Рельсы ж/д и то и дело станционное хозяйство рядом с наземным кольцом метро, ажурные серые воротца контактной сети, рыжие жилетки обходчиков на отдалении, странный жёлтый механизм, над которым трудился один из них, стрелки, ржавчина, подниматели пути, карликовые светофоры где с одним, где с четырьмя глазами, лесенки к путям со склона, разной конструкции, настилы наземных переходов, кое-где пряничные домики бывших в позапрошлом веке станций; длинная, жёлтая, фантастическая возилка рельсов; поезда наземного метро с их симпатичными яркими мордочками и разномастные пассажирские вагоны длинной вереницей, оставленные зачем-то под открытым небом на запасных путях; пути предприятий, над которыми едешь по мосту, гадая, где и как они кончаются; мысли о родных оврагах и ржавых, густо обросших рельсах внутри, по которым давно не ездят, о крутых и ржавых лесенках, с которых ныряешь в опасность, на которые вскакиваешь, вынырнув из неё; мысли о нетронутой старине, о ничем не притворявшихся кварталах на крутых холмах, о далёких районах — целых городках, путешествие в которые значило полёт на другую планету: череда внешних и внутренних картинок текла сильно и густо, без заминки унося с собой холодноватые, гордые причитания Леопарди, как будто они всегда лежали на этих волнах, не замечая движения — как будто те всегда отблёскивали ими под безупречно ясным, отделённым от земли небом августа.
пятница, 31 августа 2018 г.
Старинное чтение
Лесков: злоупотребление предлогом «на» и игрой слов, манера сбиваться на карикатуру (как если бы среди более-менее презентабельных, аккуратно сделанных с натуры кукол вдруг забегали голые проволочные каркасы), склонность умиляться, злоупотребление умилительными картинками. Этого не искупишь занимательностью, да и та у него — самого дешёвого беллетристического свойства.
Нет, Мамин-Сибиряк — писатель, а Лесков — беллетрист.
Отражение
Лето кончается, на солнце почти жарко, ночь холодна. Жёлтая аварийка со сложенной в хитрую фигуру стрелой постояла среди тишины и мягкого света, отъехала, и в больших окнах цокольного этажа за ней потянулось отражение — тенистое, ленивое, глухое.
Застенчивый городской призрак.
четверг, 23 августа 2018 г.
Судьба вопроса
Поездка по наружной линии через разорённую, перекопанную местность: густая тень под несплошным мостом прерывалась вспышками солнечного смеха — пятнами ещё не слепящими, но растёкшимися, как нагретый металл, непредсказуемой, глядя снизу, формы, разнокалиберными, от чего впечатление озорства усиливалось (1). Переезд через реку: с цивилизованной, престижной стороны на промышленную, с большим забором, потому что мост высок; белые теплоходы для развлечений, вода серая и под солнцем, впереди бесконечный глухой забор, отделяющий от реки огромные руины бывшего завода, со своими дорогами, грунтовыми и когда-то заасфальтированными, с аллеями лип и группами ёлок; выпотрошенные стены корпусов там чередуются с горами строительного мусора и ямами, лысая земля светла, желта; на заборе пухлыми, чётко обведёнными буквами надпись: «Зачем» (2). Далее кран, торчащий из-под боковых путей на одной из вялых строек-сносок: видна лишь металлическая удочка, воздетая довольно круто, четыре струны и подвешенный на них алый блок сердца, из которого вывалился вверх ногами дохлый вопрос (3).
А в спальной глуши, в месте вечного волшебного сна, предназначенном нарочно для того, чтобы в нём ничего не происходило, на северной стороне длинного блочного дома, в паузах вытоптанного газона с уже старыми крупными деревьями, расставленными широко до одиночества, происходило это ничто: крутое крылечко в пять ступенек, узкая густо-серая дверь, близкий козырёк, а слева столбик, чтобы его подпереть, и спуск по невидимой лестнице к невидимой двери, быстрый, резкий, как падение оступившегося: вход в подвал.
«Зачем» опять осталось без знака препинания, вопрос опять сдох.
Теснота без сдавления, экономия места, аскетизм, и только; крылечко висит, если приглядеться, не покоится на прочной основе, всем низом упёртой в землю, а зигзагами восходит по воздуху к самому порогу под белым козырьком. Дверь же закрыта плотно и ровно, с такой миной, что робеешь взяться за ручку.
А слева был ещё прозрачный кустик, готовый рассеяться, и за ним искалеченный начаток дерева — вишни или сливы, — порывисто и грубо протянувший оставшуюся ветвь к странной паре входов. Яма подвального окна позади них ослепла — заросла ржавой крышкой.
Нет «зачем», есть «что». Мир говорит сквозь человека.
понедельник, 20 августа 2018 г.
Под тучами
Стрижи под высокими, но густо-серыми тучами были одиноки на высоте: с полдюжины быстрых звонких ловцов под небом, в котором пока ничего не происходило; на земле безвременье, штиль и сушь, в облаках медленное сгущение, неровности, неспособность пролиться, — и боевые сигналы живых серпов доносились из такой дали, что, невольно задрав голову, рискуя упасть на кочках изрытой и брошенной местности, прохожий вглядывался в серость, пытаясь понять, куда они под конец исчезнут, а может, даже поймать этот миг; серебряный нижний край солнца в проплешине, кайма которой уже наполнялась белизной, подсказывал выход.
Внизу клевер всех цветов, донник, кое-где баранчики, глина, трещины, бетонные сгустки, ржавые железки; наверху замкнувшийся в истоке, неспособный заговорить дождь.
суббота, 18 августа 2018 г.
Пасмурность в июле
Лес пасмурным днём в июле, после ночи, полной дождя: неожиданно лёгкое, не давящее тепло тихий постоянный ветер несёт с лугов запах цветений, густой и яркий, как духи. Под сенью темновато; рабочий день, малолюдье, матюгальники на столбах цивилизованной части молчат, зелень почти светится и переливается, как металл на свету, как полупрозрачное стекло; и вдруг на аллее, спускающейся с длинного склона в светлый дол, верхние ветки деревьев, очень высоко прочерченные по серому и голубому с точностью гравюры, до листика, возвращают обещание, забытое десятилетия назад, и, не исполняя ничего, вновь поселяются в сердце, возобновляются прежним, исконным знаком, так что видишь: последняя основа всего тут, она всё та же, ты легко можешь опять на неё набрести, ведь она отсюда не ретировалась, не скрыла себя ничем; она никому не заказана.
И ты видишь её всё так же: постаревшим глазами, сквозь магическое стекло очков, но тем же куском души, только сильней и чище от времени, но с изначальным чувством (оттенком понимания). Высота ветвей, их пребывание там, на свободе, среди неба, настроенного сегодня задумчиво и весело, слушающего близкий дождь, говорит, как письмена поверх статичной и однородной основы — вычленяет цепь событий из её неизменности, рисунок мысли из полноты содержания.
Человеческие гнусности, деградация этого биологического вида не способны здесь ничего изменить, не то что испортить: небо с ветками, пятна листьев, течение аллеи знают свою геологическую эпоху с её лицом и мимикой, и ты можешь, задрав голову, читать её тексты над своей дорогой.
Всегда. Всю жизнь напролёт.
...Садовые кусты, цветущие розовым: у одного вида соцветия — свечки, у другого — плоские блюдца; при ярком солнечном свете разница в оттенке была очевидна, но при пасмурности скрыта, её словно нет.
Жёлтый и белый донник расплодился. У каждого лета свои цветы. Этим летом кто-то занёс к жилищам, к насыпи и в самые дворы, настоящий полевой василёк. Высоко он не вырастает, но рассеян по земле синими звёздами.
Дождь, когда он наконец пошёл, тут же остановился: крупные капли, тихий сдвиг в сером покрове; снова молчанье, лишь напоследок — мягкий ветер. Дождь загадочен, как всё это лето с его светлой, неяркой тишиной. Зелень бледна, в переменчивой лёгкой пасмурности проскальзывает, смещается цвет; по земле ступать особенно приятно, а ведь с виду ничто не переменилось, только цветы этим летом помельче и поярче прошлогодних, но и то, если приглядеться.
Донник — невесомое, ажурное, почти из одних прозрачностей составленное растение. Он так тонок, что иногда сильно клонится с видом перекосившейся башни, не выдержавшей чрезвычайной, уязвимой высоты, но куст держится, не ложится на землю, а смотрит в небо.
Лопух — ещё одно примечательное сооружение: из серых, как алюминий, ежей в паутине проклёвывается пурпурный венец с тёмно-синими наконечниками зубьев.
четверг, 16 августа 2018 г.
Kein Volk
Без претензии на universelle Gültigkeit: народ не совсем то же, что Volk. Народ — то, что к этому времени народили местные женщины, это Geborenes, в котором главное и самое заметное — не национальное начало, а сходство с урожаем, плодами земли. Это в некотором смысле судьба: в один год яблоки народятся обильно, в другой скудно, в один крупные и сладкие, в другой мелкие и порченые; и это стихия вроде огня и воды. Поэтому народ бессмысленно обсуждать, его приходится терпеть как погоду, и радоваться ему, когда можно. Испортился народ, значит, испортился местный климат. Отдельный человек может воспитать себя и воспитывать своих детей до наступления их умственной зрелости, но изменить климат, в котором придётся жить подросшим детям, он не может в одиночку, нужно очень много очень просвещённых и свежих духом людей, чтобы народ начал улучшаться. Люди лучшего качества не начнут рождаться массово, если даже школьными программами займётся умнейшее правительство seit Menschengedenken. Народ — даже не сад, а лес, явление природное, что ясно из общего корня слов, обозначающих то и другое, поэтому его не сконструируешь по желанию и не произведёшь согласно чертежам. Как всё подлинное, как искусство, он может быть рождён и будет хорош только, если его родит кто-то хороший.
вторник, 14 августа 2018 г.
Голос ночью
...Вот предрассветный поезд подал голос — матовый негромкий звук, сквозь который просвечивает тишина, по которому сверху рассыпаны птичьи блёстки.
Голос — потёртый, хотя ещё прочный слой, и однажды станет как рядно, хотя сейчас ещё похож на новый бинт.