кто захочет войти, он сделает это на свой страх и риск.

Что же там внутри? хотелось бы знать, потому что всякое производство полно пророчеств. Сверхобыкновенность и упрощённость содержания, почти до бессмыслицы, притягивает в рукотворные вещи грандиозный смысл, сокрушающий их задуманное назначенье. — Люди не видят, конечно, максимум чуют иногда. —

Ёлки говорили: «тык-тык-тык...» — и выстраивались таким жестом, точно их вот сейчас воткнули, без церемоний, как степлером, низведя до детской игрушки.

…Плохо, когда о дне можно сказать всего лишь «снова ноль и грязь», ещё хуже, когда много дней подряд сказать нечего; но вдалеке, в мыслях на далёком фасаде из белых плит и серых швов среди дневного затишья всё сияет чистым светом зелёная лампа.

Who was Jacqueline du Pré? | by AllegroFilms

Хороший фильм о Жаклин, возможно, лучший:

Четыре башни (сон)

Сразу за городом, на окраине есть музей — средневековый замок, необычной архитектуры и со множеством экспонатов. Им заведуют немцы, поскольку средневековье — их вотчина. Поток любопытных не иссякает: в городе и его окрестностях нет сравнимого аттракциона.

Замок состоит из четырёх круглых, очень широких башен и соединительной части, необычно маленькой в сравнении с башнями. У каждой из них свой двор, между дворами остались широкие арки, может, когда-то в них даже помещались ворота в качестве ухищрения фортификатора. Сейчас даже ворота самого замка хлипки, створки кривы, петли ржавы; ров давно засыпан, никакого вам подъёмного моста, а высота и ширина проёма подстать башням.

Въезд делит дворы башен №1 и 2, между ними давно нет стены с аркой, как между остальными.

Пронумерованы башни против часовой стрелки, так что группа школьников при входе видит слева номер один, справа номер два с кассой внизу; за первым номером расположен четвёртый, за вторым — третий.

Летом счастливые гости замка шагают через распахнутые ворота по бледному суглинку, из которого неохотно растёт трава, окидывают взглядом внушительные, давящие вблизи своим размером башни и предвкушают «чудеса».

Правду сказать, только немцам они могут быть пофиг.

Немецкий персонал спокойно продаёт гостям билеты, водит их по башням, рассказывает о прошлом, демонстрируя дивно сохранившиеся интерьеры, следит, чтобы дети не хулиганили, а взрослые не садились на мебель и не трогали руками гобелены и панели с картинками, скучает с рацией на поясе во дворе, в вестибюле, в коридоре. Хуже всего, что на эту площадь персонала явно недостаточно и никто не позаботится о найме дополнительных работников. «Чудеса» здесь небезобидного свойства; но даже в четвёртую башню и даже школьные группы пускают почти без присмотра — и вот беззаботные детишки снимают друг друга на телефон в компании трупов, превратившихся от времени не в хрупкий прах, а в подобие глины.

Хорошо хоть до сих пор никому не пришла идея влезть в заколоченные амбары и сараи в глубине четвёртого двора; во сне я ощущала, что постройки без стёкол и рам в окнах дышат неблагополучием.

Отчего умерли все эти люди? Музейщики-немцы говорят: от чумы. Вздор. Если бы это была чума, сюда никого не пускали бы, исключая учёных: её возбудитель живёт практически вечно. Потом, солдат с алебардой, состоящей теперь из одной ржавчины, или вон тот слуга, склонившийся к печке в вестибюле, словно чтобы подбросить дров, явно умерли внезапно, во время привычной работы, не успев переменить позу.

У некоторых трупов перевоплощение в глину зашло так далеко, что можно только догадываться, как сидели или стояли покойники. Оплывшие останки не огорожены, оставлены среди двора и внизу в башне, на широком пространстве, где начинаются две лестницы. Они поднимаются вроде рядом, но ведут, скрещиваясь, в разные места. Группа, с которой в четвёртую башню вошёл наблюдатель этого сна, на втором этаже миновала двустворчатые стеклянные двери, которыми гардероб чисто условно отделён от нежилого пространства; было лето, детишки пришли без сумок, поэтому гардеробщица скучала под двумя неоновыми брусками. Выйдя на площадку под каменным сводом, любознательные участники театрального кружка воскликнули: о, здесь хорошо играть! — и разбежались двумя группами по узким ходам справа и слева, чтобы начать свой спектакль в незнакомом эффектном месте, импровизируя и вдохновляясь обстановкой. Две короткие лесенки вверх, дальше коридоры; дети скоро скрылись за поворотом этого, по-видимому, настоящего этажа, лежащего поверх низкого помещения, занятого теперь гардеробом. Наблюдатель решил, что не обязан подвергаться нехорошим явлениям башни вместе с ними. Если они не послушали его, не дали себя удержать, он оставит их и вернётся.

В стеклянных дверях наблюдатель столкнулся с уборщицей, нёсшей на плече швабру и в руке — ведро; увернулся от палки, подумал: вид у неё отсутствующий, даже гардеробщица сохранилась лучше. Но и та наглоталась смерти.

Заметив, что лестница возвращает его в четвёртый двор, наблюдатель не стал спускаться до конца, а перелетел на соседнюю лестницу и по ней поднялся на самый верх, попав через короткий ход с толстой деревянной дверью в центральную часть. За дверью открылась небольшая зала с гобеленами, заставленная деревянными куклами в человеческий рост, раскрашенными и одетыми, видимо, в подлинное платье средних веков; чтобы остановить любое поползновение в зачатке, наблюдатель стал повторять pax vobis, затем Dominus vobiscum, и куклы, оценив приветствие, дружно закланялись в ответ; он же, поклонившись им, невредимым вышел через их рой в коридор. Там устроилась администрация, спокойные немцы ходят из кабинета в кабинет по мягкой, пружинящей зелёной дорожке; лампы тут и там, правда, тоже неоновые, как в гардеробе четвёртой башни, но двери из хорошего дерева и с золотистыми номерами; таблички как новые, нигде нет следов упадка.

...Наблюдатель оказался не рядовым гражданином: в ближайшее воскресенье были приняты меры. Приехал военный грузовик с огромным металлическим кузовом, выгрузил командующего операцией с двумя помощниками; приехали машины с ОМОНом и автобус, из которого вылезла экспедиция: 20 профессиональных археологов и десять священников во главе со специалистом по чрезвычайным ситуациям. Все прошли подготовку, все упакованы в защитные костюмы с респираторами. Археологи, разбитые на четвёрки, взяли из огромного кузова мешки, построились у распахнутых ворот; ОМОН оцепил широкую вытоптанную (немощёную) площадку перед воротами, послал пару местных охранников растолковать публике, что сегодня надо развлекаться в других местах, и снисходительно следил за развитием и результатом бесед. Прочие сотрудники музея остались на местах: они же немцы, что им сделается.

Археологи проследовали в первый двор, за ними гуськом потянулись священники, получившие из кузова вёдра со святой водой и пучки лёгких, длинных деревянных крестов с хорошо заточенным нижним концом — для втыкания повсюду в грунт, а можно и в щели между булыжниками и плитами.

Когда они, обогнув первую башню, скрылись в четвёртом дворе, часть ОМОНа распределилась по маршруту от его середины до ворот в два ряда, в шахматном порядке, чтобы передавать наружу мешки с останками. Священники остались в четвёртом дворе, огляделись, помолились и разбрелись попарно, чтобы втыкать кресты и брызгать святой водой на всё подозрительное. Археологи, убрав наружных мертвецов, начали освобождать вестибюль.

В остальной части музея каждому местному охраннику придали по два полицейских, чтобы он, не отлучаясь, водил их, куда они скажут, и всё показывал. В древней постройке нормальный человек не разберётся, тут нужен опыт в пару десятилетий; да и относительную безопасность может здесь дать только немец рядом.

За воротами начальник посидел под высоким солнцем за складным столиком на складном стуле (работа адъютантов), потыкал в клавиатуру маленького серого ноутбука, взял какие-то бумаги, прошёлся с ними туда-сюда, что-то сказал вполголоса начальнику ОМОНа, затем вошёл в ворота и остановился в них. Адъютанты неуверенно подтянулись.

На поясе у начальника рация, как и у всей команды. Что бы там ни сидело, оно не уступит гостям своих владений, устроит им демонстрационный сеанс.

Задача — собрать и вынести все трупы, всё, хоть отдалённо похожее на средневековый труп. Каждый будет упакован отдельно, мешки пронумеруют, сложат в огромный кузов военного грузовика и доставят в специальный институт. Там учёные изучат содержимое каждого мешка, после чего останки похоронят на закрытом кладбище института, куда смогут приходить только сотрудники из списка и только по разовым пропускам; — чтобы на кладбище не ходил кто попало и не случилось с ним там чего попало.