Ход марта

Освобождение от снега; высокий свет, солнце на глазах уходит за дом на повороте улицы ровно в шесть часов. — Освобождение; а ведь снег сам свобода. Сырая серая грязь, пористый прерывистый покров: ничего больше не осталось, с крыш пролились потоки, настало золотое сияние, озорное и несерьёзное. Оно заходит во все углы, а за ним тянется прозрачная голубая тень.

Бледное, линялое небо с истёртыми тряпицами облаков подсмеивается над глупым человеком, задравшим голову и разинувшим на него рот; а голова и правда кружится. Что бы там ни было дальше, сейчас ты в паузе и слушаешь блаженство.

* * *

Интересно, могут ли спутники планеты крутиться прямо в её атмосфере? Вопрос не праздный: у Марса атмосфера была, но Фобос носится (в обратном направлении) очень близко, на пределе Роша. Вдруг, если в атмосфере кислород, она загорится от трения? Ну и зрелище: несётся над головой пламенный булыжник, а ты приседаешь под огнеупорным зонтиком и думаешь: только не на мои посадки, дрянь!

* * *

Перед закатом месяц в подёрнутом дымкой бледно-сиреневом небе лежал червячком в пуху, подобно чуть подсвернувшейся гусенице. Лунная гусеница спала в перине, в своём гнезде, положив его где захотелось; в небе места много, и всё оно свободно, и всё задумалось, подёрнувшись мыслью о весне. Мысль человека, задравшего голову, беззвучно двигалась в мягком свечении, пока не начало смеркаться.

Капля, ясная до того, что почти звучала, собралась из брызг, попавших из душа на излив, и движениями гусеницы потекла к стене; живое и неживое — только крайние точки на длинной шкале счастья.

* * *

В месте, где ж/д пути дугой подкатывают к линии наземного метро, их вдруг заполнила вереница цистерн, конца которой не было видно, и, сблизившись с нами, оказалась движущимся составом, и на неярких, но разноцветных боках обнаружились надписи «Бензин» и «Собственность *** компании», сокращения, пометки; эти дивные длиннющие бусы тянулись через пасмурный день, в котором тёплый, редкий, с крупными каплями дождик падал на острова снега и проплешины.

* * *

При полной луне ясное небо словно само чуть светится — как бархат, серебристый на поверхности и синий внутри; звёздам это мягкое сияние не мешает, облака, эфемерные, прозрачные, словно улыбаются покойно и довольно, не спят, но безмолвствуют. Всем хорошо; никто не торопится и не ждёт. Звёзды и планеты медленно дрейфуют, куда их относит время, — на запад.

Спика, Прокион, Ригель.

* * *

Ветки в ночном небе: большие компании веток, обширные местности, целая страна крон складывается в необычайно сложную, но общую историю. Только, что излагается она не человеческим языком, а так ничего, удивительно подробный рассказ. И стройный.

* * *

Дождь со снегом — волшебная вещь, как сумерки. Год медлит на пороге, как сутки, солнце стремится своим путём, будто знает цель, но в местах перемены заметно размышление жизни, привязанной к нему. Аптечные весы незримо присутствуют позади всех дел; год ждёт их решенья. Природа умывается неспеша.

* * *

Бронзовые гроздья семян на ясене были неподвижны, сквозь них сияли яркие солнечные кляксы на крышах машин, припаркованных на пустыре. Синица вдали твердила «пейте, пейте».

Однажды будет весна.

* * *

Тень от кружева контактной сети соскальзывала по торцам движущихся цистерн ласково и невесомо, погружалась в их собственную глухую тень.

Эти хрупкие аскетичные арки, с поперечин которых чуть свисают дивно тонкие нити, не высоки и не малы, в них мера достигла совершенства, их оттенок серости выражает её, и странно видеть размеченное ими русло среди безобразных городских берегов; ж/д пути с их скромными украшениями несут, приподняв, бесконечную серию изящных ворот, словно отделяясь ими от округи, замыкая своё место, не пуская в него неподходящее.

Пустяки

Несказанно глупы истории про вышедших из повиновения роботов, плодящих и совершенствующих свою породу, намеренно сживающих со свету род человеческий и т. п.: неживое лишено сознания и самосознания, поэтому не избегает уничтожения, не хочет размножиться — совсем ничего не хочет. Программы вкупе с данными не образуют ума, потому что ум предполагает сознание (которое не образуется из данных и алгоритмов; оно первично, знания и навыки — дело наживное), и жизнь отсутствует в машинах по той же причине. Живёт только то, что сознаёт себя — в той мере, в какой сознаёт. Если есть «я», есть и забота о его сохранении. При отсутствии «я» не только нечего бояться и желать, но и некому.

Человек благодаря сознанию может наблюдать ступени, по которым жизнь восходит к своей полноте, и отмечать, как из простого рефлекса самозащиты вырастает неприятие смерти — вырастает в ужас или в горе, у кого как, но полное понятие о смерти есть лишь у людей с их полным сознанием. Вот люди и напридумывали версий загробной жизни, управляемой или автономной, постоянной или образующей цикл с жизнью на земле; напридумывали богов и однажды неизбежно задели суетной мыслью нечто существенное, представив себе единственный источник всего сущего.

(Но теории даже из этой основы потом выводились фиговые. Малодостойные.)

Ход февраля

Отдельные крупные снежинки опускались отвесно; снег шёл раздельно, потому что стояло полное безветрие.

Проглядывающие сквозь снег бока машин на стоянке: вот где самый слабый оттенок превращается в цвет, здесь нет чисто серого, а то, что летом сошло бы за белизну, весело рассказывает о масле или сирени.

Оттенки в беседе среди дня: у каждого своя речь, своё настроенье; некому помешать, хозяева когда ещё вернутся, и ещё не заросшие снегом поверхности чудесно свободны. Какая лёгкость. — Вдали, в неразборчивом окончании переулка, из-под сизой сплошной облачности светилась желтоватая полоска полупрозрачных слоёв, уже почти истёкших снежинками; солнце очень далеко, но оно существует.

* * *

Бирюзово-зелёные тени выступили на медном фасаде, а всё, похоже, от сырости; но солнце чередуется с густыми снегопадами, всё внизу через день тонет в белизне, воздух заполняется утешением. — И снова весёлый, яркий свет. День увеличился настолько, что деревья и птицы приободрились и оживились; а ведь ничего решающего пока не произошло, холодно, земля скрыта, ветки голы, на берёзе под ветром подёргиваются и подпрыгивают коричневые сгнившие листики, и пыльные, сухие крылатки гроздьями висят на ясене, словно здесь расползлось от ветхости огромное одеяло, оставив на острых веточках то, что за них зацепилось. — Но растения и звери замечают, что угол падения лучей изменился.

* * *

Когда дурак мудрит, он углубляет свою глупость, словно яму копает; ведь и глупая мысль может, сосредоточившись, искать и достигать своих глубин, и запутавший всё, включая свой разум, бывает доволен густотой и непредсказуемостью паутины. Инстинкт подсказывает, что прятаться удобней в чаще, а не на широкой площади и не в регулярном парке. Тут всё верно. Вопрос, от чего прячется дурак, когда мудрит, хитрит и выдумывает; похоже, от ума. Умнеть невыгодно, если не хочешь знать правды: пока не можешь сложить два с двумя, она тебе не грозит, а если научишься, станешь её добычей, станешь уязвим — а обратно поглупеть, судя по опыту, не удастся. Или будет очень трудно.

Так что страх столкнуться с незыблемой данностью — причина глупости во многих случаях, причём такого рода дурак наслаждается свободой истолкования всего в уверенности, что это свобода менять сущее. Он не видит разницы между своим представлением о предмете и предметом; субъективный идеализм какой-то, выражаясь языком второго, общедоступного издания Империи.

(Нелюбовь к иному, существующему вне тебя и трудному в обращении (несговорчивому), а то и не поддающемуся никакому влиянию; желание, чтобы такого не было.)

...История отдельного человека — цикл, у всех по сути один: стоит чуть поумнеть, как замечаешь свою глупость, что заставляет тебя умнеть, но следующий шаг в сторону ума приводит к тому же осознанию, и отчётливый образ глупости делается лишь отчётливей. — Глупость, которую осознали, движет развитие, как будто она и сознание — два реагента, тихих и мёртвых, но в соединении дающих взрыв.

* * *

Весёлый свет, весёлый, освободившийся воздух, будящий предприимчивость: февраль.

Оттепели одна за другой.

Снежок ночами, утром его тонкий след на обращённых к небу поверхностях; днём сквозь облака сочится лукавая улыбка, многообещающая: свет играет в прятки; вечером ровная пелена свёртывается в сизые гряды барашков, лопается там и тут, и под конец из дыры у горизонта долго светит закат, показывая невозможные даже на открытке цветные полосы. Красно-оранжевая лента подложена бледно-жёлтой, а над ней бледное бирюзово-зелёное небо смотрит утомлённо и довольно, словно переделав все дела и нарядившись для настоящего воскресенья — полной тишины и свободы.

Февраль лёгок и светел; дивная зима. Гнёт рассеялся, тьма отступила в близкое прошлое.

* * *

Не жуть ли этот нидерландский оркестр, между нами? Франческатти бодро пилит в своей манере концерт Бетховена, а оркестр аккомпанирует, как отличник-первоклассник: «ма-ма мы-ла ра-му». Текст излагается так буквально, словно головной мозг дирижёра приспособлен для чего угодно, только не для размышления над композицией и общим характером вещи и её отдельных частей. Blech лезет на первый план — пусть, в этом мог быть смысл; но когда понимания нет, и Blech раздражает.

* * *

От снегопада, густого и упорного, начавшегося ещё при плюсовой температуре, деревья и кусты превратились в кораллы, а когда, уже при минусе, снег подтаял от горячего солнца, на ветвях заблестели ледяные капли. Синицы огромными стаями налетели во двор, пробуя что-то поиметь с берёз, как обычно делают весной; их вдруг унесло наискось по яркому небу, словно быстрым течением.

Посредник

Деревья зимой: чистая графика выходит из чистого колорита тугой струёй и стремится опять в цвет своим нецветным рисунком, который, ветвясь и колеблясь, разбивается на много мельчающих струй, убегающих всё дальше в свободную стихию воздуха и воды, слитых и размытых в акварель; дерево verläuft sich, иссякает в эфире, и как ещё посмотреть: где для него верх, где низ? Верно сказано, что почва состоит из бывших деревьев, она — исток, и с точки зрения дерева она-то и проливает стволы в небо, как огромная туча.

Зимой деревья выскакивают из снега в небо множеством дробящихся трещин, и в вышине тончайшие окончания мощных начал образуют целую страну, целую историю из непостижимых тихих событий, неисчислимых, слагающихся в бесконечную беседу двух мыслей, вставших друг против друга.

Деревьями земля сшита с небом.

Как взяться за дело

У нашей сестры не то что слуг, а даже сочувствующих помощников нету, так что приходится играть в «сам себе Макс Брод»: накидаешь хорошего / сносного материала, отрешаешься от себя и кроишь, компонуешь, как ангельский австриец — материал «Процесса». Главное — забыть, кто всё это понаписал; кто-то. Некто. А тебе жаль материала, ты его спасаешь, придавая форму, чтобы не пропал.

Когда удаётся посмотреть на своё как на чужое, оно порой сильно нравится, порой так явно обнаруживает дыры, требующие дополнительных кирпичей, и островки хлама, подлежащего уборке, что не затрудняешься, почти не останавливаешься в работе. Со своим же никогда не знаешь, с чего начать, как и что переделать. Паралич воли, völlige Ratlosigkeit.

И надо крепко усвоить, что ты не знаешь и не узнаешь, почему какой-то персонаж делает одно, избегает делать другое или вдруг ляпнул нечто несуразное. Можно узнать постепенно, кто что подумал или сказал, как сощурился на свету, потёр переносицу от усталости или отвернулся по многоразличным причинам, но неизвестно, кто куда идёт, чего желает в целом. Большая суть, стоящая позади каждого и ему незаметная, тебе тем более не по зубам.