[См. Шаламова о Л. Толстом]

Отличие зрячего человека от дремлющего: первый добросовестно желает узнать, как там на самом деле; второй — быть «хорошим», угодным хозяину (в случае религиозности — верховному начальнику надо всеми, хозяину вселенной), а остальное побоку. Вопрос об истине для второго заранее снят (а не решён).

Совершенно ясная, отчётливая разница, причём фундаментальная, а не частная. Взгляды дальше могут быть любыми: вера / неверие, консерватизм / либерализм, приверженность иерархии или равенству по-разному, но одинаково успешно вырастают и живут на той и другой почве.

Серьёзное отношение к Миру или рабство, желание правды или желание душевного комфорта представляют собой первичную дихотомию. Выбор между этими двумя исходными возможностями и составляет свободу воли, о которой все говорят, но которой никто не видал (см. «Seltsame Leiden...»). Если она есть для человека, то вот она.

Интересно, что среди самых распроатеистических либералов процветает то же ненасытное желание правильности, что у дремучих религиозников: они жаждут безупречной фразеологии, стерильных «взглядов». Но взгляды без кавычек не бывают стерильными, потому что вырабатываются душой самостоятельно из живого материала собственных наблюдений. Усвоенные в готовом виде выводы — точней, то, что по идее должно было явиться как выводы отдельной души из её отдельного опыта, — никогда не бывают поняты верно, то есть соответственно истине; они могут быть тщательно изучены, систематизированы, подкреплены аргументами, нарочно подысканными для них, то есть адепт может над ними даже размышлять (бесплодным размышлением доказывающего заранее назначенный ему тезис), но он никогда не уловит смысла ни одного из своих стандартных суждений, в отличие от того, кто пришёл к ним со стороны истока. Повторяющий штампы смотрит со стороны устья, против течения, он не приплыл сюда по реке и потому не может о ней судить, не имеет права подводить её итоги.

Справедливость и милосердие — понятия для думающих своим умом, остальным они на что? Рискующий ошибиться компенсирует риск осторожностью, в данном случае — сознанием ответственности за неверное отношение к людям и делу; поэтому он умеряет свои реакции на одиозное, по его понятиям, явление внимательным рассмотрением конкретного случая и скидкой на чужие реалии, в которые не имеет доступа, не может проникнуть до конца, глядя извне, будучи посторонним; и, зная по себе, как далеко человеку до безупречности, какой ценой даётся постоянство в благородном поведении, он старается не ставить всяко лыко в строку, исходя из предположения, что не только он сам, но и другие, обременённые кучей незримых постороннему забот, идут по жизни отнюдь не танцуя. Он лучше ошибётся в сторону снисхождения, чем осуждения. А правильные трепачи всем выставляют тяжкие счета, только не себе; правильность «взглядов» кажется им патентом на безгрешность, это единственное, что может затормозить их злобу в случае столкновения интересов: да, мол, ближний мерзавец, но всё-таки «наш». Но если ближний осмелился отступить от принятой в их кругу фразеологии, погрешить против ритуалов правильности, милые ангелы предстанут ему во всей красе даже по ничтожнейшему поводу.