Die ewige Wiederkehr

Государство пухло, а народ хирел.

В. О. Ключевский. Сочинения. В 8 т. Т. 3. – М.: Гос. изд-во политической лит-ры, 1957. – С. 12.

[См. Шаламова о Л. Толстом]

Отличие зрячего человека от дремлющего: первый добросовестно желает узнать, как там на самом деле; второй — быть «хорошим», угодным хозяину (в случае религиозности — верховному начальнику надо всеми, хозяину вселенной), а остальное побоку. Вопрос об истине для второго заранее снят (а не решён).

Совершенно ясная, отчётливая разница, причём фундаментальная, а не частная. Взгляды дальше могут быть любыми: вера / неверие, консерватизм / либерализм, приверженность иерархии или равенству по-разному, но одинаково успешно вырастают и живут на той и другой почве.

Серьёзное отношение к Миру или рабство, желание правды или желание душевного комфорта представляют собой первичную дихотомию. Выбор между этими двумя исходными возможностями и составляет свободу воли, о которой все говорят, но которой никто не видал (см. «Seltsame Leiden...»). Если она есть для человека, то вот она.

Интересно, что среди самых распроатеистических либералов процветает то же ненасытное желание правильности, что у дремучих религиозников: они жаждут безупречной фразеологии, стерильных «взглядов». Но взгляды без кавычек не бывают стерильными, потому что вырабатываются душой самостоятельно из живого материала собственных наблюдений. Усвоенные в готовом виде выводы — точней, то, что по идее должно было явиться как выводы отдельной души из её отдельного опыта, — никогда не бывают поняты верно, то есть соответственно истине; они могут быть тщательно изучены, систематизированы, подкреплены аргументами, нарочно подысканными для них, то есть адепт может над ними даже размышлять (бесплодным размышлением доказывающего заранее назначенный ему тезис), но он никогда не уловит смысла ни одного из своих стандартных суждений, в отличие от того, кто пришёл к ним со стороны истока. Повторяющий штампы смотрит со стороны устья, против течения, он не приплыл сюда по реке и потому не может о ней судить, не имеет права подводить её итоги.

Справедливость и милосердие — понятия для думающих своим умом, остальным они на что? Рискующий ошибиться компенсирует риск осторожностью, в данном случае — сознанием ответственности за неверное отношение к людям и делу; поэтому он умеряет свои реакции на одиозное, по его понятиям, явление внимательным рассмотрением конкретного случая и скидкой на чужие реалии, в которые не имеет доступа, не может проникнуть до конца, глядя извне, будучи посторонним; и, зная по себе, как далеко человеку до безупречности, какой ценой даётся постоянство в благородном поведении, он старается не ставить всяко лыко в строку, исходя из предположения, что не только он сам, но и другие, обременённые кучей незримых постороннему забот, идут по жизни отнюдь не танцуя. Он лучше ошибётся в сторону снисхождения, чем осуждения. А правильные трепачи всем выставляют тяжкие счета, только не себе; правильность «взглядов» кажется им патентом на безгрешность, это единственное, что может затормозить их злобу в случае столкновения интересов: да, мол, ближний мерзавец, но всё-таки «наш». Но если ближний осмелился отступить от принятой в их кругу фразеологии, погрешить против ритуалов правильности, милые ангелы предстанут ему во всей красе даже по ничтожнейшему поводу.

Снег и земля

Снег, откладываясь на чертах местности, делает этому лицу белую маску.

Cокрытие черт — не конечная цель.

Маска снега посредничает: вынимает суть из сердцевины и откладывает на поверхности в очищенном, неизменном виде; сам цвет маски говорит, что здесь не шутки — здесь монумент земной сути, предназначенный для вечности, то есть всех времён, и полного созерцания, то есть всех наблюдателей в совокупности.

Снег скрывает лицо земли, чтобы её душа не затруднилась показаться в целом.

(Сказанное снегом где-то сохраняется навсегда, откладывается тихо, как он на земле, когда идёт на неё день за днём.)

Снег — утешение, бинт, лекарство для изъязвлённой и беспокойной поверхности, потерявшей всю быстротекущую, подвижную, эфемерную зелёную жизнь; он делает и больше: проявляет заключённую в недрах суть, ваяет её портрет.

В маске местность неуязвима, отделена и поэтому спокойно отрешается от случайных наблюдателей наверху; маска холодит и удерживает остаток тепла внутри, а наружу глядит идеальная, чистая пустота.

Ничего не происходит; земля укрылась, люди думают: она спит под одеялом. Глядя на белую маску, считают её сном. — Но теперь впервые можно видеть мысли земли, открыто лежащие перед нами. Ритм поверхности проявлен и переходит в движение, все детали, покрупней и помельче, скрыты, поглощены снегом и так устранены из рассмотрения. Если это и сон, то сновидение представляет душу в её основе, без кипения и мелькания суеты. Мысль течёт свободно, над белизной остались одни акценты.

Конец дня

Закат в конце широкой улицы, над площадью: из туч свисал раскалённый лоскут, почти прямоугольный, с растрёпанным нижним краем. Это всё, что сумело пробиться сквозь плотный слой. Как определить цвет раскалённого металла: как розовый, почти красный, или как медный? Примерное соответствие — мякоть красного грейпфрута.

Где эта местность, куда уходит понятое, — куда уходит душа, пока её бывший носитель доживает век?

Слова не покидают нас, мы молчим с ними заодно, коротая дни, зная общее — смыслы, полученные или добытые вместе (как посмотреть); слова верны и остаются с человеком, но наша с ними работа, наше общее счастье уходит обратно в Мир.

Хотя каждый шаг по земле полон счастья, поэтому подпольно, беззвучно продолжается наша работа, пока иссякает жизнь.

С каждым временем года мы заодно.

Страна имени напрасности

Желчный Ключевский. Реформы Петра I — сплошная неразбериха и лютование от бессилия с нею справиться. Животный (инстинктивный) саботаж знати. Внутренняя спешка и внешняя медлительность; бешеная деятельность с весьма скромными результатами.

Почти Сизиф. Единственный результат: сам реформатор много понял и стал лучше. Но, дозрев, он умер; похоже, другие результаты не были возможны / свыше не планировались. Не так ли и все мы проходим жизнь в стараниях принести побольше пользы, порой смешно отчаиваясь на манер Вересаева из-за тщеты своих усилий. Но у кого-то получается понять и стать лучше; не есть ли наша страна инкубатор для способных на это душ?

Вещи внутри августа

Август, настоящий и светлый: голубое, безмятежное, полное мелких облаков небо наконец очистилось от дымки, его цвет — образец голубизны, без дополнений, без изъяна. Облака те самые, подобные несколько распространённой и размазанной виньетке: у них намечается две-три клешни с концом чуть загнутым, как у ножа в мясорубке, и само тело как будто чуть закручено — как будто образовалось от помешивания. Свет уже днём не вертикальный, слепящий, оглушающий, как летом, а тихий; он придаёт всякому существу, любой вещи ясность и точный контур, всё одиноко, легко и выяснено в своей сути, простой и невыразимой, каждое место мало и смотрит своим взглядом, не перепутать. Здесь или там, уже не всё равно, потому что настало время осмысленности, мы попали в него, кто как им воспользуется — другой вопрос, но привычная среда, казавшаяся скучной и невнятной, открылась, словно проснувшийся глаз, и теперь здесь место для сути, ясно и подробно членящееся, готовое для тихих, настоящих событий. — Что-то и произойдёт, пусть мало, там, где ещё осталась жизнь.

Allgemeines Missverständnis

Люди часто презрительно жалуются на своих детей, вошедших в межеумочный возраст; конечно, подростки неуживчивы и склонны к эскападам, причём по неопытности легко могут навредить себе и другим; но не задуматься ли лучше о себе вместо них, не спросить ли совесть, что нас злит в них сильней всего?

Они осмеливаются порицать нас, мы для них уже не святыня, не их кумир. Взрослый, избалованный долгим безоговорочным приятием ребёнка, чего доброго, уверовав в собственную непогрешимость, вдруг видит, как в зеркале, разные мерзости, принимавшиеся прежде безоговорочно и без оценки — глотавшиеся безвозвратно, исчезавшие словно в бездне, во мраке небытия; теперь они отрыгиваются назад с рекламацией. — Зеркало кривое! — вопит взрослый; может быть, но оно теперь есть.

Взрослый пробует зеркало завесить, сбагрить чужим людям или разбить.

Сливал в детей свою гниль, как в унитаз, и вдруг дети подросли, оказались живыми, вдруг их начало рвать этой дрянью.

Всё, чем мы их кормили, выблевано на всеобщее обозрение в полупереваренном или совсем не переваренном виде.

Конечно, досадное зрелище.

...Общество маленьких детей и домашних собак развращает.