День и ночь

Der Winter geht vorbei. Er geht an mir vorbei, ich sehe zu. Ich schweige.

Уже есть день. Он короток и приветлив, откровенно радуется при солнечной погоде; солнце уже дневное, и всем весело.

Но в лесу голодно, и оттуда прилетел тетеревятник есть синиц.

Ночь глуха и пустынна, зимой она черна, каких только ярких картинок не вспомнишь во мраке; сильные, чистые цвета сияют. Кернер прав. «Reiseschatten» внешне бессвязны и полны смысла — точно соответствуют жизни Мира, которую можно рассматривать бесконечно, восхищаясь и учась, но познать невозможно. Это не реалистическая повесть, где всё вымерено и подогнано к идее, откуда выброшено всё вне- и околочеловеческое; путешествует дух, а не тело или общественная функция. Дух поглощён созерцанием, вбирает мир, занят им без остатка. Переживать соприсутствие, быть целиком внутри каждого мига означает счастье.

Внешний свет

Остающееся снаружи всегда будет больше заключённого внутри; отсюда, среди прочего, взялся принцип «сперва дай людям выйти, потом входи»: внутри меньше места, чем снаружи, всегда, заведомо.

Свет, как на гравюре с гулянием в Либфрауэнберге: предчувствие голубизны в облачном покрове, в котором где-то случилась прореха; тонкие места изветшали, то одно, то другое вскрывается. Из них выглядывает весёлый лёгкий свет, обещающий, что скоро день ещё удлинится.

Над облаками — огромное море приветливой тишины.

Лес

Совы похожи на украшение для леса: вид у них, как у ёлочных игрушек, а голоса, как у деревянных духовых. Представляется выступление совиного хора под управлением лесной феи. Совы поют, не открывая клюва, только надувают горло. Перья у всех красивые, а у сипухи вдобавок набелено лицо. Домовый сыч отлично выражает удивление, а воробьиный — уют и весёлое довольство. Ушастая сова на огромной старой ёлке — целая книга, длинная и подробная, в эту картинку собрано содержание сотни жизней. А филин с почти красными радужками выражает собой грозную и совершенно мирную силу: в нём покой неизменного, Автором заданного лесного порядка.

Когда сова летит близко к земле, снова проявляется древняя родина, изгоняемая людьми в прошлое, с её густым, как тогдашний лес, животворным смыслом; одна мысль о нём лечит.

Инсольвенция

Испытание, настав, описывает единственное имущество человека — душу, и у кого на испытание имущества не хватает, идёт в яму, как несостоятельный должник. В спокойные времена, для того и данные, ничего не накопили, только растратили — теперь поздно искать, где занять; а жалости не будет: она уже была, спокойные времена и есть результат снисхождения, справедливая и милосердная отсрочка, шанс успеть; эти существа, конечно, скажут, что их, бедненьких, бросили в кипяток живьём после долгого приучения к прохладе, и это будет неверно. Кто в старой жизни, когда это было не обязательно, работал как следует, тот и в новой не пропал, и нынешняя мерзость ему не понадобилась, потому что его ни от чего не выручала. Она выручила только лентяев, причём подлых; так что ничтожество сегодня есть прямое следствие вчерашней лени: физической, умственной и совестной. Кто ничему хорошему не научился во вчерашнем покое, тот погорел в одночасье вместе со старым режимом, а кто после этого принял, пусть и с большого отчаяния, помощь подлецов, продавшись им в рабство, тот сам подлец. Выбор был, причём дважды. Теперь нет, потому что учебный год кончился, настала сессия. Сколько выучил, всё при тебе.

Qui pro quo

Любить родину не заставишь, но и не отучишь.

...Как у портняжки-Bärenhäuter’а на месте сердца оказался желудок, так у нынешнего плебса вместо чувства родины нечто другое, мягко говоря. Düwel / Deibel их забери.