...

Lehranstalten. 2

Холодное начало сумерек, поблёскивает лёд на проспекте, у съезда с эстакады автобусная остановка. Перейти и на той стороне, в более обжитом месте, немного пройти в обратную сторону вдоль невысоких весёлых фонарей; морозец, людей мало, потому что занятия начинаются рано. Небо впереди, по ходу проспекта, едва начало голубеть у горизонта. Как рано мы приходим учиться: сторож у вертушки заспан, поворачивается медленно, не разговаривает, потому что ещё трудно.

Потом мы, компания из трёх или четырёх студентов, ходим весь день с этажа на этаж и узнаём интересные вещи; мы не замечаем дня, но сегодня, кажется, увлеклись чересчур: опять темно — это бы не диво: зима, — но вдобавок на часах в холле оказывается многовато времени. Компания обсуждает, что ещё успеет сделать здесь, чтобы и не уезжать так сразу (это бы разочаровало), и оставить себе время на сон; тут происходит смещение.

Возможно, оно и есть причина, по которой к вечеру в институте не остаётся ни преподавателей, ни студентов, а то кто бросил бы столь обширный, удивительный и яркий интерес?

Мы как раз говорили, что в институте надо сделать спальные места и душевые кабинки. — Да найди мы тут, где мыться, спальные места нашлись бы сами.

Кажется, нас пугнули смещением, чтоб отвадить.

Мы оказались там же, но в чёрно-белом варианте места; когда мы направились в левый, если стоять лицом к выходу, коридор, то увидели, что там теперь другое: площадка вроде перекрёстка, потому что коридор вскоре после входа в него пересекает под прямым углом другой, не совсем понятный ход без дверей. Если повернуть в него, в сторону, где (теоретически) должна быть улица, крашеный, как и стены, пол скоро наклонялся и приводил в длинный узкий карман, причём не прямо, но неизбежно: закон движения изменился, идущий прямо одновременно двигался (в будущем) назад, словно бы прибавлял к своему движению каждым шагом его эхо — шаг в этот карман; достигнуть места, где начинался вход в карман, в нормальной части Мира означало бы просто, пройдя параллельно полого скользящему вниз, к тупиковой стенке, карману, миновать его открытое, ничем не загороженное устье, но в смещённом варианте пространства ты безо всякого поворота, без шага влево должен был в этом месте переключиться внутрь и, теряя очертания, спуститься к самому тупику. (Если, конечно, не рассыпался бы по дороге.)

Нас предупредила странность картинки: мы одновременно видели карман слева по ходу коридора, то есть со скрытым от нас тупиком, и прямо по ходу своего движения, то есть открытым взгляду по всей длине и готовым нас принять. Тут я ещё различила пару серых, но крупных человеческих костей и неполный череп.

Нам как-то хватило чутья выстроиться цепочкой вдоль нормального коридора и делать пустые шаги вперёд, которые скоро увели нас обратно в вестибюль — в пространство обесцвеченное, но сохранявшее прежнюю форму.

Стало ясно, что надо выйти из смещённого пространства, то есть сместиться в подходящий нам, безобидный и полезный слой института. Оказывается, у него есть разные слои, например, этот, студентам не предназначенный.

Рискуя, мы поднялись по большой лестнице на второй этаж. Там в середине рекреации мы перебрали вкратце всё, чему учились, и сумели придать месту цвет, хотя несколько однообразный (оттенки фиолетового между почти синим и розовым); дальше мы сумели подвинуть время, и на лестницах показались люди, а рекреацию пересекла знакомая преподавательница, и мы приветливо поздоровались с нею, она даже обменялась с нами парой слов на чисто организационную тему. (Я знала, что шерстяной платок у неё на плечах — чёрный в зелёную клетку, с тонкой жёлтой полоской тут и там, но искажение цвета сделало его тёмно-фиолетовым с малиновым рисунком.) Это был первый успех; дальше надлежало трудиться как следует, чтобы до утра попасть обратно. Из слов доцентши мы вывели, что сроку нам дали до прихода в институт первого работника. Вахтёры, по нашему наблюдению, не считались.

Мы поняли, что надо двигать время и цвет, соответствовавший наклонению места (странный термин), и тут вместе с первым облегчением нам пришла уже несколько досужая мысль, не хотят ли архонты института проверить, на что мы способны: кто учится так хорошо, как мы, тот рано или поздно подвергается неформальному экзамену, который устанавливает, простое ли здесь усердие или есть талант. Может быть.

Lehranstalten. 1

Опоздавшая зима, лужи, слякоть, снега особо не видать; автобус набит, утром дети едут в школу на окраине, а она далеко, и когда мы наконец вышли, нерасторопное «я» сна мешкает, выбирая дорогу между луж, и отстаёт от подружек.

Они вошли в подъезд башни, облицованной дрянной мелкой плиткой, «я» это приметило, но думало опять не о том (не о цели поездки), а что башня стоит посреди огромной лужи, которая рано или поздно её подмоет, это опасно, пора ЖЭКу об этом подумать. Крыльцо с немногими плоскими ступенями, дверь не заперта, впереди в довольно большом и тёмном холле лифты над новыми ступенями, но там стоит неопределённого возраста хмырь с перекатной сумою, и ребёнок, глядя на его ушанку, оценивая, решает подождать. Заглядывает в дверь справа, до ступеней к лифту: может, пройти по лестнице? Может, школа не так высоко? Но лестничная клетка, чуть сильнее холла освещённая пасмурным беловатым днём снаружи, пуста и кажется бесконечной как вверх, так и вниз.

Что-то с ней не то, поэтому девочка всё-таки идёт к лифтам. Теперь там собралась компания школьников, и девочка влезает с ними в один из лифтов, и только тут понимает, что этажей дикое число; другим ничего, а ей в диковинку. Возле кнопок нет никаких поясняющих надписей, но она полагается на товарищей, которые тут не в первый раз; однако садится на пол, потому что лифт болтает, как небрежно подцепленную на пару верёвок картонную коробку, и ей кажется надёжнее не раскачивать его неправильным распределением веса. К тому же пол тоже не новенький, если стоять, может продавиться.

На восемьдесят каком-то этаже часть школьников выходит с пояснением, что здесь девятый и десятый классы. Девочка младше и думает подняться на следующий этаж, а там осмотреться. Ей непонятно, почему школа упрятана так далеко и каким образом дети должны узнавать, куда им ехать.

И по своей воле кто полезет в такой лифт?…

Spectaculum

Генеральная уборка крыш: салют из белизны. Когда порция снега срывается за край, сперва — наверху — в ней видны крупные мягкие зёрна, словно галька или баранья шерсть; ниже они рассеиваются, поверх сахарного полотнища летит лишь комок-другой, а дальше ветер относит вбок призрачный шлейф, как струю пара, а ему вдогонку ныряет новый заряд.

И звуки, как при салюте, и красоты больше, и денег нужно меньше.

Смотреть, как перед огромным фасадом реют вуали из сахарной пудры: да это сновиденье в начале весны.

Сон о феврале; зимняя память.

Кафка

Почему Кафка может сильно нравиться: потому что, как хороший режиссёр или актёр, любую чепуху, любой мусор воображения способен превратить в перл, самоотверженно вникая в него, с полной искренностью и безо всякой критики. Даже если сюжет скучен или бессмыслен, у Кафки он не будет таким, потому что это заботливый педагог: отмоет, причешет и разговорит самое бросовое дитя, даже дефектное. Он извлечёт свет духа из такого отхода божественного производства, что вам станет совестно своей чёрствости, узости, несообразительности.

Вы увидите, что прав тот, кто любит, а не тот, кто «критикует» всё подряд (придирается).

Умение в каждом высматривать суть и приводить к ней её бесчувственного носителя: убогое сознание человека, убогую поверхность предмета.

Ночной холод

Ночь над двором при ясном небе: странная картина в раме окна. Тёмно-синий неясный фон покрыт бледными облаками, которые понимаются как белые, хотя из-за ослабленности цвета на самом деле серы; и поверх этих пятен прорезаются трещины веток, толще и тоньше, наискосок. Откуда берётся малость света, не видно сидящему здесь. Чуть-чуть фонарей в стороне, чуть-чуть луны. Немного воображения.

Март

Свет ушёл, его след медлит в заснеженных сумерках, синеет, и белые звёздочки снижаются постепенно сквозь это диво, через ветки, мимо смешных мутных фонарных стразов, украшающих вечер тут и там (выцветшая рыжина говорит о давности обычая), близятся к земле и добавляются к свежему покрову.

Весь день шёл снег.

Пока не ночь, мягкий ровный слой белизны и белое свечение от скрытых ракурсом фар внизу согласны с омытыми фасадами и тихим небом.

Вышивка ветвей и вкрапления фонарных пуговиц, как отравленная карамель: Кто-то покрыл сумеречную прозрачность рисунком, чтобы её не заляпали чьи попало взгляды — чтобы её видели только умеющие рассматривать фон.

Длинный снегопад и покой: это настоящий март, старого образца; начинается с лыжной погоды и звуков лопаты, негромко, прилежно вылизывающей дно этой алюминиевой кастрюли, в которой не должна подгореть весна.

Mahnung

Ложный пафос — это, конечно, плохо. А если пафос истинный? Апелляция к высоким вещам в низких (корыстных) целях — ловушка для дураков; а если цели высокие? Красивая поза не заслуживает уважения; а красивое по сути поведение в немыслимых, катастрофических условиях?…

Ещё следует добавить, что оборжать можно всё — безусловно, — если не заботиться ни о правде, ни даже о своём лице. Видеть во всём подряд плохое легко, если в тебе осталось мало хорошего.

Ты поди, откопай хорошее среди помоек человечества; вот это была бы знатная штука.

Снег в конце

Снег пошёл тихонько, потом потёк гуще, крупными распушёнными хлопьями; в плёнке туч появился лёгкий, улыбчивый, издалека обещающий свет.

Снежинки, если смотреть не отвлекаясь, замечая и ближние, и те, что дальше, начинают сказываться внутри, вместе с берёзовыми сучьями и ветками становятся ощутимы, каждая; и становишься стеклом.

Есть связь между стеклом, воздухом, льдом и снегом; свежесть, приносимая ветром, и высокий свет за облачностью, из которой уходит серая тяжесть, придают зиме другой, стеклянный смысл: она становится прозрачным вместилищем белого счастья, местом, где появляется и показывает себя снег.

Вот он прошёл, а свет остался.

* * *

Опять серенькие, немного испачканные, проходящие в снегопадах дни без мороза. — Где-то в другом месте меня, кажется, ждут или, по крайней мере, не против принять; а здесь место не для жизни. Разорённое место. И всё-таки снег до сих пор идёт.

Он идёт и в горах над Генуей, лежит у вершин, и по нему разве что пробежит местный тощий зверёк, оставив дорожку, или хищная птица присядет с добычей на серый камень среди белой поверхности. Раз в день, и опять безмолвье.

На заметённой колее, где торчит один маневровый светофор, глядя бдительно и пристально запрещающим цветком глаза, были такие следы; они пересекли два соседних, ещё видных пути сперва рысью, потом в три скачка и опять рысью; дальнейшее скрыл идущий состав. Миниатюрность, изящество этим отпечатков говорят, как мягко и легко лапы касались снега: как его и следует касаться.

Странно видеть василёк сигнала среди нетронутой, плотной снежной глади. Может, его не очищали, может, он растапливал снег сам, нагреваясь от круглосуточной работы, а человек и не думал к нему приближаться?

Светофор сам себя обкопал — вытопил себе гнездо.

Днём, даже в начале месяца, солнце поднималось так слабо, что заснеженный откос глядя из поезда делился на серебряную гладь и ослепительно-белые, светящиеся ямки (куда что-то капнуло и куда попали льдышки, брошенные детьми сверху). Снег всё-таки пачкается в городе, если не обновляется каждый день; потом снегопады это исправят.

Сейчас вечер после метели светел, бодр и приветлив, закат, совершившийся где-то за поворотом длинной улицы, оставил цветную подсветку из-под поредевших туч; огоньки чисты и малы, эти капли золотого и белого сияния нанесены на проезжую часть и засыпающие фасады из пипетки; на ветвях тут и там сидят толстые подушки — всё, что осталось от огромного бремени, сплошь облепившего их после оттепели. Маленькие призраки, может быть, бабаи; они настолько отдельны и неожиданны после исчезновения большей части покрова, их Zusammenhang, что кажутся живыми.
Днём рыжие жилеты бросают снег с крыш; где падает лёд, он так и остаётся, и его прозрачность на этот раз достигла хрустальной степени, нужно солнце, чтобы вовремя заметить льдины по блеску. Белый фон их прячет.