среда, 25 сентября 2019 г.

Ретроспекция. Цвет в конце лета

Зелень: или дожди её оживили, или восприятие изменилось (в порче зрения есть этапы, у каждого из которых своё преимущество). Цвет густ и сияет тихо, глубоко, перетекая туда-сюда между синим и жёлтым; отражая мягкий свет, пропуская через себя, погружаясь в тень или в пасмурность, зелень наполняет взгляд, как свежая вода — рот очумевшего от жажды. Мозг питается этим цветом, лечится им.

Синицы, как существа истерически-артистичные, имеют два голоса: радостный, нежный свист с человеческой интонацией и зверский треск, хриплый и хулиганский. Синица всегда бодра, деятельна и воинственна; это тебе не рассудительное и флегматичное зерноядное. Но зёрна всё-таки ест с голодухи и тем отличается от аристократов, не покидающих леса.

Тонкие штрихи лап, тушь шапочки, жёлтая акварель тела: идеальный образ местности на пороге осени.

Свет сентября и звенящая в нём синица.

An Hölderlin. 108. Быстротечность

Сапфическая строфа

Серый, ровный ход времени по лету
Полон туч, стрижей, электричек, речек,
Светят из прорех и от горизонта
Утро и вечер;

Истекают дни, капают секунды,
Мысли чередой быстрой и прозрачной
Покидают высь, наполняют речью
Чашу земную;

У людей бежит, отвязавшись, время
Мимо рук и глаз, словно за окошком
Рельсы и забор, розовый и серый
Ситцевый щебень;

И лежит вода над большим движеньем,
Поезда пестрят и сияет зелень,
Пахнет чистотой и цветущим вехом,
Дачной платформой;

К сумеркам порой улыбнётся штрифель
Из густой травы или мокрой кроны,
За дождём рассвет, сочный и брусничный,
В гости заглянет.

среда, 11 сентября 2019 г.

Скитанья Арсеньева

«По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала»: история Карлсона для взрослых. Она лучше видна в авторском документальном изложении, чем в фильме; тот, красивый и стильный, говорит другое: орёл летает «в синем небе, за высокою горой», как бы человек по нём ни тосковал. Орёл может с тобой подружиться, но в неволе человеческой повседневности он бы умер. — Вспоминается Один, беспокоящийся о своих воронах: Хугин и Мунин летают очень далеко.

Живёт в изложении только чистая правда факта внутреннего или внешнего, но не по(д)делка из вымысла и опыта, не компромисс, а прямое и простое слово об узнанном. Правда полная и существенная всегда выглядит странно, иногда — дико, поэтому для слова правды нужно не одно умение, а и смелость впридачу. Для беллетризации документального материала достаточно умения.

Настоящий Дерсу и настоящий Арсеньев остались на фотографиях.

Всё-таки вероятно, что Дерсу был именно нанайцем: Арсеньев упоминает, что в тех краях нанайцы занимались охотой, а бродяжничество Дерсу — следствие несчастья, постигшего их деревню и его семью.

Из книги виден другой Арсеньев, чем показанный в фильме: моложе, порывистей, с характером до безалаберности авантюрным, подвижным и беспокойным. То он без спичек отлучился вечером от лагеря и заблудился, то его понесло в одиночку на медведя — любопытствовал узнать, видите ли, каково это. Интересно именно, когда такой тип набит техническими и естественными знаниями, командует солдатами, фанатично ведёт съёмку местности в самых жутких условиях, говорит по-китайски, по-удэгейски, понимает речь орочей. Через годы он приобрёл много друзей среди местных, за которых ему случалось замолвить слово перед администрацией; о своих солдатах он заботился и наблюдал их с таким же интересом и юмором, как местных.

Дерсу является как по волшебству, словно притянутый противоположно заряженной натурой. Он — гений места и одновременно его аналитик, таёжный Шерлок Холмс; Арсеньеву он становится старшим братом или отцом, который защитит и наставит уму-разуму. Благосклонный к тебе обладатель бесценных качеств, которых тебе остро не хватало, вызывает ту же восторженную благодарность, что огонь зимой и родник летом.

«Дерсу, не уходи!» — это прошибает молнией. Умом всё понимал, несомненно, не маленький, и всё же сказал, как дитя. — Здесь история Карлсона осуществилась в гораздо лучшем варианте, во всей полноте, потому что суть вопроса здесь не спрятана за детским оптимизмом и не урезана со всех сторон благополучной, скучной, удобной жизнью. Здесь есть труды, тяготы, голод, болезнь, вечно подвижная и малопригодная для человека среда, убийцы, подлецы и разорённая родина, и кончается история смертью; но именно на таком фоне чётче всего видишь драгоценную и невыразимую суть дружбы — встречи особых людей, до того редких и до того комплементарно устроенных, что она производит впечатление немного сверхъестественное: нет уверенности, что тут всё материально и логично. Это как предмет, упавший вверх из отпустившей его ладони.

Намётка

Да, ведь кто укажет, ткнув пальцем, точное место, в котором выражается текущее состояние года? Где именно видна осень или весна? Горстка сумерек, убегающих меж пальцев, наклон куста к асфальту и неясный свет в окне подсказывают несопоставимо больше, чем значат сами, вызывают весну изнутри смотрящего, и он чует великолепие там, где видит мало, смутно и сквозь мерцание недоказуемых запахов. Ещё и ветер, меняясь, съёживаясь в еле заметное шевеление воздуха, замирая, возвращаясь тихим сквозняком, прикасается к лицу, рукам и одежде по-своему, без определённости, говоря много, но так, что его не притянешь к ответу. Откуда, если не из календаря, следует, что мы на пороге августа?

Но бледное небо, холодок и густота трав точней календаря говорят с прохожим.

...Нехорошо, что для запахов нет особых слов. Грустно. Что значит «сладкий запах»? Сладость — это вкус. — Запахи выразительны.

Ретроспекция в июль. Рябина

Мягкий тёплый свет, тихое обильное цветение. Скоро август. У рябин столько ягод, что издали дерево кажется ржавым, по мере приближения разделяя окрас на тёмную зелень с горчичным оттенком и кирпично-красные плоды, и ещё некоторое время кажется двуцветной парчой.

Букеты вещей

Простое впечатление: сплошное полотно из крыш низеньких технических помещений, похожих на гаражи, с остатками краски; ржавчина, вылинявшие лоскуты некогда бордового цвета; из этой неровной жестяной поверхности росли во множестве тонкие серые трубки свинцового оттенка, из-за крышек-конусов напоминавшие поганки на мху.

Сложное впечатление: едва видный за серым бетонным забором среди тесно растущих деревьев угол постройки, самый краешек, позволяющий, однако, догадаться об остальном .Древний прокопчённый крупный кирпич, немного нового металла, немного бетона и штукатурки — заплата на заплате, хаос пристроек и достроек, архитектурная путаница стихийного роста в тесноте, асимметрия, разнородные и редкие окошки — и где-нибудь коленчатая труба выскакивает мрачно и нелепо, кажется, чтобы дать выход невыносимо скопившейся angustia desesperada, а не дыму.

Когда видишь большие, свободно выставленные глухие стены вдоль путей, они тоже говорят много, например, потёками ржавчины на водянисто-сером, линялом уже фоне, который сам по себе внушает лёгкость слушающей рассвет пустоты, а с этими пятнами значит больше; они как огонь перед ровной водой, словно костры перед морем; или глухая стена, оштукатуренная, болезнено-коричневая, очень близко от медленно готовящегося к повороту трамвая, с её внутренне обусловленными, непонятными отсюда тонкими рёбрами, приобретает особое значение от маленького фонаря, выросшего из неё в непредвиденном месте: лампочка под жестяной шляпкой глядит вниз с высоты человеческого роста.

Ретроспекция в август. Свет и цвет

Частые долгие дожди не дали зелени очерстветь, и она до сих пор свежа, блестит, как новая мытая бутылка, переливается оттенками, сочным цветом заливает все мысли, пока идёшь через лес.

А в промежутках по мутноватому небу движутся награвированные, тончайшей работы, сочащие свет облака. — Они обрели глубину и светотень с потерей абсолютной белизны.

Стрижей много, они носятся близко и оглушают.

...Что осталось сказать? Неизвестно. Всегда открытый вопрос. Нечто приходит и требует слов непредсказуемо, когда думаешь о другом. Списка нет, есть открытый никогда не полный список сказанного; он уже солиден, а исчерпывающим ему не стать.

Внезапная лиственница среди лип и клёнов, незаметная, пока не посмотришь вверх, показывает в лёгком небе фокус, чудо или игрушку: изящную, пушистую, воздушную. Ветки составляли звезду, из каждого луча исходили свои бесчисленные лучики, тонкие, чёткие, но мягкие. Пушистые лучи, что вам ответить, как вас позвать? Надо или стать вещью столь же улыбчивой и дивной, уподобившись вам, или молчать и тихо смотреть, участвуя в улыбке всем вниманием.

Крона липы на фоне по-настоящему серого дома: вот это цвет. Покой и мощь, полная замкнутость.