An Hölderlin. 109. Ночь

Строфа Гёльдерлина

Сумерки цвета жидкости для стёкол
Смотрят, город вобрав, и взгляд мертвеет,
Чернота растёт сквозь синь, и снаружи
Видимость гаснет.

Знаешь, что было здесь? Но место немо;
На страницу двора пролился вечер,
Текст пропал, и лишь во лбах у подъездов
Точки звездятся.

Сторож-фонарь, блуждающие фары
Выбирают обрывки из забвенья,
Тут и там, без связи, бережно держат
Урну и ветку.

Мокрый и честный мрак, вокруг собравшись,
Отражается в зеркале газона,
Созерцая звёзды через прозрачный
Облачный остров.

У горизонта, где сгустился город,
Грязным заревом пар его подкрашен,
Здесь, на кромке, в темень золотом смотрят
Редкие окна.

Там, притворившись вещью, дремлет Это
И украдкою дышит, подрастая,
Из дорожных жил качает частицы
Жизни железной.

Улицы множа, в лабиринт свернулось,
Изнутри иероглиф нечитаем:
Ни лица, ни тела — близкой деталью
Целое скрыто.

Здесь, из тиши да из-под самой крыши,
Различаешь вдали зубцы и кольца,
И свеченье над бороздками мозга —
Грёзы драконьи.

Поздно, и вспять оттуда по проезду
Подтекают последние машины
В тайный край дворов, берёз и колясок,
Угол синичий.

Щупая светом путь перед собою,
Прошуршит и свернёт ползком в потёмки,
На излёте гонки канет усталость
В гнёзда покоя.

Знаешь, внизу, за буквами деревьев,
За простором незримого газона
Глаз на стебле, в землю тускло потупясь,
Ждёт вместе с нею.

Близится снег; просыплется с рассветом,
Белым дивом заполнит старый остов,
Чистый голос детства снова на воле
Счастье окликнет.

Ретроспекция осени

Странный исход

Целый день дождя закрылся прямо бившим вдоль улицы солнцем, а когда его заслонили дома, небо расчистилось и только подёрнулось опалесцирующей плёнкой, чтоб напоследок подержать тающие обрывки туч, пепельные, маленькие, густые, в медленно меняющейся акварели, которая, пока совсем не утонула в синих сумерках, показывала свой фокус, улыбаясь, как зверь или детская игрушка: вот розовый, лиловый, сиреневый, жёлтый — один цвет, чистый, лёгкий, определённый, чуть светящийся, попробуй найти границы — их нет.

А вокруг на всём ещё лежали капли и пахло свежей, почти тёплой пока зеленью.

Представление октября

Пасмурным днём в почти готовом здании у самой линии наземного метро из мрака позади застеклённого фасада показывались редкие золотые огоньки, а зелёная защитная сетка висела, приспущенная, с выражением театральной драпировки; цвет был чуть смещён в сторону синевы. Талантливая декорация; стоящие часы, в отличие от работающих, дважды в сутки показывают точное время, человеческие вещи, о внешности которых не заботятся, однажды непременно высказывают ценную композицию из смыслов, именно благодаря отсутствию человеческого натужного лицемерия.

...Нынешние дожди уже обещают снег.

Осень рядом

Как объяснить дружбу зрелой осени, её вселение в сердце, её ободряющее, дающее уверенность присутствие не где-то в календаре, за стенами и окном, а в мыслях, в ощущении воздуха, движения, хода часов, времени и тепла? Этому нет имени; это свято.

Октябрь гнездится в пасмурности, и ты думаешь: ему нет конца; понимаешь относительность впечатлений, «ехала деревня мимо мужика»: нам кажется, что проходит он, но это мы проходим его насквозь, он вечен.

Серость водоносных туч, уже подумывающих о снеге, их обилие: это покров, среда обитания, дом куда более родной, чем случайное человеческое жилище, временно вмещающее твоё временное тело. Сумерки пасмурного дня серебрятся, усиливая чувство родины; мы живём в мысли Автора, тут и там, а среди людей только умираем, и чистый от дождей октябрь показывает это слишком ясно. Внизу доцветают цикорий, клевер, мышиный горошек, ромашки, серпуха и кульбаба, даже белые хлопушки ещё смотрят на прохожего с железнодорожной насыпи; внизу течёт грязная вода, воздух промыт до хрустальной ясности, капли беседуют с листьями и жестью, кусты барбарса ещё ярче пестреют, намокнув, птицам трудней кормиться из-за долгих ночей и дождя, некоторые деревья толком не пожелтели, другие голы; местность занята переходом к зиме, глядя ей в лицо, видишь солнцеворот и зиму — долгую, как детство (время года, всегда остающееся отдельно от других, в себе).

Октябрь садится напротив и берёт тебя за руку, октябрь шагает рядом меж луж.

Осень — это дружба.

Атрибуты осени

Осенний виноград: из бледно-зелёных ягод светится тихое золото, ржавчиной припудрена их поверхность.

Солнце октября выражает мир и довольство; кошки выходят погреться на нём, когда выпадает безветренный день.

Плакучая берёза перед домом в конце улочки похожа на украшение тончайшей работы, уплывающее в голубое поле огромного герба; что-то подобное всегда было в старых символах, вроде оленя в гербе Н. Н. — тонкая, чёткая, невесомая фигура, заставляющая видеть фон как простор.

С берёзой, правда, уже ничто не сравнится: её тонкие нити с остатками золотых монист, её упругий, как сильное тело, сливочный ствол, прозрачное облачко над ней живы и близки, отчего ещё трудней поверить, что видишь этот знак не во сне.

Свет конечных станций

Серебряный свет с утра, мягкие провисающие тучи с колодцами голубизны, меняющейся от зенита к горизонту, бледная монета солнечного диска, со скоростью поезда скользящая за слоями пара, тишь внизу, янтарь на нитях и шнурках деревьев, бледная, глухая желтизна тополёвых стволов и лёгкий, чистый блеск реки — вот конец летнего пути, словно старый тепловоз чует пункт назначения и тянет длинный, накопленный за путешествие хвост неспеша, размеренно, зная, что скоро увидит заповедное место отдыха. Ноябрь не за горами; исчезнут последние цветы, пойдёт и ляжет снег.

Берёзовые листья, которых порядочно намело ветром к двери над крыльцом, лежали, совершенно сухие, до шелеста и хруста, в позе движения, так что странно было смотреть. Вроде полёт и бег, но сфотографированный.

Практический ответ

Отличие жизни от бытия очевидно, и оно, когда осознаётся, порождает главный вопрос, на который [пока] нет ответа. В результате каждый решает сам, чему и во что верить — за недоступностью знания. Если существование Автора подтверждается архитектурой, заметной даже в так называемом хаосе, и единством строения Мира во всех частях, на всех уровнях, то жизнь и душа, как заметил Лионардо, недоказуемы. Тут каждый вынужден рискнуть или отказаться от риска и тогда проиграть до начала игры. Не доверяя спекуляциям, что моральным, что религиозным, всё же знаю и тут нечто несомненное, на что [мне] можно опереться: лучше выбрать свою душу с её странной уверенностью, поскольку она — живой факт, пусть бы и временный, чем доводы весьма ограниченного рассудка, уже утвердившего и опрокинувшего много научных постулатов. (Если электричество пока не открыто и, соответственно, явление молнии не объяснено, это не значит, что молний не существует и ты можешь в грозу идти купаться.)

Можно доверять необъяснимому в себе, можно его отвергнуть, ни то ни другое не обязательно, однако во втором случае отвергаешь себя. Если души нет, то и тебя нет; если душа есть, но не бессмертна, то она оказывается напрасным, то есть лишним, явлением, так что ложись и помирай (см. эпиграф ко второй части «Гипериона»). Не хочешь? Тогда рискни ей поверить. Не называй её психикой и не пробуй перепрыгнуть через её требования: подавляющее большинство живут сейчас в борьбе за избавление от них, но никто ещё не достиг этой цели без ада, прилагающегося к ней в нагрузку.

(Судорожно озираясь, они прислушиваются, не близится ли расплата, караулят все направления, совершают подвиги во имя своей безопасности, в то время как расплата происходит у них внутри.)

Ретроспекция: сентябрь

Отлив лета

Сухие, сжавшиеся остатки листьев прибились к тротуару, к подножию стены, к сдвоенному пню, как песок, как любой мусор, как всё сыпучее; очень тепло, свет мягок, равноденствие не пройдено. Запах, как в конце лета, строго дозированные дожди и тишь. Вечером листья (настоящего) ясеня рисуются легко, мелко и резко на светло-голубом, чистом, светящемся холодке.

Покой, свобода.

Цель в перспективе

И свет, и холод; ветер переменчивых небес. Приветливая осень открыла дверь к Ели, все дни до неё, рабочие и не очень, подобны анфиладе комнат и связаны в путь к ней, подробный, полный постепенных изменений и потому кажущийся длинным. — А сейчас всё светло и бледно, оттенки вернулись в затенённые места; косое солнце им, конечно, мешает. У него своя радость — чистое звонкое золото, находящее везде что-нибудь: где лужицу, где застеклённую дверь.

Старые улицы

Старые улицы под поредевшими тёмно-зелёными кронами с внезапными пятнами пронзительной желтизны присыпаны бледной медной стружкой от сгоревших ещё в августе листьев. Седой, но крепкий асфальт, тщательно обмазанные краской пузатые цоколи кирпичных, коричневато-серых пятиэтажек, таинственные ворота тут и там — тёмно-зелёные, помятые временем листы металла, парящие над узкой полосой пустоты, — всё тихо, всюду дом; проходя мимо жилищ, хоздворов, маленьких фабрик, школы и гаражей, ты всё равно внутри.

Странный исход

Целый день дождя закрылся прямо бившим вдоль улицы солнцем, а когда его заслонили дома, небо расчистилось и только подёрнулось опалесцирующей плёнкой, чтоб напоследок подержать тающие обрывки туч, пепельные, маленькие, густые, в медленно меняющейся акварели, которая, пока совсем не утонула в синих сумерках, показывала свой фокус, улыбаясь, как зверь или детская игрушка: вот розовый, лиловый, сиреневый, жёлтый — один цвет, чистый, лёгкий, определённый, чуть светящийся, попробуй найти границы — их нет.

А вокруг на всём ещё лежали капли и пахло свежей, почти тёплой пока зеленью.

Фон

Эти звуки шин в ранней темноте словно пекут что-то, вода под ними как масло, и звук обещает прилежно готовящийся результат, а потом проезжает нечто полегче и трепещет, шепча, как бумага, и оставляет за собой вопрос, как пролетевший листок.

Огромное разорённое время позади — вещий разрушенный дом и пустырь, воля, говорящая с тобой напрямую, когда люди, перехитрив сами себя, взаимно объявив шах и мат, убрали себя из поля зрения, с поля твоих скитаний, и ты шагаешь по горло в траве, жёлтой и рыжей, глядя в Мир, обращённый к тебе, давая немые ответы всем его приветливым глазам — серебристому небу, холодному ветру, шелесту высохших семян.

Участие и ободрение, кроткое веселье приходят оттуда, из фона, который на самом деле и есть главная картина.

Айхендорф, «Эццелино да Романо»

«Ezelin von Romano» сделан с применением разных особенностей шекспировских пьес, без собственной техники, во всяком случае, своё отчётливо и вполне там только лирическое содержание. Айхендорф лирик, и если запас «народности» ещё позволяет ему написать весёлую сатиру на злобу дня или весёлую, добродушную приключенческую повесть, то для трагедии нужно явно больше разного, чем есть у него в запасе. Заимствуя средства выражения у знаменитости, он, кажется, принимает их за содержание и латает ими места, где на чистой лирике и полуусловной народности не выехать. Или даже верит, что средства Шекспира сами по себе доставят автору компоненты трагического содержания.

Эти средства не всегда хороши сами по себе. Айхендорф заимствует и то, от чего лучше избавиться, например обилие действующих лиц, отчего внимание распыляется (1) и каждому персонажу достаётся слишком скудное содержание (2). Неумение компоновать состав персонажей — серьёзная неприятность не только в драматургии, но и в кинематографе. Она легко случается не в только тексте, но и при подборе актёров на роли; тогда возникают избыток похожих или образующих плохой интервал внешностей и характеров, незанятые (созданные содержанием) вакансии, разнородные типы в одной упряжке и, как в «Эццелино», дробление одного большого характера на несколько мелких и неинтересных.

Труд следует разделять между персонажами так, чтобы и незакрытых участков не оставалось, и работники не мешали друг другу; лучше чуть перегрузить каждого, чем кого-то недогрузить (экономить кадры через интенсификацию труда). В пьесе Айхендорфа нужно слить воедино Анседизио, Адолара и Бозо; получится молодой человек, глядящий в рот «великому» Эццелино как раз потому, что ему хочется разом всего и он пока не понимает, что придётся выбрать «один какой-нибудь кружок». Слава, владения, богатство влекут его, хотя он восприимчив и к более высоким идеям чести и единовластия. Он пока думает, что кто сражается за правильную идею, тому будет и земное везенье; по ходу истории поймёт, что ошибался. Или совесть, или командные посты. Когда «великий» патрон заставил его сделать чёрную работу своими руками, парень ужаснулся и пережил перелом в воззрениях.

В «Шроффенштайнах» Кляйста или «Маркграфе Карле Филиппе» Арнима каждый персонаж запоминается с первого появления, его суть настолько показывается в первой же реплике, что, читая, не заглядываешь в список действующих лиц (которого у Арнима и нету, потому что «Маркграф» остался в черновике).

Уголино надо бы «итальянизировать обратно»: пусть остаётся сомнамбулой, но итальянской. То же касается Каррары: это немецкий тип, см. буйного Раймунда в романе Мёрике. Серьёзней всего Шекспир подвёл своего почитателя в комической линии, которая выродилась в затянутый и скучный водевиль; её персонажи существуют где-то в другом месте и времени, непонятно, зачем они околачиваются на театре военных действий.

Обилие лиц и историй не позволило Айхендорфу как следует разработать и показать ни одну сюжетную линию. Это касается даже протагониста.

Неприятное впечатление производит сословная предвзятость: зверства Эццелино не показаны, даже не названы внятно, народное негодование на него представлено бессмысленным возмущением бестолковой и трусливой черни; слишком заметно, что для автора-аристократа все незнатные — Taugenichtse, в лучшем случае как в его знаменитой повести, в худшем — в зловредном и опасном смысле. Поэтому и «Цилька пошла в народ» — глупая, скучная, бутафорская история, а прилежное следование образцу в части «народных» диалогов привело к бесконечному пустозвонству — нудному жонглированию словами, остроумничанью на пустом месте; Жан-Поль это делал лучше, в конце-то концов.

Ничего народного, хоть итальянского, хоть немецкого, это раз, и ничего смешного, это два.

Трагический дух Айхендорфу не даётся, но и композиционно он еле тянет нагруженную на себя задачу. Где тип, пытавшийся убить Эццелино в зачине пьесы? Напрашивается представление, что в битве при Кассано он сшибёт злодея стрелой с коня, отчего тот и попадёт в плен. Иначе его подробная демонстрация в зачине совершенно бесполезна. Зато естественное, как живая речь, стихосложение пробивается тут и там чистой звонкой струйкой, напоминая об истинном призвании автора.

...Придётся искать политического убежища у Кернерова друга, хоть и тот не ахти какой драматург.

Ретроспекция. Цвет в конце лета

Зелень: или дожди её оживили, или восприятие изменилось (в порче зрения есть этапы, у каждого из которых своё преимущество). Цвет густ и сияет тихо, глубоко, перетекая туда-сюда между синим и жёлтым; отражая мягкий свет, пропуская через себя, погружаясь в тень или в пасмурность, зелень наполняет взгляд, как свежая вода — рот очумевшего от жажды. Мозг питается этим цветом, лечится им.

Синицы, как существа истерически-артистичные, имеют два голоса: радостный, нежный свист с человеческой интонацией и зверский треск, хриплый и хулиганский. Синица всегда бодра, деятельна и воинственна; это тебе не рассудительное и флегматичное зерноядное. Но зёрна всё-таки ест с голодухи и тем отличается от аристократов, не покидающих леса.

Тонкие штрихи лап, тушь шапочки, жёлтая акварель тела: идеальный образ местности на пороге осени.

Свет сентября и звенящая в нём синица.

An Hölderlin. 108. Быстротечность

Сапфическая строфа

Серый, ровный ход времени по лету
Полон туч, стрижей, электричек, речек,
Светят из прорех и от горизонта
Утро и вечер;

Истекают дни, капают секунды,
Мысли чередой быстрой и прозрачной
Покидают высь, наполняют речью
Чашу земную;

У людей бежит, отвязавшись, время
Мимо рук и глаз, словно за окошком
Рельсы и забор, розовый и серый
Ситцевый щебень;

И лежит вода над большим движеньем,
Поезда пестрят и сияет зелень,
Пахнет чистотой и цветущим вехом,
Дачной платформой;

К сумеркам порой улыбнётся штрифель
Из густой травы или мокрой кроны,
За дождём рассвет, сочный и брусничный,
В гости заглянет.

Скитанья Арсеньева

«По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала»: история Карлсона для взрослых. Она лучше видна в авторском документальном изложении, чем в фильме; тот, красивый и стильный, говорит другое: орёл летает «в синем небе, за высокою горой», как бы человек по нём ни тосковал. Орёл может с тобой подружиться, но в неволе человеческой повседневности он бы умер. — Вспоминается Один, беспокоящийся о своих воронах: Хугин и Мунин летают очень далеко.

Живёт в изложении только чистая правда факта внутреннего или внешнего, но не по(д)делка из вымысла и опыта, не компромисс, а прямое и простое слово об узнанном. Правда полная и существенная всегда выглядит странно, иногда — дико, поэтому для слова правды нужно не одно умение, а и смелость впридачу. Для беллетризации документального материала достаточно умения.

Настоящий Дерсу и настоящий Арсеньев остались на фотографиях.

Всё-таки вероятно, что Дерсу был именно нанайцем: Арсеньев упоминает, что в тех краях нанайцы занимались охотой, а бродяжничество Дерсу — следствие несчастья, постигшего их деревню и его семью.

Из книги виден другой Арсеньев, чем показанный в фильме: моложе, порывистей, с характером до безалаберности авантюрным, подвижным и беспокойным. То он без спичек отлучился вечером от лагеря и заблудился, то его понесло в одиночку на медведя — любопытствовал узнать, видите ли, каково это. Интересно именно, когда такой тип набит техническими и естественными знаниями, командует солдатами, фанатично ведёт съёмку местности в самых жутких условиях, говорит по-китайски, по-удэгейски, понимает речь орочей. Через годы он приобрёл много друзей среди местных, за которых ему случалось замолвить слово перед администрацией; о своих солдатах он заботился и наблюдал их с таким же интересом и юмором, как местных.

Дерсу является как по волшебству, словно притянутый противоположно заряженной натурой. Он — гений места и одновременно его аналитик, таёжный Шерлок Холмс; Арсеньеву он становится старшим братом или отцом, который защитит и наставит уму-разуму. Благосклонный к тебе обладатель бесценных качеств, которых тебе остро не хватало, вызывает ту же восторженную благодарность, что огонь зимой и родник летом.

«Дерсу, не уходи!» — это прошибает молнией. Умом всё понимал, несомненно, не маленький, и всё же сказал, как дитя. — Здесь история Карлсона осуществилась в гораздо лучшем варианте, во всей полноте, потому что суть вопроса здесь не спрятана за детским оптимизмом и не урезана со всех сторон благополучной, скучной, удобной жизнью. Здесь есть труды, тяготы, голод, болезнь, вечно подвижная и малопригодная для человека среда, убийцы, подлецы и разорённая родина, и кончается история смертью; но именно на таком фоне чётче всего видишь драгоценную и невыразимую суть дружбы — встречи особых людей, до того редких и до того комплементарно устроенных, что она производит впечатление немного сверхъестественное: нет уверенности, что тут всё материально и логично. Это как предмет, упавший вверх из отпустившей его ладони.

Намётка

Да, ведь кто укажет, ткнув пальцем, точное место, в котором выражается текущее состояние года? Где именно видна осень или весна? Горстка сумерек, убегающих меж пальцев, наклон куста к асфальту и неясный свет в окне подсказывают несопоставимо больше, чем значат сами, вызывают весну изнутри смотрящего, и он чует великолепие там, где видит мало, смутно и сквозь мерцание недоказуемых запахов. Ещё и ветер, меняясь, съёживаясь в еле заметное шевеление воздуха, замирая, возвращаясь тихим сквозняком, прикасается к лицу, рукам и одежде по-своему, без определённости, говоря много, но так, что его не притянешь к ответу. Откуда, если не из календаря, следует, что мы на пороге августа?

Но бледное небо, холодок и густота трав точней календаря говорят с прохожим.

...Нехорошо, что для запахов нет особых слов. Грустно. Что значит «сладкий запах»? Сладость — это вкус. — Запахи выразительны.

Ретроспекция в июль. Рябина

Мягкий тёплый свет, тихое обильное цветение. Скоро август. У рябин столько ягод, что издали дерево кажется ржавым, по мере приближения разделяя окрас на тёмную зелень с горчичным оттенком и кирпично-красные плоды, и ещё некоторое время кажется двуцветной парчой.

Букеты вещей

Простое впечатление: сплошное полотно из крыш низеньких технических помещений, похожих на гаражи, с остатками краски; ржавчина, вылинявшие лоскуты некогда бордового цвета; из этой неровной жестяной поверхности росли во множестве тонкие серые трубки свинцового оттенка, из-за крышек-конусов напоминавшие поганки на мху.

Сложное впечатление: едва видный за серым бетонным забором среди тесно растущих деревьев угол постройки, самый краешек, позволяющий, однако, догадаться об остальном .Древний прокопчённый крупный кирпич, немного нового металла, немного бетона и штукатурки — заплата на заплате, хаос пристроек и достроек, архитектурная путаница стихийного роста в тесноте, асимметрия, разнородные и редкие окошки — и где-нибудь коленчатая труба выскакивает мрачно и нелепо, кажется, чтобы дать выход невыносимо скопившейся angustia desesperada, а не дыму.

Когда видишь большие, свободно выставленные глухие стены вдоль путей, они тоже говорят много, например, потёками ржавчины на водянисто-сером, линялом уже фоне, который сам по себе внушает лёгкость слушающей рассвет пустоты, а с этими пятнами значит больше; они как огонь перед ровной водой, словно костры перед морем; или глухая стена, оштукатуренная, болезнено-коричневая, очень близко от медленно готовящегося к повороту трамвая, с её внутренне обусловленными, непонятными отсюда тонкими рёбрами, приобретает особое значение от маленького фонаря, выросшего из неё в непредвиденном месте: лампочка под жестяной шляпкой глядит вниз с высоты человеческого роста.

Ретроспекция в август. Свет и цвет

Частые долгие дожди не дали зелени очерстветь, и она до сих пор свежа, блестит, как новая мытая бутылка, переливается оттенками, сочным цветом заливает все мысли, пока идёшь через лес.

А в промежутках по мутноватому небу движутся награвированные, тончайшей работы, сочащие свет облака. — Они обрели глубину и светотень с потерей абсолютной белизны.

Стрижей много, они носятся близко и оглушают.

...Что осталось сказать? Неизвестно. Всегда открытый вопрос. Нечто приходит и требует слов непредсказуемо, когда думаешь о другом. Списка нет, есть открытый никогда не полный список сказанного; он уже солиден, а исчерпывающим ему не стать.

Внезапная лиственница среди лип и клёнов, незаметная, пока не посмотришь вверх, показывает в лёгком небе фокус, чудо или игрушку: изящную, пушистую, воздушную. Ветки составляли звезду, из каждого луча исходили свои бесчисленные лучики, тонкие, чёткие, но мягкие. Пушистые лучи, что вам ответить, как вас позвать? Надо или стать вещью столь же улыбчивой и дивной, уподобившись вам, или молчать и тихо смотреть, участвуя в улыбке всем вниманием.

Крона липы на фоне по-настоящему серого дома: вот это цвет. Покой и мощь, полная замкнутость.

Что могут тучи

По фону, желтоватому и коричневатому, быстро полз чёрный муар. Если бы мне рассказали, я поверила бы, но сочла бы рассказавшего психически чересчур лабильным; а так приходится принять к сведению, что облака способны на многое. Даже на такое фантастическое представление.

Обман зрения

Почему диск Луны, поднимаясь над горизонтом, зрительно уменьшается: потому что его диаметр неосознанно сопоставляешь с (вертикальным) расстоянием между ним и чертой, отделяющей землю от неба. Виноват мозг, а не глаз. Мозг выбрасывает из расчёта остальную, не пройденную светилом часть пути до зенита и учитывает лишь отношение диаметра лунного диска к его высоте над горизонтом.

В общем, истинный размер Луны — тот, что виден при восходе, пока её диск не оторвался от земли. Потом она воспринимается с искажением; поднявшись на пять-шесть диаметров, уже кажется маленькой, а ведь это она позволила наблюдателю ощутить огромность неба. Не она мала, а небо велико, и без Луны человек бы этого не заметил.

Родной язык

Тонкая мраморная пластина согласных пропитана сиянием гласных, сочится ими.

Sopra demais o vento

Этот ветер не прогоняет тучи, как делал прежде, а нагоняет новые, и все теперь почему-то вместо бесплодных раздумий торопятся вылить как можно больше, пока позволяет температура.

Inmortalia ne speres

Конечно, на Ранке-Грейвсе не свет клином сошёлся, сколько исследователей, столько разных мнений, но полезно его почитать в нынешней ситуации. Древнееврейский бог произошёл от матриархальной богини с почти таким же именем, и Зевс не лучше его. Человеческие (коллективные) выдумки отвечают уровню развития (коллектива) во время своего возникновения. Ничего священного в них нету, если иметь в виду не отношение массы к ним, а их суть: она не выше нравственности верующий и потому не способна поднять их выше. В мифе содержится всё плохое и хорошее, умное и глупое, что накопил народ к моменту оформления мифа; странно держаться за любимую выдумку детства, когда вырос и увидел, что это именно выдумка, и ощутил (а не только заметил), что она не твоя. — Бывают прозрения, но у отдельных людей, это раз, и прозрения невыразимы, это два. Поэтому они не годятся для общего пользования. Общественно востребованы бывают лишь худшие из прозрений: содержащие весомую долю пошлости. Достаточно загрязнённые для употребления толпой.

...А Гораций живее всех живых, хоть и не надеялся на бессмертие.

Летние пути

Жаль, что для запахов нет особых имён: можно было бы рассказать целую историю, состоящую из их сочетаний и смены, пока идёшь, едешь и опять идёшь по делу.

Жасмин как-то связан с майонезом, и не только зрительно.

Светлое небо с размазанными остатками облаков и кое-где с мелкими барашками к вечеру приобрело, ещё до первых признаков заката, волшебный оттенок; обычная холодность голубизны сильно уменьшилась, хотя цвет и не загустел, и не стал фиолетовым.

Блеск лета

Летом, глядя из тени через тень в освещённую часть двора или леса, наблюдаешь идеальный блеск; хотя дело не в блестящих деталях, не в предметах, сильно отражающих свет. Просто он сам, как таковой, блистает, и где он свободно разлит, легко заметить это его летнее свойство.

Хлеб старого времени

В старых булочных хлеб лежал в наклонных деревянных лотках, этаж на этаже, и к их передним доскам были тут и там привязаны рожки, как для обуви (металлические), чтобы пробовать мягкость культурно; всё равно дома батон опаляли над газом, надев на вилку.

Саморегулирующаяся система

...Чудеса ни к чему при совершенстве мышления и навыка; в устройстве Мира многое пока неясно несовершенному уму, но надо исходить из отсутствия в замысле Творца, равно как в исполнении, дефектов, требующих вмешательства извне: этот ванька-встанька всегда поднимется сам. Не думаете ли вы, что Автор забыл вложить внутрь свинцовый шарик? Или что не рассчитал веса?

Железная дорога

Есть южнее Ш. Э. местность, где часто показывают интересное. Сегодня показали старую жёлтую автомотрису и длинную сцепку дефектоскопов. Очаровательное зрелище.

Потом показался некто АЧ2-118 со странным параллелепипедом на крыше, и ехал он без помощи контактной сети. — Оказалась тоже автомотриса, раритет из Чехии. Их всего 122.

Видела мотовоз с консольным краном: миниатюрный, жёлтый, изящный. Ничего нет красивей станций с их хозяйством и подвижного состава. Рельсы и шпалы преображают окружение.

Ретроспекция. Ночь в начале лета

Когда ночью проходит тяжёлый состав, это и не шорох, и не гул, и не стук — он звучит бархатно и весомо, пульс его тих и размыт.

Тополиные снегопады начались уже в мае.

Полвторого ночи восток уже светел; солнце сочится отовсюду, стрижи снуют в своём океане, заметно оживившись после гроз, как и зелень внизу.

Ретроспекция. Конец весны

Пасмурность всё никак не разрешится дождём; думает, проясняется, перекомпонуется, бродит — и молчит. Рассвет был чудесен благодаря жёлтым гнёздам в клочковатом, свалявшемся местами облачном покрове.

Растения красивей всего на рассвете.

Гулять по ещё свежей, но уже взрослой траве среди таких же листьев удивительно, себе не веришь: свежий, яркий цвет и упругая сила, ясность контуров, как будто и не город здесь, а то и город, но с дырой, открытой в счастье. Листья настоящего ясеня выглядели неправдоподобно, когда свесились к дороге на уровне лица: гладкие, изящной и лаконичной формы ланцеты казались экспонатом природной выставки, образцом и эталоном.

Стрижи стали спускаться низко и мелькают рядом, почти пугая: вот-вот врежутся в стекло балкона, — поворачивают на безумной скорости, уносятся, вереща, и можно долго любоваться их раздвоенными хвостами, силуэтами, плещущим движением крыльев, напоминающим многократно ускоренное движение ласт и плавников, и анфас — позой катера на подводных крыльях, когда корпус приподнят между разведённых в стороны опор. Это удивительные живые воплощения определённости и точности, воздушные танцоры, словно альтернативные человечки, приспособленные для неба, а не для земли.

Обилие пиц этим летом: перенаселение. Стрижи уже сталкиваются с дроздами, которые, выводя птенцов, шугали от гнёзд голубей и ворон; по утрам орут все певчие разом — зяблики, синицы, дрозды.

(«Чжик!» — воскликнул дрозд, попавшись на пути играющей паре стрижей; «цззз!» — прикрикнул на него один, и дрозд (при его-то нахальстве) стушевался.) Васильки распространились вдоль наземного метро. И уже зацвёл чертополох. Раннее лето: настало в мае.

An Hölderlin. 107. Выход

Алкеева, 4-я асклепиадова, алкеева, строфа Гёльдерлина, самоделка

I.

Сквозь мраморную тучку процежен свет,
На небе пыль, молчанье, вопрос повис,
Стрижи все смылись, листья сникли,
Пух бестолковый блестит и вьётся.

Газон побрит и пахнет, а день над ним
Сочится с ветром мимо и тихий путь
Без вех и признаков находит
На пустырях, во дворах заросших.

Под толщей лета город лежит на дне,
Весь океан опалом над ним застыл,
Просолен ленью; в сизой дымке
Бродят, дрожа, золотые блики.

Как не на самом деле, в бреду, во сне
Идут часы и люди сквозь штиль внизу,
В придуманных местах встречая
Тень и стоячие лужи солнца.

Не зная цели, медлишь, и чуткий слух
Все направленья ловит; они молчат,
Лишь слой тысячелетней пыли
Струйкой порою в ответ повеет.

II.

Подкрошилось крыльцо, и дверь
Наверху кирпичом кто-то с утра прижал,
Сбоку, чуть отогнув асфальт,
Гибкий донник пророс, мелок, и бел, и смел.

Дремлет в булочной полумрак,
Муха еле слышна где-то под потолком,
Хлеб давно подмели с лотков,
Касса вечность назад смолкла над глянцем плит.

Если даже однажды зной
Там, снаружи, в лучах выплавит невзначай
Человека, чтоб он пришёл
Через площадь сюда и подниматься стал,

На ступенях его шаги
Мирно впишутся в тишь, пробуя лишь спросить,
И отрадно замрут в тени,
Чуть на мокром полу тронут далёкий свет.

Растянувшись за шваброй, слой
Убегает по швам, рвётся на островки,
В их несчётных окошках взор
Недоступной страны держится, серебрясь.

III.

Бесцельно льются рельсы вдоль берегов
То лысых, то цветущих, совсем вблизи,
Там, за кустами и забором,
Праздность дневная и сон вагонов.

В затоне станционном стоит тепло
Незыблемою гладью, лишь сладкий след
Своей ступенчатою речью
Изредка зяблик на ней прорежет.

Никто не едет, не говорит, нигде
Ни дыма нет, ни свиста; ни голоса,
Ни жесты тяжкого железа
Не замутят золотой минуты.

Накрыв пятнистой тенью дефектоскоп
И языками чуть шевеля над ним,
Высокий ясень продолжает
Сказку о вечном и детском лете.

Он, различая место сквозь цепь времён,
Свил кольцами её у себя в стволе
И в кроне сохранил — но цепко
Старую правду в корнях сжимает.

IV.

Первые капли пали примиреньем,
Открывая беседу бесконечных
Туч, со всех сторон собравшихся рано
Среди равнины

Для перемен простых и постепенных:
Вместе думать над полем и холмами,
Серый бархат, белый пух голубиный
Им сопоставить

И посмотреть, как замкнуто и чисто
Будут бусы блестеть по всем травинкам,
А в крутой дороге струи проточат
Тонкие русла;

Остановиться, слушать истеченье,
Наполняя собою воздух, кроны,
Траву, супесь, речку, ямы на стройках,
Ржавые бочки,

Переливаться в землю, множить лужи,
В белом свете бежать по стёклам, лицам,
Накопившись в мыслях, хлынуть обратно
Взглядом прозрачным.

V.

Тянется в небо день
Безбрежной и пёстрой лентой,
Не дождаться конца,
И не иссякнет

Светлый ответный ход
Сквозь всё устремлённых капель,
Ровно множащих в нём
Простое слово

Туч, из мельчайших мест
Собравших под серой сенью
Край, в котором растут
Дороги хором,

Чтобы с холма, с моста,
И с крана, и с края крыши
Взгляд, в равнину нырнув,
С листа читая,

Пел в серебре секунд,
Открытых всему, что ныне
Чистой правдой стоит
В дожде и в мире.

Двадцать лет назад. Заход солнца

В небесах ещё что-то сохранилось от прошлого века: неясная молочная облачность на задумчивом фарфоре неба улыбается солнцу, пока то сходит вниз, за горизонт, не торопясь, как гость, болтающий у порога и останавливающийся на каждой ступеньке, чтобы словоохотливо обсудить предстоящие завтра совместные дела и развлечения. Солнце придёт рано: дело к лету.

В пыльных окнах напротив отражается эта мягкая, сливочная голубизна.

Светлые и жёсткие от холода листья. Вдруг улыбка света после пасмурного дня, когда, кажется, толком и не рассветало. И эти пушистые воздушные клочочки высоко надо мной — они стоят почти неподвижно. Будто ждут условленного часа, когда попрощаются с уходящим на ночь солнцем и отправятся в путь. Там, где они сейчас, чисто и холодно. Только представить себе: мягкие и колючие от мороза подушки из безупречных снежинок.

Открытый вечер

Розоватость, среди которой мирно коротают остаток вечера светлые листья, уже утратившие желтизну, осталась здесь от уже не видного среди домов солнца; в этом неуловимом румянце протекает мысль без выражения, без обязанности когда-нибудь отыскать себе слова. — Разные оттенки светло-зелёного занимают, как большая и радостная история, и в этом окончательное arbitrium, приговор, отделяющий от людей, ужасный, быть может, для них, благоприятный для меня, потому что нечеловеческое содержание подобных явлений богаче всего, что до сих пор среди людей встречалось, и вернуться в немоту, к мыслям, в которых я участвую, но которые исходят не от меня и не могут принадлежать ни одному из нас, было бы лучшим исходом, счастливой участью, приберегаемой, вероятно, для чистых людей — но вдруг я смогу, кто знает.

Скворец сидел на заборе. Раньше я видела скворцов или в полёте, или в траве.

Молодой коричневый дрозд — верх простодушия: шевелит жёлтым клювом и сам вроде удивляется жёсткому треску, от которого лопаются уши и мозг.

An Hölderlin. 106. La tomba di Leopardi

Ты был,
в малое время
ты сеял себя:
болью и мыслью
твой голос пророс
из каждой минуты;
звук,
стремясь за тобой, повисал
над местом, терявшим тебя.

Ты стриж;
ты канул.
Неистовый звон
рассеялся в синем безмолвье.
Холодный и чёткий
рисунок твоих причитаний
стал камнем; остов
обветрился, слово
врезалось в высь.

Теперь
ты им отмечен в дали
и виден здесь отовсюду:
как башня на старой скале,
с которой бури снесли
последние признаки власти;
как в поле, где нет
ни стен, ни дорог,
ворота, растущие в небо.

Ты есть.
Цветами покрыт
приют бесценных утрат,
льёт слёзы твои
над ними весна.
Давно
планета тебе вместо сердца;
последнее в ней схоронив —
себя, — ты свободен.
То сед, то лазорев, смотрит
на этот итог небосвод
твоими глазами.

Так длись
бесследным рисунком
несущихся крыл,
в просторных днях повторяясь
поверх переменчивых туч,
рассветов, синей улыбки
тепла: за лето
мысль вырастет в птичьих набросках
и в нас отзовётся. — Тебя
нельзя потерять, обронив:
всегда
ты падаешь вверх.

Места изобилия

Одуванчики, кошки, листья: всё обильно и молодо в недрах периферийного района, среди неказистых, но надёжно построенных белых и светло-серых домов летейской эпохи. Блаженство забвения и полной остановки до сих пор там не иссякло.

Движение

День думал быстро, солнце, ветер, тучи, тишь гнали друг друга, дождь много раз собирался, но не успевал, мысль бежала дальше, и берёзовые кроны менялись внутри неё. Была минута, когда они оживились от сильных порывов, и перед сгустившейся пасмурностью, синеватой, готовой выронить воду, ветки со светлыми, чётко очерченными мелкими листьями бросились, танцуя друг с другом, что-то устраивать, словно матросы парусника по команде, и облачность за ними засеребрилась, утратив оттенок, и глянула холодным свеченьем.

Речи весны

Синицы делают разные ударения. Сейчас одна выдаёт по пять-шесть хореев в серии; а на рассвете другая звала «летим, летим, летим!» Насекомоядные нервны, вздорны, артистичны, порывисты; зерноядные основательны, невозмутимы, несообщительны.

«Цы — цы — цы чи-чи-чи-чи!» — голосом чистым и сладким, словно хочет кого-то смягчить, уговорить на улыбку.

Весна повествует о своём. Все разноцветные кружевные кроны, вся сохнущая глина между ними, остатки заборов, бетонных и деревянных, все созвездия жёлтых цветов уносят мысль далеко с собой, оставляя пустое тело тихо истлевать в бессмыслице.

Рядом с наземной линией метро маленький ЧМЭ3 волочил такую длинную цепь вагонов, полувагонов, цистерн, что вчуже становилось дурно. — Но ведь справлялся.

Порой кажется, что уже не сдюжишь столько, но, как знать! это может оказаться предрассудком, априорностью. Всегда следует сперва попробовать.

Цветы и камни

Гнёзда мать-и-мачехи посреди щебня, серо-сизого и мутно-розового.

Целый склон зарос сурепкой.

Сочетание в безразличной мелкой пестроте серых и розовых острых камешков образует фон, при близком рассмотрении становящийся картиной.

Простейший рецепт

Простейшее, общедоступное наблюдение: действующие лица должны вызывать сочувствие; если не все, то многие. Центральный персонаж, так называемый герой, обязан при всех отталкивающих свойствах вызывать больше симпатии, чем негодования. Таково обязательное условие интереса.

Другое наблюдение столь же естественнонаучного характера (наблюдение над примитивными, почти неживыми функциями психики): нам, по крайней мере, не интересен ни Пьеро, ни Арлекин. «Герой» должен соединять в себе хищность с травоядностью, чтобы мы… смеялись. Отечественным, то есть, смехом, guarda caso: смеялись от сугубого сочувствия слабостям и восхищения силой, от красоты удалой глупости и скромного, себя не ценящего ума, от удивительного эффекта их одновременности; смеялись искре, которую обстоятельства высекают из двух кремней — и тут можно ещё заметить, что противоположные качества дают эту искру всегда вместе и что тут нужны не обязательно «да» и «нет» в нравственном смысле, а любые полюса, например, искушённость в одном деле и беспомощность в другом. И кремни должны быть качественными, то есть цельными, полными природной силы.

Мы не смеёмся от презрения, то есть не смеёмся без внутренних слёз, это конечно, таков побочный эффект, но главное: персонаж-маска нам не нужен, как и скучный зарефлектированный человеческий жмых; мы хотим юмора, берущегося из живого и свежего духа, когда тот играет, кувыркается, экспериментирует, взрослея — ищет путь, врезается лбом в стенку, ищет, находит выход и скоро попадает в новый тупик.

Глупое и безобразное не смешит; абстрактная, отделённая от целого черта неинтересна; без внутреннего диалога сильных сторон и дефектов персонаж мёртв.

Отсюда следует упрощённый рецепт драматургов и сценаристов: если тебе заказали нечто вроде, а то и напрямую, супермена и ты не можешь уклониться от этого требования, срочно обеспечь «героя» солидной порцией разного рода оплеух, чтоб он не казался неуязвимым, иначе смотреть твою писанину будет исключительно плебс, жующий под любое зрелище в штатном режиме, хоть на экране страх, хоть трах, chiedo scusa. Пусть, например, он своротит горы, утрёт пот — и обнаружит, что любимая девушка по-прежнему равнодушна. Ну хоть так. Это средство первой помощи.

Что-то разумное требует, конечно, подлинного наблюдения, существенной истины, позволившей именно тебе её заметить; тогда будет живая душа, а не бессодержательная и мало правдоподобная выдумка. То есть конструировать по схеме не запретишь, но текст получится бессмысленный, и несколько оживить его сможет лишь исполнение (игра, режиссура); а если не соблюсти и этой схемы, текста не оживит ничто.

Жители неба

Свободное, весёлое, безграничное и тихое небо весны. Облачные клочки на закате после нескольких дождей днём: коричневатые; звонко-белые, светящиеся; с жёлтыми подпалинами; плотные; муаровые; высокие или ползущие почти по кровлям. Разнообразие. Вчера белые зверьки шли по незабудковому небу перед уходом своего цветущего светила, разной формы, но мелкие и все с одной миной, с одним жестом вечного ровного перемещения. Существа эти родились для дрейфа по воздушному океану, и всё их тело было приспособлено, чтобы плыть без опор. Верблюды или рыбы, но вечно в пути по простору без препятствий.

Весна Леопарди

(Il pensiero dominante)

Всё-таки Леопарди — это тебе не жук на паркет… Это пастух в пустыне. В своей огромной пустыне, которая часто цветёт. Но стадо разбрелось и потерялось, и он говорит с луной.

Сплошная Страстная пятница души, но от этого пессимизма берётся сила жить.

Дождь всё же навестил деревья. Дрозды высиживают птенцов.

Нереальный пейзаж: место показывает иное лицо, сквозь это место глядит другое. Светлые украшения развешаны по веткам, где-то уже с гроздьями первых листьев, где-то одни. Если смотреть от корней ложного ясеня в крону, первые листья кажутся крупными зелёными звёздами. — Это небо, эта вода, это тепло: всё мягко и тихо. Поодаль трещит припозднившийся дрозд.

Angelica beltade: местность в первой зелени, высокий долгий свет, гуляющий среди деревьев, и птичий звон, когда синицу и зяблика слышно позади соловья. Это и есть красота, и странно несчётный раз ощущать её своим состоянием, видеть снаружи прорастание, обновление, мелодию ожившей мысли, движенье земных соков — всё происходящее внутри, — понимать, что нет разницы, нет границы между тобой и природой, хотя всё видимое снаружи прекрасно. Совершенная красота. Чистый образ весны.

...Если б он сразу сказал «любовь», «красота» или «чувство прекрасного», было бы непонятно, в каком смысле. Расхожие слова расплывчаты. Affetto, о котором он говорит, не так банален, чтоб не нуждаться в очерчивании по периметру, извне.

Не думаю, что факт твоей души — sogno e palese error; если она существует, значит, и её любимый affetto реален. Потому он и выдерживает соседство с правдой, что есть на самом деле. Конечно, ограниченным существам показана скромность, но у людей есть одна вещь, позволяющая им, ограниченным и преходящим во всеобъемлющем смысле этих слов, по своему желанию вносить в Мир тот или иной факт: душа с её выбором. Вырастить в ней можно и вирус, который её разрушит, и приверженность красоте. Выращенное будет не менее реально, чем облако или дерево.

Sola discolpa al fato. Единственная, но огромная компенсация.

Ход апреля

Всю ночь трещат дрозды, их опять налетела полная улица, они повсюду.

* * *

Континентальный климат. Год переламывается внезапно. Интересно, что холод приходит по шажку.

* * *

Глубокий голубой и краснота в дымке, между ними намёк на желтизну; солнце уже скрылось. Восходит луна, большая, мутная, как сок королькового апельсина, выжатого вместе с кожурой.

* * *

Светлые листья, серёжки с бордовым, винно-красным и масляно-жёлтым; матовое стекло вечерних облаков, клякса солнца среди них, высоко.

Синицы сходят с ума, дрозды уже сидят на яйцах.

В лесу на пересохшей, опускающейся под ногами почве высыпали густо-фиолетовые мелкие цветы, похоже, что фиалки. Хотя откуда им здесь взяться?

Среди чужого

«Canto notturno di un pastore errante dell’Asia»: вот тебе Китай Кафки. Мысль не может не отстранить от себя непригодное для жизни окружение; если обращается к его рассмотрению, то пишет в заголовке: «В гостях у марсиан». «Человек, затесавшийся… куда-то». «Живое в неживом». «Росток в пустыне».

Так, примерно.

Азия, Китай, Марс — жопа. По-честному следует написать: «Я в жопе».

В газовой камере для душ, то есть подлинной душегубке.

И хуже всего, что эта местность на самом деле не чужая, а своя: это моя страна, мой континент, моя планета. Неживое — собратья по биологическому виду. Страна мертвецов — человечество.

А ты всё равно, взобравшись на горку щебня или в развилку старого дерева, произносишь рассогласованную с окружением мысль:

Dolcissimo, possente
Dominator di mia profonda mente,
Terribile, ma caro
Dono del ciel…

(Добро мой исток, любовь мой рефлекс.)

An Hölderlin. 105. Прогулка Леопарди

Довольно ты билось, сердце.

Иду,
пастух, попавший в пустыню,
вижу
бетонные плашки, вилки,
трёхмерное кружево терний,
несомое ими в небе
весны:
сиреневом, сером,
неясном, лёгком.

Пусты
воздушные петли,
в чьих режущих ртах
смыслы полопались раньше,
чем стали радужной стаей
под ветром; а мыло
стекло в облака.
В зените,
в просветах, заметно порой,
куда им дано улетать.

И так
течёт сплошная граница
со стёртым подобием руста,
опорами вдавлена в глину,
цепляясь за высь,
поодаль,
единственный спутник.

Дождь
кропит мне дорогу.
Солнце
прячется рядом.
Внизу
соштопана ветхая почва
путями и рвётся вдоль швов;
железо роется в ранах.

Огромны мосты, дома
и белые клубы молитв
над парой глухих алтарей,
где мёртвое пламя
навек замуровано с жертвой;
но тихо и мелко
без счёта гаснут, коснея,
в равнине их острова.

Она
готова вздохнуть;
капли
пропали, земля напилась.
Валторна
раздастся вдали
при первом свободном луче,
грозно
блеснут золотые глаза
фасада за той эстакадой,
их окрик с горы
открепит окрестность и сбросит с опор.
Сейчас
начнётся.

Валторна:
EAEDA.
Мощны
мягкие искры,
внятен
матовый зов.
Пропал горизонт, равнина
с места снялась.
Несутся
груды жилищ,
серые ленты шоссе,
шеренги деревьев,
бетонные бабы,
плешивый откос,
каркасы на стройках,
восставший завод
дымами трубит:
вперёд!

Куда?
Всё вздыбилось, рухнуло в бег.

Но слушай,
сердце:
Эльмира стоит в небесах.
Эльмира зовёт.

Она
всех сдвинула, всех остановит
и в чистый покой заключит.
Ещё раз ближе
спустится голос,
на шаг, на ступень,
посмотрит на всех
и ввысь возвратится,
в молчанье, и станет незрим.

Дыханье
рассеянно веет теплом
сквозь тишь;
вполголоса каплет в неё,
торопится кануть, впитаться
вспугнутый пульс
колёс, убежавших ложбиной.

Каждое место
живёт про себя;
пригревшись в своих лопухах,
цветы, мохнаты и жёлты,
гнездятся, едва замечая
соседние насыпь и рельс.

Иду
в пустыне,
вижу приметы
крайней страны:
корку на шкуре земли,
язвящий её
первый трудный начаток
бесплодного замысла; реку
без цвета, за ней
необозримость громоздких
осуществлений — готовых
расставленных там неудач.

Что делаешь ты над ними,
луна?
Что видишь внизу?
Ты знаешь, конечно,
устройство этого места,
устройство времён.
Давно ты в пути.
А я
не помню
ни лет своих, ни села,
откуда однажды вышел;
всегда
я пас каких-то овец,
но стадо
иссякло, пропали собаки,
растаял их лай.

Стоптаны ноги.
Мысль износилась.
Ты так высоко,
что, взглядом прикован к тебе,
идти не могу, спотыкаюсь.

Застрял на сером мосту;
под ним, глубоко
толкутся рыжие шлемы,
над глиной прилежно трудясь;
видны движенья фигур,
откуда вытекли души.

Везде
по гладким полоскам свинца
ползут и лаком блестят
коробки гробов
с другими телами,
поют причитанья,
тоскуя в разлуке со склепом,
не слыша себя,
не зная, что существуют.

Что может пастух?
Ждать, видеть, идти.

Сидит
на тонком пруте
без имени птица
у самой тропы; позади
овраг с темнотой и журчаньем.
Маска
на детском лице:
сигналы
белый и красный
делят его; сквозь щит
внимательный мрак
глядит на твоё удивленье.

Ты двинешься — он улетит.

Пусть пропасть
мне смерть оборвёт:
обломится край,
откроется правда.
Войду, останусь, начнусь.
И в прошлом
мой путь зарастёт,
и ты
останешься там, луна,
других провожать по весне.

Лети и встречай
наш взгляд, когда мы его
к последней мечте поднимаем;
виси невесомо
в просторе, маяк
и всех искуплений копилка.

Смотри: это листья. — Сердце,
пора.
Assai palpitasti.

Спрятанные дома

Средней старины дом в ещё не разорённых недрах, недалеко от путей: три этажа, и фасад неширок, но окна в двух слабых выступах по бокам странно расширяются во всех направлениях, словно от напряжённой мысли не о том, что непосредственно видишь; только к правому от зрителя выступу пристроено тесное, грубое, горбатое глухое крыльцо, залепившее первый этаж, как плотная повязка, но и оставшегося довольно, от взгляда трёхсекционного отверстия под краем крыши, защищённого неясными бликами и мутью стекла, прохожему не по себе; невольно измеряя почтительное расстояние, на какое отступили от дома окружающие жилища, гадаешь, для чего и отчего эта внешность и мина — что такое дом проглотил.

Сзади за лужайкой, где много всякого весёлого и просторно разбросанного, светло потягиваются среди неба огромные новые дома, глядят на тёмно-бордового монстрика из непреодолимой дали легко, беспечно, потому что действительное расстояние отменено несовместимостью сути, и переходящий свободную солнечную паузу переходит из одной жизни в другую.

Свойство

Когда выжимаешь над чаем горбушку лимона, капают крупные мутные капли, брызгают другие (перед ними держишь ладонь), а из цедры поднимается взвесь, как над водопадом: эфирное масло выходит в воздух.

«Не хочу учиться, а хочу жениться»

Цикличностью недоволен только лентяй и / или дурак столь безнадежный, что даже не подозревает, как далёк от совершенства, например от всезнания. Кому здесь нечего делать, пусть ищет причину в себе. — В глупости, осознание которой творит чудеса, а неразличение удушает. Найти свою глупость и сдвинуться с места всегда возможно, этого не запретить и не предотвратить извне.

Религия общества изначально имела такой подтекст (хотя, может, ближе к началу он не проявлялся): отмахнуться от всех вопросов, задач, всей работы — и скорей, спрямив путь, достать до неба. Достигнуть конца. Пусть, мол, всё кончится, чистых в рай, нечистых в ад, и никакого развития больше! Ни-ни.

Сейчас эта любовь к смерти прёт у религиозников изо всех отверстий, ислам тут в авангарде, потому что лучше всего подходит нынешнему квази-обществу — бессвязной каше из бывших людей. Жить в брюхо, выполнять набор чисто формальных правил — и в рай.

(Боюсь, их ждёт неприятный сюрприз. Ад можно, конечно, назвать раем, но его суть от этого не изменится; и небытие, его подложка, слишком уже близко, чтобы у них остались силы задержаться хотя бы в аду. С непривычки-то напрягать дух, которого у них осталось кот наплакал.)

Одной человеческой жизни точно не хватит для достижения совершенного понимания и умения, да и следует себя спросить, как ты оказался на нынешнем уровне: святым духом? Случайно? Нет, прежним развитием, прежним трудом.

И нажитое всегда можно спустить на кутёж или просыпать из дырявых карманов.

Ход марта

Освобождение от снега; высокий свет, солнце на глазах уходит за дом на повороте улицы ровно в шесть часов. — Освобождение; а ведь снег сам свобода. Сырая серая грязь, пористый прерывистый покров: ничего больше не осталось, с крыш пролились потоки, настало золотое сияние, озорное и несерьёзное. Оно заходит во все углы, а за ним тянется прозрачная голубая тень.

Бледное, линялое небо с истёртыми тряпицами облаков подсмеивается над глупым человеком, задравшим голову и разинувшим на него рот; а голова и правда кружится. Что бы там ни было дальше, сейчас ты в паузе и слушаешь блаженство.

* * *

Интересно, могут ли спутники планеты крутиться прямо в её атмосфере? Вопрос не праздный: у Марса атмосфера была, но Фобос носится (в обратном направлении) очень близко, на пределе Роша. Вдруг, если в атмосфере кислород, она загорится от трения? Ну и зрелище: несётся над головой пламенный булыжник, а ты приседаешь под огнеупорным зонтиком и думаешь: только не на мои посадки, дрянь!

* * *

Перед закатом месяц в подёрнутом дымкой бледно-сиреневом небе лежал червячком в пуху, подобно чуть подсвернувшейся гусенице. Лунная гусеница спала в перине, в своём гнезде, положив его где захотелось; в небе места много, и всё оно свободно, и всё задумалось, подёрнувшись мыслью о весне. Мысль человека, задравшего голову, беззвучно двигалась в мягком свечении, пока не начало смеркаться.

Капля, ясная до того, что почти звучала, собралась из брызг, попавших из душа на излив, и движениями гусеницы потекла к стене; живое и неживое — только крайние точки на длинной шкале счастья.

* * *

В месте, где ж/д пути дугой подкатывают к линии наземного метро, их вдруг заполнила вереница цистерн, конца которой не было видно, и, сблизившись с нами, оказалась движущимся составом, и на неярких, но разноцветных боках обнаружились надписи «Бензин» и «Собственность *** компании», сокращения, пометки; эти дивные длиннющие бусы тянулись через пасмурный день, в котором тёплый, редкий, с крупными каплями дождик падал на острова снега и проплешины.

* * *

При полной луне ясное небо словно само чуть светится — как бархат, серебристый на поверхности и синий внутри; звёздам это мягкое сияние не мешает, облака, эфемерные, прозрачные, словно улыбаются покойно и довольно, не спят, но безмолвствуют. Всем хорошо; никто не торопится и не ждёт. Звёзды и планеты медленно дрейфуют, куда их относит время, — на запад.

Спика, Прокион, Ригель.

* * *

Ветки в ночном небе: большие компании веток, обширные местности, целая страна крон складывается в необычайно сложную, но общую историю. Только, что излагается она не человеческим языком, а так ничего, удивительно подробный рассказ. И стройный.

* * *

Дождь со снегом — волшебная вещь, как сумерки. Год медлит на пороге, как сутки, солнце стремится своим путём, будто знает цель, но в местах перемены заметно размышление жизни, привязанной к нему. Аптечные весы незримо присутствуют позади всех дел; год ждёт их решенья. Природа умывается неспеша.

* * *

Бронзовые гроздья семян на ясене были неподвижны, сквозь них сияли яркие солнечные кляксы на крышах машин, припаркованных на пустыре. Синица вдали твердила «пейте, пейте».

Однажды будет весна.

* * *

Тень от кружева контактной сети соскальзывала по торцам движущихся цистерн ласково и невесомо, погружалась в их собственную глухую тень.

Эти хрупкие аскетичные арки, с поперечин которых чуть свисают дивно тонкие нити, не высоки и не малы, в них мера достигла совершенства, их оттенок серости выражает её, и странно видеть размеченное ими русло среди безобразных городских берегов; ж/д пути с их скромными украшениями несут, приподняв, бесконечную серию изящных ворот, словно отделяясь ими от округи, замыкая своё место, не пуская в него неподходящее.

Пустяки

Несказанно глупы истории про вышедших из повиновения роботов, плодящих и совершенствующих свою породу, намеренно сживающих со свету род человеческий и т. п.: неживое лишено сознания и самосознания, поэтому не избегает уничтожения, не хочет размножиться — совсем ничего не хочет. Программы вкупе с данными не образуют ума, потому что ум предполагает сознание (которое не образуется из данных и алгоритмов; оно первично, знания и навыки — дело наживное), и жизнь отсутствует в машинах по той же причине. Живёт только то, что сознаёт себя — в той мере, в какой сознаёт. Если есть «я», есть и забота о его сохранении. При отсутствии «я» не только нечего бояться и желать, но и некому.

Человек благодаря сознанию может наблюдать ступени, по которым жизнь восходит к своей полноте, и отмечать, как из простого рефлекса самозащиты вырастает неприятие смерти — вырастает в ужас или в горе, у кого как, но полное понятие о смерти есть лишь у людей с их полным сознанием. Вот люди и напридумывали версий загробной жизни, управляемой или автономной, постоянной или образующей цикл с жизнью на земле; напридумывали богов и однажды неизбежно задели суетной мыслью нечто существенное, представив себе единственный источник всего сущего.

(Но теории даже из этой основы потом выводились фиговые. Малодостойные.)

Ход февраля

Отдельные крупные снежинки опускались отвесно; снег шёл раздельно, потому что стояло полное безветрие.

Проглядывающие сквозь снег бока машин на стоянке: вот где самый слабый оттенок превращается в цвет, здесь нет чисто серого, а то, что летом сошло бы за белизну, весело рассказывает о масле или сирени.

Оттенки в беседе среди дня: у каждого своя речь, своё настроенье; некому помешать, хозяева когда ещё вернутся, и ещё не заросшие снегом поверхности чудесно свободны. Какая лёгкость. — Вдали, в неразборчивом окончании переулка, из-под сизой сплошной облачности светилась желтоватая полоска полупрозрачных слоёв, уже почти истёкших снежинками; солнце очень далеко, но оно существует.

* * *

Бирюзово-зелёные тени выступили на медном фасаде, а всё, похоже, от сырости; но солнце чередуется с густыми снегопадами, всё внизу через день тонет в белизне, воздух заполняется утешением. — И снова весёлый, яркий свет. День увеличился настолько, что деревья и птицы приободрились и оживились; а ведь ничего решающего пока не произошло, холодно, земля скрыта, ветки голы, на берёзе под ветром подёргиваются и подпрыгивают коричневые сгнившие листики, и пыльные, сухие крылатки гроздьями висят на ясене, словно здесь расползлось от ветхости огромное одеяло, оставив на острых веточках то, что за них зацепилось. — Но растения и звери замечают, что угол падения лучей изменился.

* * *

Когда дурак мудрит, он углубляет свою глупость, словно яму копает; ведь и глупая мысль может, сосредоточившись, искать и достигать своих глубин, и запутавший всё, включая свой разум, бывает доволен густотой и непредсказуемостью паутины. Инстинкт подсказывает, что прятаться удобней в чаще, а не на широкой площади и не в регулярном парке. Тут всё верно. Вопрос, от чего прячется дурак, когда мудрит, хитрит и выдумывает; похоже, от ума. Умнеть невыгодно, если не хочешь знать правды: пока не можешь сложить два с двумя, она тебе не грозит, а если научишься, станешь её добычей, станешь уязвим — а обратно поглупеть, судя по опыту, не удастся. Или будет очень трудно.

Так что страх столкнуться с незыблемой данностью — причина глупости во многих случаях, причём такого рода дурак наслаждается свободой истолкования всего в уверенности, что это свобода менять сущее. Он не видит разницы между своим представлением о предмете и предметом; субъективный идеализм какой-то, выражаясь языком второго, общедоступного издания Империи.

(Нелюбовь к иному, существующему вне тебя и трудному в обращении (несговорчивому), а то и не поддающемуся никакому влиянию; желание, чтобы такого не было.)

...История отдельного человека — цикл, у всех по сути один: стоит чуть поумнеть, как замечаешь свою глупость, что заставляет тебя умнеть, но следующий шаг в сторону ума приводит к тому же осознанию, и отчётливый образ глупости делается лишь отчётливей. — Глупость, которую осознали, движет развитие, как будто она и сознание — два реагента, тихих и мёртвых, но в соединении дающих взрыв.

* * *

Весёлый свет, весёлый, освободившийся воздух, будящий предприимчивость: февраль.

Оттепели одна за другой.

Снежок ночами, утром его тонкий след на обращённых к небу поверхностях; днём сквозь облака сочится лукавая улыбка, многообещающая: свет играет в прятки; вечером ровная пелена свёртывается в сизые гряды барашков, лопается там и тут, и под конец из дыры у горизонта долго светит закат, показывая невозможные даже на открытке цветные полосы. Красно-оранжевая лента подложена бледно-жёлтой, а над ней бледное бирюзово-зелёное небо смотрит утомлённо и довольно, словно переделав все дела и нарядившись для настоящего воскресенья — полной тишины и свободы.

Февраль лёгок и светел; дивная зима. Гнёт рассеялся, тьма отступила в близкое прошлое.

* * *

Не жуть ли этот нидерландский оркестр, между нами? Франческатти бодро пилит в своей манере концерт Бетховена, а оркестр аккомпанирует, как отличник-первоклассник: «ма-ма мы-ла ра-му». Текст излагается так буквально, словно головной мозг дирижёра приспособлен для чего угодно, только не для размышления над композицией и общим характером вещи и её отдельных частей. Blech лезет на первый план — пусть, в этом мог быть смысл; но когда понимания нет, и Blech раздражает.

* * *

От снегопада, густого и упорного, начавшегося ещё при плюсовой температуре, деревья и кусты превратились в кораллы, а когда, уже при минусе, снег подтаял от горячего солнца, на ветвях заблестели ледяные капли. Синицы огромными стаями налетели во двор, пробуя что-то поиметь с берёз, как обычно делают весной; их вдруг унесло наискось по яркому небу, словно быстрым течением.

Посредник

Деревья зимой: чистая графика выходит из чистого колорита тугой струёй и стремится опять в цвет своим нецветным рисунком, который, ветвясь и колеблясь, разбивается на много мельчающих струй, убегающих всё дальше в свободную стихию воздуха и воды, слитых и размытых в акварель; дерево verläuft sich, иссякает в эфире, и как ещё посмотреть: где для него верх, где низ? Верно сказано, что почва состоит из бывших деревьев, она — исток, и с точки зрения дерева она-то и проливает стволы в небо, как огромная туча.

Зимой деревья выскакивают из снега в небо множеством дробящихся трещин, и в вышине тончайшие окончания мощных начал образуют целую страну, целую историю из непостижимых тихих событий, неисчислимых, слагающихся в бесконечную беседу двух мыслей, вставших друг против друга.

Деревьями земля сшита с небом.

Как взяться за дело

У нашей сестры не то что слуг, а даже сочувствующих помощников нету, так что приходится играть в «сам себе Макс Брод»: накидаешь хорошего / сносного материала, отрешаешься от себя и кроишь, компонуешь, как ангельский австриец — материал «Процесса». Главное — забыть, кто всё это понаписал; кто-то. Некто. А тебе жаль материала, ты его спасаешь, придавая форму, чтобы не пропал.

Когда удаётся посмотреть на своё как на чужое, оно порой сильно нравится, порой так явно обнаруживает дыры, требующие дополнительных кирпичей, и островки хлама, подлежащего уборке, что не затрудняешься, почти не останавливаешься в работе. Со своим же никогда не знаешь, с чего начать, как и что переделать. Паралич воли, völlige Ratlosigkeit.

И надо крепко усвоить, что ты не знаешь и не узнаешь, почему какой-то персонаж делает одно, избегает делать другое или вдруг ляпнул нечто несуразное. Можно узнать постепенно, кто что подумал или сказал, как сощурился на свету, потёр переносицу от усталости или отвернулся по многоразличным причинам, но неизвестно, кто куда идёт, чего желает в целом. Большая суть, стоящая позади каждого и ему незаметная, тебе тем более не по зубам.

День и ночь

Der Winter geht vorbei. Er geht an mir vorbei, ich sehe zu. Ich schweige.

Уже есть день. Он короток и приветлив, откровенно радуется при солнечной погоде; солнце уже дневное, и всем весело.

Но в лесу голодно, и оттуда прилетел тетеревятник есть синиц.

Ночь глуха и пустынна, зимой она черна, каких только ярких картинок не вспомнишь во мраке; сильные, чистые цвета сияют. Кернер прав. «Reiseschatten» внешне бессвязны и полны смысла — точно соответствуют жизни Мира, которую можно рассматривать бесконечно, восхищаясь и учась, но познать невозможно. Это не реалистическая повесть, где всё вымерено и подогнано к идее, откуда выброшено всё вне- и околочеловеческое; путешествует дух, а не тело или общественная функция. Дух поглощён созерцанием, вбирает мир, занят им без остатка. Переживать соприсутствие, быть целиком внутри каждого мига означает счастье.

Внешний свет

Остающееся снаружи всегда будет больше заключённого внутри; отсюда, среди прочего, взялся принцип «сперва дай людям выйти, потом входи»: внутри меньше места, чем снаружи, всегда, заведомо.

Свет, как на гравюре с гулянием в Либфрауэнберге: предчувствие голубизны в облачном покрове, в котором где-то случилась прореха; тонкие места изветшали, то одно, то другое вскрывается. Из них выглядывает весёлый лёгкий свет, обещающий, что скоро день ещё удлинится.

Над облаками — огромное море приветливой тишины.

Лес

Совы похожи на украшение для леса: вид у них, как у ёлочных игрушек, а голоса, как у деревянных духовых. Представляется выступление совиного хора под управлением лесной феи. Совы поют, не открывая клюва, только надувают горло. Перья у всех красивые, а у сипухи вдобавок набелено лицо. Домовый сыч отлично выражает удивление, а воробьиный — уют и весёлое довольство. Ушастая сова на огромной старой ёлке — целая книга, длинная и подробная, в эту картинку собрано содержание сотни жизней. А филин с почти красными радужками выражает собой грозную и совершенно мирную силу: в нём покой неизменного, Автором заданного лесного порядка.

Когда сова летит близко к земле, снова проявляется древняя родина, изгоняемая людьми в прошлое, с её густым, как тогдашний лес, животворным смыслом; одна мысль о нём лечит.

Инсольвенция

Испытание, настав, описывает единственное имущество человека — душу, и у кого на испытание имущества не хватает, идёт в яму, как несостоятельный должник. В спокойные времена, для того и данные, ничего не накопили, только растратили — теперь поздно искать, где занять; а жалости не будет: она уже была, спокойные времена и есть результат снисхождения, справедливая и милосердная отсрочка, шанс успеть; эти существа, конечно, скажут, что их, бедненьких, бросили в кипяток живьём после долгого приучения к прохладе, и это будет неверно. Кто в старой жизни, когда это было не обязательно, работал как следует, тот и в новой не пропал, и нынешняя мерзость ему не понадобилась, потому что его ни от чего не выручала. Она выручила только лентяев, причём подлых; так что ничтожество сегодня есть прямое следствие вчерашней лени: физической, умственной и совестной. Кто ничему хорошему не научился во вчерашнем покое, тот погорел в одночасье вместе со старым режимом, а кто после этого принял, пусть и с большого отчаяния, помощь подлецов, продавшись им в рабство, тот сам подлец. Выбор был, причём дважды. Теперь нет, потому что учебный год кончился, настала сессия. Сколько выучил, всё при тебе.

Qui pro quo

Любить родину не заставишь, но и не отучишь.

...Как у портняжки-Bärenhäuter’а на месте сердца оказался желудок, так у нынешнего плебса вместо чувства родины нечто другое, мягко говоря. Düwel / Deibel их забери.