Фанерный домик

Если б снег всегда был белый,

Если б вечно был мороз,

Если б синее ясное небо

Никогда не роняло слёз,

Если б чёрные звёздные дали

К нам приблизили хладный простор –

Никогда бы мы не слыхали

Сосулек стеклянный хор...

Вечер

Ребёнок

Ребёнок лежит в постели, ему без причин печально. Глаза режет от малейшего света, поэтому, наверно. Всем пора спать. Мать долго сидела, потом ушла, оставив, по его просьбе, свет в фанерном домике на большом столе, давно раздвинутом на полную ширину, чтобы там поместились все игры и ночная часть лекарств.

Сейчас ребёнка занимает, после мыслей о фонарике в коридоре, который отсюда всё-таки видно в промежуток занавеса, и пластмассовом шарике неизвестного происхожденья (он светло-синий или тёмно-голубой? заткнуть дырку спичкой, и можно брать с собой в ванну), этот домик, образуемый всего-то четырьмя стенками, которые при помощи пазов вставляются друг в друга, и двускатной крышей, складывающейся, как книжка, и надеваемой на них сверху.

Пазы проблематичны: фанера уже начинает щепиться. Дверь прилеплена к простенку пластырем, потому что коричнево-бордовая клеёнка, которой она крепилась вместо петель, давно отстала.

Ребёнок думает, что крылечко надо будет завтра тоже приклеить. Оно импровизированное, не купленное вместе с домиком. Приступочка из спичечного коробка; без неё обитателям домика было неудобно влезать в дверь.

На крыше много узких коричневых полос; вокруг каждого окошка нарисован фигурный наличник: контур с дугами да носиками ограждает невнятные, лаконичные украшенья. (Ребёнок думает, засыпая: наверное, это всё-таки выжигание. – Он сейчас не знает, что такое травление, морилка.)

Медведик

Двое живут в домике: синий пластмассовый медведик и небесно-голубой каучуковый пингвин с белым брюшком.

Внутри домика сейчас горит торшер с двумя пластмассовыми абажурами – молочно-белым и кисельно-розовым; это два усечённых конуса с небольшим углом. На них видны тонкие вертикальные рёбрышки. От торшера и светятся окна домика, на которые изнутри наклеен прозрачный скотч. Две кроватки, игрушечный платяной шкаф с зеркальцем, тёмный, лакированный; на столе две деревянные лакированные миски цвета корочки хорошего батона. Красная тонкая каёмка, на дне лазоревый цветок с красной серединкой и двумя полными, однако остроконечными листиками. В одну из них сейчас глядит медведик, задумавшись.

Медведик – синий, как сумерки, пупырчатый, с блестящими глазками – ужинает. Думает, как сегодня расстались, вспоминает, не говорил ли пингвин чего-то особенного. Не может вспомнить; мысли съезжают на самого пингвина, потому что его не хватает. Великолепный морковный клюв, шафранные лапы; а как атласный, фарфоровый цвет спинки переходит в белизну живота – словно небо заволакивается снежной взвесью...
Пингвин всегда занят: он обладает чудесным свойством разрешать трудности и недоумения других игрушек. Это выяснилось почти сразу; игрушки недолго удивлялись, скоро привыкли. Пингвин везде освоился и ничего не боится; поэтому, наверное, быстро находит решение любой задачи.

(Не боится даже идей и рук ребёнка. И тот его, действительно, никуда не суёт; но и никогда не забывает, каждый день им любуется и часто придумывает улучшения для фанерного домика.)

Сегодня с утра ушёл по делам, как обычно. Медведик закопался, поздно выбрался из домика на железную дорогу и ни разу не пересёкся с пингвином в окрестностях, гуляя после обеда. Ужинать пришлось одному.

Редкий случай; пингвин, вернувшись, расскажет, конечно, много интересного. – Медведик гасит торшер и забирается в кроватку, накрывшись обёрткой от конфеты «Цитрон». Вот у пингвина одеяло из двух обёрток от «Белочки», потому что он большой.

Слепая тьма снаружи. Фонарные отсветы, эти волокнистые бледные ленты, сюда не доходят.

В комнате, полной игрушек, наступает ночь: ребёнок засыпает; они застыли, почтительно прислушиваясь. Медведик и с закрытыми глазами знает, что происходит снаружи: как с воем тормозит троллейбус – остановка под окнами, другой транспорт схлынул, вот его и слышно, словно приземляющийся снаряд; как по бледному потолку текут пятна, останавливаются, отправляются дальше, пропадают, ждут, появляются вновь; как отчётливо видно все предметы возле эркера и как другие, ближе к отделяющему коридор занавесу, пропадают, потому что минуту назад там прошла мать и выключила фонарик, заглянув между половинок, – а сам занавес из больших розоватых и серых квадратов брезжит и чуть поводит складками, словно за ним кто-то ждёт.

...

Обход

Железная дорога

...Медведик, размышляя, допил чай, на выходе бормочет под нос похвалы ребёнку, приклеившему крыльцо; правда, клей пока пованивает; по всей комнате лежат трапеции яркого солнца; напоследок он припёр дверцу белым пупырчатым кирпичиком от конструктора: сухо, и толстый пластырь упорно распрямляется, сколько ни прижимай створку.

Он доел вчерашний суп: неизвестно, доведётся ли сегодня пообедать. Пингвин к завтраку не явился. Надо его найти.

Выходит на ж/д. Она вовсе не железная: сложена из деревянных брусков четырёх цветов – остальные кубики пошли на станционные постройки. Это – творение ребёнка, существующее очень долго, с начала болезни.

Вчера, засыпая, медведик рассудил, что пингвин застрял где-то на извилистом пути, что ему не хватило дня. Может, заночевал где-то на игрушечной железной дороге. Это с пингвином уже случалось: бывало даже, он, не рассчитав силы, ночевал в будке смотрителя на том конце стола. Порой пингвин забирается – на поезде или своими хитрыми способами – сразу на дальний край, в торец и оттуда постепенно приближается к дому.

Огородники

Между домиком и ребёнком трудятся пластмассовые белки трёх цветов и такие же птички, именуемые «цыпень»: у них рельефные глаза цветочком, на крылышках в форме турецкого букета изображено по три пёрышка, и даже на грудке поместилось нечто вроде пестрин.

Белки прошлым утром видели пингвина, но как он шёл обратно, не помнят. Может, и шёл, но они устают и рано отправляются в гнездо (кусок зелёного бархата изображает мох и древесные кроны разом) играть с цыпенями в карты.

Ребёнок много возится с ними по утрам, очень заботится об их огороде; начинает всегда с них, даёт им разные семена, жёлуди, прошлогодние каштаны, сухие кленовые летучки; поиграв с другими, перед обедом заботливо убирает белок и цыпеней в их гнездо; недавно выпросил для них у матери кусок настоящего беличьего меха и назвал его подушкой. Огород ребёнок складывает в картонку от пудры и ставит её на полку рядом с гнездом; освободившееся место занимают салфетка и тарелка. После трёх дня огородники редко возвращаются на стол, даже если ребёнок опять о них вспоминает: тогда он просто берёт их к себе на одеяло, гладит пальцем, называет красивыми именами, шутит и, удовлетворённый созерцанием, возвращает на полку, пожелав им весёлого вечера. Чтобы так и было, он посылает к ним карты – истёртую, слоящуюся, но ещё красивую колоду.

Ребёнок прикончил уже много колод, а эта до сих пор цела. Маникюрные ножницы её не коснулись.

...Учтиво осмотрев грядки, Медведик раскланивается. Он одолжил у огородников телегу – коробку из-под аскорбинового порошка, у которой колёсные пары сделаны из нитяных катушек, – и поедет дальше, рискуя напороться на машиниста и получить от него выговор.

Поезд тут один и ходит против часовой стрелки. Медведик поехал по часовой, чтобы оставаться на дальнем от ребёнка краю стола.

Лягушка

На следующей станции есть пруд. Там широкоротая, красивая Лягушка сидит на листе кувшинки в круглом и крупном значке, под выпуклым пластмассовым щитком, и играет на гитаре. Над нею в бледно-фиалковом небе нарисована элегантная звезда о четырёх лучах. Вот кто осведомлён лучше всех: она целыми днями дивится на проезжающих и проходящих, для них и поёт.

Лягушка так болтлива, что после вступительного «здравствуй» шансов открыть рот не остаётся; сегодня медведик прилежно слушает новости, но через пять минут едва жив и ретируется, помахав синей лапой; «прости, лягушка, мне дальше пора» – вполголоса, она всё равно не слышит.

(Что сегодня было толкового в её отчёте?... Да нет, может, и много было, только она тараторит и не даёт сообразить. Лягушка красива, светло-зелёного изысканного цвета, медведик всегда им восхищался, но всё портит её сплошной поток изнутри наружу. Вот что значит жизнь просидеть под плексигласом: мы, наружные, для неё так себе – подобие диафильма в проекторе. Дети по праздникам смотрят такие картинки, присев на низкую скамеечку; повернут ручку, повосхищаются картинкой, опять повернут. Попасть внутрь они даже не пытаются.

...Кто-то выехал там, правей, за пакгаузом (томатно-красным большим кубиком), отсюда ей не очень было видно; вот понесло же кого-то в опасном месте с превышением скорости, – и не успела лягушка так подумать, как местный поезд на колёсах из катушек выскочил из-за поворота на большой скорости и сшиб возок. Кто в нём сидел, лягушка не увидела. Сам спичечный коробок забрали прибежавшие на шум обезьяны.)

Обезьяны

Две деревянные лакированные обезьянки с клеёнчатыми ушками сидят на крыше большого синего кубика с квадратным фасадом: сторожа на вышке. Кивают, хором приветствуют гостя. Негромко. «Какие у них плутоватые хвосты», – думает он. С обезьянами разговаривать куда легче, вот только отвечать они привыкли вместе – или один изображает эхо другого, или один говорит два слова, другой – следующие два, и т. д. Но хотя бы не кричат, как лягушка, триумфальным голосом, будто сегодня великий день (например, ребёнок выздоровел). На вопрос о спичечном коробке обезьяны отвечают, возбуждённо и сдержанно блестя бисерными глазками, что никого в нём не видели, аварию только слышали, пассажир, верно, уже ушёл; когда они осторожно глянули вниз с края стола, ничего необычного не заметили – ух, голова кружится, как бы самой не упасть. А коробок вот... – И сидевшая справа, спрыгнув, тянет картонное сооруженьице из-за половины забора, служащей им сразу и оградой, и воротами – надо же визитёрам порядка ради во что-то постучаться.

Уже проткнули дырки, вдели проводок – жилку из кабеля, дети в этом сезоне оплетают такими стержни, делая себе модную ручку, – и нарисовали с каждого бока по цветочку с листиками. Конечно. – Хорошая память, думает медведик; они давно не заходили к нам, не видали наших тарелок. «Сходи-ка к принцам, – посоветовала тем временем вторая обезьяна, – их башня выше, может, они видели, кто вчера слетел со стола.» Медведик, махнув лапой и кивнув, отправляется туда, и первая, благоразумно промолчавшая обезьяна тянет свои новые санки назад за ползабора.

Марсианское посольство

Позади обезьяньей станции – лужайка и на ней башня из тонких, бледных пластинок: молочных, мутно-розовых и бледно-жёлтых. В каждом углу пластинки что-то вроде клешни – как профиль гаечного ключа, примерно, а в центре крестообразная прорезь. Так их можно соединять друг с другом. Называется «конструктор». Башня хороша; медведик любит её разглядывать и даже сегодня, подняв голову, медлит задать вопрос двум фигуркам, вырезанным из бумаги и наклеенным на картон.

Это дети марсианского президента; ребёнок держит их здесь, потому что из одной книжки, проживающей в дубовом стеллаже коридора, точно знает: на Марсе творится чёрт те что. На всякий случай даже здесь принца и принцессу охраняют обезьянки; они кажутся большими и сильными рядом с хрупкими существами в башне. Но как-то давно ничего не происходило; именно здесь. Не то, что марсиан здесь не бывало, а даже в гости последнее время заходил один пингвин. – Нет, они не жалуются; принцесса в лимонном платье с мелкими блёстками, рассеянно глядя себе под ножки, водит носком туфли по гладкой пластмассе, цветом напоминающей молоко (соседняя пластина – как маргарин, ещё одна – как малиновый мусс, разбавленный, правда, чем-то... мукой?... временем...); принцесса прислонилась к углу площадки, заведя ручки назад, и этот знак полной остановки, знак «идти некуда», уточнённый благонамеренным обручем на аккуратно причёсанных шёлковых волосах до плеч, наводит такое забвение, что медведик, тихо вздохнув, переводит взгляд на принца, ищет продолженья у него – какого-нибудь, лишь бы не залипнуть тут навечно.

Принц, такой же красивый, только совсем другой, мирно усмехается, не собираясь, видно, добавлять ни слова; из него тайком теплится уверенность в лучшем, даже медный отлив его светлых волос говорит о ней. Тонкие губы изогнулись так симпатично, что медведику внезапно хочется остаться здесь; что им за компания эти обезьяны, лакированные родственники декоративных желудей с флакона полузаграничных духов – им нужен хоть кто-то местный, кто заваривал бы им по вечерам чай, разговаривал бы с ними, о чём они пожелают, нашёл бы им занятие не ради заполнения пустоты, а полезное, от которого сразу становится веселей и мысли о Марсе вылетают из головы разом и напрочь. –

Они видели вчера пингвина, он заходил на минутку отдать обещанное – бусы из разноцветной фольги. Ребёнок накопил, отдельно от простых «серебринок», цветных обёрток и скатал много мелких шариков. Нанизал на нитку, а дедушка ему рассказал про каждую бусину, какая это планета или звезда; пингвин слушал внимательно, чтобы запомнить как можно больше. Теперь он принёс бусы и показал, где на них Марс; постоял внизу, не поднимаясь на башню – куда-то спешил, что-то придумал, они до конца не поняли, что. Аварию они пропустили, мало ли здесь днём шума – играть болезнь ребёнку не мешает, после завтрака жизнь на столе бьёт ключом.

Принц опирается на меч из невероятно светлого металла, как опирался бы на столбик калитки где-нибудь на даче, летом, где даже он сам не знает, что он принц. Он понял, конечно, что бусы нужны не только для гаданий о родине. Пока они лежат возле башни, ребёнок будет часто с ней играть.

Медведик обещает навестить их сразу, как выяснит; прощается, опустив голову шагает по приставной лесенке вниз; на выходе к путям прислушивается: ага, поезд удаляется в сторону фанерного домика; ставит тележку обратно на пути, садится. Обезьянки машут ему гибкими чёрными хвостами, просят передать привет жёлудю, «если пойдёшь мимо полки» – как всегда.

Это их родственник: тоже изготовленный токарем из дерева и лакированный, очень красивый, но посветлее. У него бурые клеёнчатые листики. Желудей две штуки, но второй сейчас работает главным овощем у белок и цыпеней, чем-то вроде прораба, а обезьянам до сих пор никто не сказал, что он нашёлся и даже так вот преуспел. Свинство, конечно. Я-то сам ладно, думает медведик, я – понятно, мозги мои вечно распыляются по всему столу, всей комнате... квартире... так странно: я даже кухню помню, словно бываю в ней каждый день; – а пингвину скажу непременно, как только вместе вернёмся домой, он-то – – А, забуду. Знаю, что забуду.

Сейчас главное пингвина отыскать.

Луна

Справа появляются ворота Магнита: левая половинка выкрашена красным, правая – тёмно-синим. Краска уже облупилась кое-где, ближе к концам. Это особые ворота: они знают, кто из чего сделан. Медведик вылез из своей коробки и смело сквозь них проходит, потому что пластмассовый; а вот железный солдатик не сумел бы.

За воротами живут пионерчики.

Пластмассовые пионерчики, белые, как мельники и покойники, с грациозными ручками, вертящимися на стержне, пропущенном через плечи, заняты узорами, которые выстраивают... выращивают на белом блюде мозаики, втыкая в него гранёные шестиконечные звёзды – светло-красные, задумчиво-синие, жёлтые и мутно-зелёные между ними (порой, для намёка на листья и стебли).

Магнит отмечает вход во владения Луны: это на ней пионерчики выращивают свой цветник – на её круглом, матово-белом лике.

Они верят, что однажды пластмассовые звёзды по-настоящему зацветут. Тогда Луна взойдёт: полная; здесь; прямо в комнате. Диск поднимется к потолку и начнёт светиться.

Пингвин заглядывал к ним вчера днём... а? Довольно рано, около часа дня, наверно; подсказал важную вещь, и они сразу принялись за дело, и даже теперь спешат, желая как можно скорей воплотить его замысел. – Они бы громко говорили и вспотели, если бы не были от рождения бледными и вдумчивыми, как их Луна. Для равновесия на них красные шапочки, матово-синие юбочки или шорты.

Всегда слушают то, что у неё внутри. Ждут; и пингвина ценят за то, что он подаёт им идеи, как оживить Луну.

Солдатики

Уже виднеется скруглённый дальний торец стола; здесь, охваченное дугою рельс, легло поле солдат. Ближе к путям, перед будкой смотрителя, стоит их казарма – старая жестяная коробочка с видом на Кремль, бледно-коричневым на сером фоне; но жильцам коробочки не до картинок.

Медведик приветствует часового со знаменем у плеча; «что новенького?» – тот кивает вбок: «Сам видишь – новогоднее пополнение. Вон, всё кругом измазали своей позолотой.» А на часовом уже проплешины.

В казарме остались дежурные. К возвращению остальных они всё вычистят до блеска, приготовят поесть, заварят чай, а пока легли спать, чтобы набраться сил к своей смене. Их товарищи сейчас расставлены в поле против врага, ожидаемого отсюда. Пусть он пока не виден – как знать! Бывают и незримые враги (это ребёнок прочёл в одной затрёпанной книжке и назидательно повторил вслух).

Потом, вдруг здесь высадится марсианский десант?

Грозно маячит по ту сторону путей металлический гигант в пилотке, воздевший гранату-бутылку и разверзший рот; но медведик не испугался, он знает, что так положено – этот монумент всегда там замахивается: бросает и никак не бросит.

Слева, отчётливо впереди цепи, на отшибе строчит лежачий автоматчик.

Пластмассовый, яркий, как майский лист, он отвечает медведю без отрыва от производства – строчит себе, между очередями перекидывается с гостем шуточками.

...Здесь пингвина вчера не видали. Но это ничего не значит: солдатам не до глазения, это тебе не обезьяны, не лягушка. Они теоретически ждут марсиан, практически шумят отчаянно, чтобы отпугнуть карточного короля, и каждую секунду точно знают, что остановиться значит умереть.

На опасной стороне

Придётся решаться. Да, брат, отвык ты от приключений. –

С большими предосторожностями медведик пробирается на сторону, ближнюю к болеющему ребёнку. Лягушка сказала определённо, что пингвин вчера пешком пошёл от неё сюда. Здесь оживление: домики, склеенные из спичечных коробков и украшенные маленькими красивыми картинками, на одном – вырезанные из старых карт жизнерадостные сердечки, роскошные пики, платочки бубен и готовые расцвести трефы. Тут живёт выводок крошечных балеринок того же происхождения – только они с карточных рубашек.

Ребёнок пустил их на волю, чтобы они летучей стаей сопровождали и хранили раненного героя. Бедный парень! Он тоже из картонки: из коробочки от шоколадок «Балет». Ему досталось от злого короля, в определённые часы выходящего из карточной страны со своим воинством. Прежде, чем ребёнок додумался порезать его колоду на украшения для домика балеринок, злой король в неравном бою чуть не убил героя: шутка ли – полколоды против одного чёрного человечка!

Ребёнок склеил героя и велел балеринкам его охранять. Когда злой король вылезет снова (ведь карточных колод в доме несколько), они должны взлететь и унести героя с собой. Летать король не умеет. Даже если он приведёт на стол все пики и трефы этой квартиры, на люстре они героя не достанут.

Потом у ребёнка сделался жар, перед глазами стали бегать болезненные мурашки, так что теперь балеринкам приходится действовать по собственному соображению. – Но до чего хороши их бирюзово-зелёные, светящиеся атласные пачки!

Герой, пока выложенный балеринками на крышу, чтобы не скучал, переворачивается на живот и весело окликает медведика. Балеринки роятся над головой задремавшего ребёнка, ведь если он уедет в больницу и не вернётся, им всем каюк, уж не говоря о герое; они стараются, как могут. Медведик поднимается по приклеенной сбоку лесенке без перил, с кривоватыми ступеньками; сегодня герой кажется ему бодрее, чем три дня назад, когда он последний раз с ним здоровался. «Слушай, тут о твоём пингвине вчера трепались, что там у вас произошло?» – «Трепались? – Медведик одолел последнюю ступеньку и садится на краю крыши, уставясь на героя. – Кто?» – «Обезьяны. Одна прискакала на этот край, смотрела вниз, другая – за ней... Ничего толком не разобрал. Здесь под краем – одно одеяло, постель, что они там думали увидеть? Тараторили, перебивали друг друга, сами, по-моему, запутались. Сразу побежали назад. Торопились.» – «Я сейчас только от них.» – «Ничего не сказали?» – Медведик отрицательно мотает головой. – «Ну, конечно. – Герой вздохнул, потянувшись. – Забывают всё через пять минут. Что-то упало со стола, они пытались разглядеть, спрашивали, не видел ли я, не говорил ли об этом ребёнок. Одна сказала: наверно, пингвин. – Скорей бы на ноги да за дело.» – «Болит?» – «Только правое колено. Спина склеилась отлично, совестно, что балеринки меня до сих пор таскают. Вчера, между прочим, этот маньяк опять вылезал: из коридорной полки.» – «Может, он и пингвина столкнул?» – «Вряд ли. Король его как увидит, так сразу по стеночке, по стеночке да обратно в коробку. И вчера вылез не раньше, чем ушёл пингвин.»

Герой смолк, всматриваясь в торец стола, где расшумелись солдатики: не король ли оттуда прёт? Неделю назад ребёнок сказал им, что теперь они всему научились, хорошо отбивают короля, усвоили инструкции относительно марсиан и незримого неприятеля, поэтому он оставит их на некоторое время без присмотра: он на них полагается. – А медведику пора: бабушка принесла еду, ребёнок между первым и вторым примется за дом балеринок, и тогда можно надолго застрять в его играх.

Смотритель

Под человеческие голоса и звяканье посуды медведик пускается рысью к будке смотрителя, которую откладывал на потом – словно откладывал в неё свои надежды, одну за другой по мере того, как те не сбывались. Надо успеть, пока ребёнок обедает.

Смотритель, серый пластмассовый ёжик с прямой спинкой и таким же прямым взглядом, уперев руки в боки, стоял на крыльце, словно осматривал владения или ждал гостя; предлагает обед и ночёвку. Склеенные вместе четыре коробки из-под аптечных порошков – отличный дом, просторный. Снаружи ребёнок выкрасил его зелёной гуашью. Медведик, спеша, жуёт картошку-с-котлеткой и слушает хозяина, не перебивая. Вчера пингвин тут не ночевал, только выпил чая, и то наскоро. Торопился домой. Обещал потом рассказать, почему.

Утеревшись, поблагодарив, медведик просит проводить его до спуска.

(Спуск со стола на стул не всегда возможен, а когда возможен, бывает проблематичен. Смотря в каком положении стул был оставлен людьми.)

Оказавшись на кожаной площадке посреди сиденья, Медведик направляется к спинке, выглядывает в зазор под нею; встав на цыпочки, смотрит в узкую вертикальную прорезь между спинкой и рамой; да, табуретка досягаема. – И он по обломку деревянной линейки перебирается туда, в городок лекарств, где в древнем картонном футляре из жёлтой трубки и розового колпачка лежит термометр. Обернулся; ёжик на самом краю, похожий на маленький памятник при въезде / выезде из города, машет коротко. Медведик кивает и отворачивается, чтобы продолжить путь.

С нижними всё равно можно будет поговорить не раньше, чем в доме все заснут; и спускаться заранее нельзя – сегодня к ребёнку зачастила бабушка, она может и наступить. А с подоконника медведик увидит пингвина, если тот где-то в комнате.

Так что он влезет с соседней этажерки на подоконник эркера; рассчитывает, что до ночи этажерку не переставят – незачем, и возможность спуститься на пол у него будет.

Чужбина

Подоконник, цветы, окно

С края подоконника Медведик смотрит на стол. Там ему все рассказали, кто что знал. Вот они, знакомые края, перед тобой; там все пока помнят пингвина как недавно тут проходившего по какой-то надобности, но знание начало необратимо устаревать: пингвина тут больше нет. Точней, его тут всё меньше. Однажды последняя примета его присутствия сотрётся, потому что её слишком долго не возобновляли. – Поэтому, как ни жутко, пришлось покинуть родину. Ничего, пингвин ведь сейчас тоже где-то внизу.

Медленно, внимательно медведик осматривает во владениях нижних жителей всё, что не скрывают стол, ёлка и торец кровати. Но нижние пока свалены в коробку, за исключением большой заслуженной куклы; на глади паркета штиль.

...В игрушечных краях всегда подобие лета и вместо неба – потолок.

Медведик отходит к поддону цветущего амариллиса, поднимает взгляд, ложится на спину; следит, как лепной бордюр обегает периметр пустого белого прямоугольника с розеткой посередине – равномерно, без новостей. Два листика с цветочком повторяются через запятую кисточки из трёх хвостов – двух выгнутых в стороны и центрального, прямого.

Ух; голова так закружится. – Медведик отрывает взгляд от потолка и встаёт.

Пробирается к окну. Внезапно удаль накатила: хочет видеть Мир.

Двойные стёкла, рамы, вата.

Медведик читает любимую надпись над первым этажом темнолицего, странного домика напротив: «Соки Пиво Воды Табак Пельмени». В тень подворотни просачиваются пьяницы. Закат начинается, но ещё всё видно.

Небо над крышами. Стоя на кромке старой тарелки, в тени глиняного горшка, он думает о живом: два декабриста, фиалки, тёщин язык, традесканция тоже настоящие. Островки того, что снаружи. В тучах открывается первый подступ к выходу. Яркая белизна в ярком зимнем небе; осознание почти бесконечного пути к апрелю и в конце уже только резь в глазах.

Он думает:

Если б снег всегда был белый... –

Отворачивается. В пластмассовую голову пришло много всякого, чему там не поместиться, оно быстро уйдёт, медведик с этим не спорит, но хочет оставить главное, чтобы ночами о нём вспоминать. Он понял: сам дом – остров. Их пока ещё много, но они постепенно тонут, эти острова.
Наверно, как игрушки, уходят под корень.

Сон

Медведик укладывается под кромкой блюда, на котором стоит один из горшков с алоэ. Закрывает глаза, думает: пять минуточек; но в изнеможении засыпает.

(Сухая россыпь выпавшей земли, тень, запах ржавчины. Щербинка на фаянсе, незаметная сверху.)

Дуб.

Одиноко вырос посреди ничьего переходного пространства. Куда это ты забрёл? Туман / кусты / промежуточные неясности (опасности?) рассеялись, перед тобой плоские, широкие холмы в светящихся зелёных крапинах и на одном, довольно близко, дуб.

Теперь медведик сидит под ним.

(Молчаливый собеседник. Знак. – Немой, но нужный. Живой.)

Всё неопровержимо настоящее: с одной стороны холма под крутым склоном журчит тёмная речка (медведик осторожно заглянул), с другой за пологим широким спуском открываются холмы пониже, перелески, поля и селенья. И всё настоящее!

Медведик просыпается от напрасного усилия увидеть себя – хотя бы лапы, держащие горшочек с розовым цветком.

Это новое, это нечто чудовищно, потому что огромно и совершенно непривычно – несвойственно тебе. С ним ещё надо справиться – прежде, чем получить оттуда своё. То, за чем ты вышел: пингвина.

Вот почему опасно покидать родину на столе: сразу попадаются слишком большие вещи. Дело даже выглядит так, что ты им попадаешься.

Нижние

Медведик проснулся в темноте. Сейчас, когда люди спят, наступила свобода: нижние игрушки, не работавшие днём – и те высыпали на середину комнаты.

Так что он почистился когтистыми лапками, встряхнулся, кликнул коника с тележкой и попросил подъехать: он сейчас спрыгнет.

Ухватившись правой лапой за ус дурацкого водолюбивого растения, норовящего высадить свои колтуны во все горшки, и скользя по нему вниз, медведик думает: лягушка настолько же рассеянна и бестолкова, насколько болтлива, и не приметила часа; но судя по рассказу героя, пингвин вернулся с ближнего к ребёнку края на дорогу и взял свободный коробок. Торопился. Хотел, видно, проехать последний кусок по рельсам – так быстрей – и вклинился перед поездом. Не рассчитал, свалился на пол. (Ему это нипочём: он каучуковый.)

Медведик благодарит коника цвета столовского кофе с молоком, с растрёпанной чёлкой и любопытными, блестящими чёрными глазками: самый милый из нижних, всем готов помочь. Он мягкий, набит, наверно, поролоном или ватой, но совсем не малахольный; всю ночь скачет по разным поручениям туда-сюда и рад; теперь вот провезёт медведика по нижним владениям.

Одна беда: коник немой. Не разговаривает, даже не ржал никогда.

Вокруг оживленье, почти толкотня...

Смешные и весёлые обитатели игрушечного уголка не волнуются ничуть, что пингвин к ним рухнул: каждый занят своим делом, они все деятельны; никому в голову не придёт огорчаться, если ему суждено пасть на боевом посту, здесь жизнь всегда была короткой, праздничной и яркой; потом, ну мало ли... вон две недели назад полматрёшки закатилось под посудный шкаф, а дней через шесть половинку выкатил кот, и люди составили матрёшку заново. Бывает!

Это рассказал жёлудь, которому медведик, задрав голову, крикнул привет от обезьян и спросил, какие внизу новости.

Кукла с перекрашенными волосами одна никуда не торопится; восседает в креслице. Когда ребёнок был совсем крошкой, оно принадлежало ему. Кукла целыми днями размышляет о своём былом величии, окружающее давно перестало её интересовать; медведику это очень понятно, и он не пробует уточнить, получив отрицательный ответ; однако даже такой разговор был не бесполезен: кукла посоветовала спросить у ёлочных игрушек. Ёлка выше стола, с неё открывается лучший обзор во всей гостиной.

Морской конёк

Медведик выбрался из тележки, погладил конька по кофейной ноге и приближается: вот оно, волшебное дерево, вставленное в банку и затем в перевёрнутую табуретку, обмотанную старой простынёй. Каждую ночь у его корней видно что-нибудь красивое, что скоро исчезает: подержится от силы ночи две, сменится другим. Сегодня вот человечки с разноцветными стрекозиными крылышками расстелили там свой маленький ландшафт: ручей и его берег.

Под корень ты уйдёшь, если ты игрушка, непременно – самым таинственным образом, потому что из-под корня никто не возвращался; порой ушедший может помаячить, но выйти обратно – никогда. Ёлка осыпается, с неё снимают игрушки, кладут их в вату и убирают на антресоли, а скелет ёлки выносят через чёрный ход к помойным бакам; так что даже свидания с ушедшими редки. Раз в год, по ночам и от силы месяца на два.
Огромная дистанция до весны. Медведик представил себе Восьмое марта, жёлтое сильное солнце – и аж дух захватило, сколько до него шагать. Когда Медведику хочется, в октябре или среди зимы, например, вспомнить весну, он достаёт из золочёного пластмассового сундучка свою картину: обёртку от конфеты «А ну-ка, отними!». Весело прыгающая за конфетой собачка и девочка живут на ней в таком жёлтом, в таком... как мать-и-мачеха, когда первые три цветка приносят взрослые и ставят в рюмке на стол. – Аж слёзы навернулись.

...На нижней ветке показался морской конёк с отбитым хвостом.

Немного не по себе, потому что ёлочные игрушки чужие, особенные, являются каждый год из коробок, скоро опять в них исчезают; и почти все стеклянные. Они и живут-то всегда в своих краях, даже ночью редко спускаются вниз; у них принято гулять по этажам ёлки, нанося друг другу визиты. Если кто-то из них непредвиденно приземляется на паркет, от него остаются острые осколки. Сколько раз медведик в скорбном недоумении стоял у края над сверкающими останками, не позволявшими даже угадать форму погибшего существа.

«Да кот ещё несмышлёный! Он не со зла. Он вон дождик лопал, а потом люди из него тянули... с обоих концов. Чуть не загнулся. – А вот и дерижопель!» – радушно восклицает морской конёк, словно у них с медведиком тут застолье и явился третий-не-лишний.

Шар

Серебристый дирижабль с красным носом и красными звёздами по бокам обращается, не здороваясь, сразу к медведику: «Ты сверху? Что ты с этим разговариваешь, ты от него наслушаешься! Изогнулся тут, тильда типографская, одно название, что конёк. Червяк битый. – Да уж заткнись, сделай одолженье. Гостям хоть свою чушь не впаривай.» Конёк добродушно отмахивается от упрёков, рекомендует медведика: «Похоже, пингвин свалился, гость ищет очевидцев. Может, ты что знаешь?» Воздушный корабль молча берёт медведика на борт и начинает медленно возноситься. Ворчит по пути: «Двадцать лет до него жил дирижаблем! Червяк чуть явился – и окрестил дерижопелем. Всех, кстати, переименовал. Потому и хвост не сберёг. Меньше бы задирался... задира.»

Абрикосово-рыжая белка с изумрудно-зелёными раскосыми глазками что-то такое припоминает – видела, как пингвин летел на пол, но куда делся дальше, не усекла: сперва по комнате сновали люди, потом, едва они ушли, забегали нижние игрушки; лучше спросить у смородинового шара. Он сидит удобнее всего и никогда, ни разу в сутки, даже ночью не смещается, потому что помял бы ветки. Наряжая ель, его засовывают к самому стволу. Да он и такой огромный, что сам говорит – хорошо бы скорей уйти под корень, чтобы стать мыльным пузырём. (Считается, что с ушедшим под корень ничего не может сделаться, даже если он станет мыльным пузырём, не то, что стеклянным украшеньем.) Шар мечтает летать везде, никому не мешая и не рискуя разбиться.

Пока что поварчивает да светит по ночам фосфором – единственное развлеченье.

Шар вещает медленно: он большой и старый.

Делает короткие предложения и на каждом знаке препинания задерживается, чтобы вспомнить точно или обдумать. Медведик считает, что шар отсеивает из своих давних, больших знаний некоторую часть; что живущему так долго трудно быстро ответить на вопрос – приходится сперва выделить из всего приходящего на ум главное, что прямо касается дела.

Шар говорит: здесь, правда, за день было падение; игрушки справа видели падающего; а возок застрял на краю. Негры видели угол. Подняли упавшего. Когда взрослые перестали шастать... негры сказали всем, кто набежал, что это был пингвин из домика. Пингвин уже уехал на конике в изножье кровати: думал с его холки влезть к ребёнку. Но младший брат расшалился; вбежал, схватил пингвина. Мать пришла следом, поймала, отвела ужинать; озорник. Верещал – ушам больно. Пингвин теперь у него.

Детская

Значит, вперёд – под занавеску, в коридор и направо, в прихожую; оттуда в детскую.

Туда не так-то просто попасть: комнату с эркером отделяет от прихожей дверь, белая, деревянная и толстая, как все двери в квартире. Толще даже кубика. Медведик влез на нижнюю полку дубового стеллажа и ждёт утра: взрослые побегут в туалет и ванную, оставят дверь открытой.
Когда это произошло, он лёжа закатился под платяной шкаф в простенке прихожей, перпендикулярный двери в детскую: как только её откроют, он и юркнет.

В детской он производит сенсацию. Местные игрушки сбегаются толпой.

Младший ребёнок завтракает на кухне, поэтому ближайшие десять минут относительно безопасны; вслушиваясь в шаги за дверью, они сперва галдят наперебой, потом, наконец, два одинаковых пластмассовых зайца – один густо-серый, другой белый, оба с ярко-красными глазами – выступают вперёд и объясняют медведику всё: быстро и понятно.

Пингвин собирался переждать здесь до ужина, спрятаться в коридоре, а оттуда, когда мать пойдёт читать на ночь больной девочке, просочиться к столу. Cмотритель помог бы ему влезть обратно на стол.

Но здешние игрушки передали пингвину слух, что якобы ребёнку разрешили взять с собой медведика в д/с, куда тот как раз должен был идти впервые после праздников – разумеется, неохотно. Канючил. Медведика ему разрешили как поблажку, даже сами предложили. Узнав об этом, пингвин, которого ребёнок не собирался уносить дальше детской, забрался к нему в карман и поехал...

Медведик зря поспешил в коридор, не расспросил ёлочных подробнее, не поднялся к шпилю: всё равно до утра не попал бы в детскую, разве что мальчик встал бы среди ночи в туалет. – Если верить игрушкам детской, обитатели ёлки сразу после аварии сообщили машинисту поезда, что пингвин «попробует добраться до медведика»: разве это означает «он поедет за медведиком в детский сад»?... И хоть бы кто-то на следующий день вспомнил эту фразу! Но машинист у нас нелюдимый, синий; фигурка от пантографа, звать Пит, руки всегда по швам, на голове фуражка, голова – шарик. (Его Тина не лучше, только красная, конусообразная и с бантиком; тоже вряд ли что-то тебе расскажет, даже если сильно попросить.) Сообщил известие – и молчок.

А кому? Первому встречному, то есть, в этом месте дороги, лягушке. Машинист не считает себя ни справочным бюро, ни экскурсоводом, как однажды выразился – ёж-смотритель передал его слова пингвину, тот очень смеялся и с удовольствием порадовал этим перлом медведика. Смотритель ни на чём теперь не настаивает; прежде долго пытался убедить машиниста, что новости следует сообщать ему, что это разумнее всего, что на то он и смотритель дороги – машинист слеп и глух, считает, что хоть в чём-то подчиниться ежу значит нестерпимо унизиться. Однажды заявил, что этой дороге смотрителя не нужно. – Ежа такими демаршами с толку не собьёшь, он только усмехнётся, и всё. На самом деле ребёнок из жалости сделал Пита машинистом: страдал, видя, что они с Тиной низведены до символа, сигнала, дорожного знака, можно сказать. Это жалость, только. А ежа ребёнок любит.

В пику смотрителю машинист норовит делать объявления через других, обычно через лягушку: во-первых, она живёт у самых путей, во-вторых, всегда свободна от дел, в-третьих, готова повторять одно и то же сутками, лишь бы ощущать себя в центре событий.

Когда смотритель расскажет машинисту о расспросах медведика, о дошедших с ёлки слухах, тот, вероятно, с презрительной холодностью заметит, что про детсад речи не было; что лягушка вечно всё переврёт.

(Спорим, эта дура даже не связала аварию на ж/д с исчезновением пингвина и сообщением машиниста? Хотя сама же соорудила красивый слух, превратила его в песню... Конечно, она всех и запутала! Баллада есть – повод к ней забыт. А ёлочные игрушки приняли художественный вымысел за правду.

Прошедшей ночью нижние, конечно, сообщили наверх о визите медведика. И что она сделает, спрашивает себя медведик тихо?... А что она сделала вчера утром? позавчера? Предупредила меня? Просила машиниста крикнуть смотрителю?...

Единственное, что её занимает на её станции, в этом прекраснейшем, чудесном значке, в котором ей повезло сидеть – звезда и гитара. Звездой она восхищается и гордится, а при помощи гитары звезду воспевает. – Безмозглая, чуть ворчливо, но безобидно думает медведик. Я ухожу, а она, небось, горланит с утречка новую балладу о том, как пингвин уплыл в далёкие края за Море Мрака, чтобы найти своего медведика, и звезда вела его через все тамошние мифологические длинноты и невозможности. Ну ёксельбант...

Художница хренова. Артистка. – Нет, от лягушек толку не жди.)

Шар единственный мог бы привести события в порядок, отсеяв слухи, но шар говорит медленно, терпеть ожидание трудно... и вот к чему привело твоё нетерпенье.

…Когда пингвин попал в детскую, его встретили вопросом: ты за медведиком?

«Да зачем же он ехал по железной дороге, да ещё так быстро? Не сказал?» – «Сказал. Солдат с гранатой слышал, как король, пролетая мимо, грозился отомстить – напакостить в вашем домике, пока пингвин в отлучке. Ну, за то, что пингвин не даёт ему добраться до героя. – Всё, полундра! Люди идут.»

Путешествие

Тяжко скрипит пол в прихожей, голоса – младшего ребёнка ведут в комнату одеваться; медведик срочно возвращается в коридор, где с обувной полки забирается в карман шубки.

Затиснув горшок с цветком в самый угол, повернувшись к выходу, запустил когти во внутреннюю стенку; но и она гуляет – движение началось, мать и сын отправились в поход, в карман подтекает холод, входная дверь закрылась. Это подъезд.

Лифт. – Хорошо, что у ребёнка варежки на резинке, чтоб не потерял, а то он совал бы их в карманы. – Ууу вниз – и будто сердце есть у тебя, беззвучно ахнуло и плавно падает в страх.

После гудения и тихого лязга закрытой дверцы короткий спуск по ступенькам – держись, зверь.

Об улице он знает чисто теоретически, от одного из ушедших под корень; лет пять назад тот являлся ночами из-под ели и рассказал ему. Жаль, что они не сами выбирают, когда являться; – вспоминая, грустя, медведик прозевал спуск и двери парадного.

(И лучше: меньше страдать. Ждать больно.)

Съёжился, уткнулся в атласную шероховатую подкладку, такую чёрную, что вот-вот растворится во мрак – углубится и впустит спрятаться. Воздуха не стало: его вытеснили гуденье, как из распавшихся звуков, рёв и вой, громыханье, лязг, говор, изредка нестёртые слова вблизи – малыш переговаривается с мамой; и его шаги всё-таки лучше остановок. Но ничто не удерживается, всё несётся и плотно забивает огромное место, называемое улицей. «И если бы улица раздалась от вздоха, стала ещё больше, звук опять занял бы её всю и распирал бы не слабее», – услышал медведик фразу гостя под елью, а потом мысли погасли в нём.

Анти-остров

«...Но сердца нет в моей пластмассе», – успокаивает себя медведик в раздевалке д/с.

В чужом вонючем помещении, среди множества опасностей, оглушённый толпою отвратительно орущих, неприкаянных детей, медведик забился в щель между стеллажом и коробкой с азбукой. Высматривает пингвина. Но нет: что тут высмотришь. Того гляди, сам попадёшься.

Во время тихого часа, набравшись храбрости, подползает к наименее дико выглядящим игрушкам в ближнем углу. «А ты медведик, что ли?...» – спрашивает драная ушастая обезьянка с болтающимися конечностями.

(Какие круглые, выпуклые, глянцево-чёрные, пуговичные глазки.)

Пингвин действительно тут побывал! Спустился сюда, в KZ игрушек; в этот игрушечный Орк, – но, выслушав подробнейшие приметы медведика, местные провели во время тихого часа всеобщее совещание и постановили, что никого похожего от начала детсадовских времён здесь не видали. Тогда пингвин уехал обратно прежним способом, в кармане. Сказал, что спрячется на некоторое время в кухне, пока младший ребёнок о нём не забудет. «Этот ваш совсем разбойник. Играл тут с пингвином... Чуть не угробил. Хотел использовать вместо ластика на уроке рисования, хорошо, стерва Людмила Петровна отняла. Посадила вон на тот шкафчик, ну и пингвин, не будь дурак, во время обеда скувырнулся и смылся в раздевалку. Слоник его отвёз; слон, скажи?... А, ладно, он у нас тормоз.»

Медведик ужасается: зачем он не опросил всех в детской досконально прежде, чем рвануть в детсад! Зачем не осмотрел прихожую, не заглянул на кухню!

Умоляет и его подсадить назад в шубку мальчика. Опасается, что пингвин ошибся карманом: здесь столько одежды!

Игрушки в д/с помятые, им крепко достаётся; и все дешёвые. Некоторые очень стары. Но они, в отличие от детей, терпеливы и снисходительны; ни на что не жалуются, никого не упрекают, наоборот, охотно берутся помочь чужестранцу. Сейчас главное, чтобы медведика не схватили; поэтому игрушки с большими предосторожностями – воспитатели-то бдят – провожают его в раздевалку и помогают влезть в карман.

Вот они ушли, медведик затаился, слушает светлую замершую тишину и полон благодарности. Они классные, хоть и потрёпанные. – Местность гадкая, это да: с низкого потолка льётся галогеновый свет, ковёр почти лыс и давно забыл свою окраску. Дети шумят и шалят безобидно, однако неопрятны и глупы. От их беспокойных лапок нет спасенья.

Зато здесь есть красивая девочка, сказал его последний проводник – маленький пожарник с раздвижной лестницей; он сказал это почти беззвучно, без голоса, так, что люди бы его не услышали. Красивая – то есть как: на самом деле не поймёшь, как это правильно назвать, но для краткости назвали так, и она служит здесь утешеньем. Исключение составляют воспитатели (потому что взрослые), и то не все. Её можно не бояться, она ещё никого не сломала; и другим не даёт, когда видит.

«У неё волосы, как бывают у кукол, и платье из тёмно-красной байки, а когда она смотрит на тебя, кажется, что снаружи повсюду идёт пушистый снег, что на свете есть только нежная тишина, только большие новенькие книжки с прекрасными картинками, что все дети и взрослые похожи на неё и живут в этом саду не просто так, а потому что он – заколдованный дворец для этой тишины и для них, таких хороших. И снег вокруг – как вата для нашего ёлочного шара.

И её голос... – Шухер, стерва Л. П. зашевелилась!! Пока. Удачи.» – Пожарник смылся, шелестя рябыми колёсиками.

Transfiguratio

Фанерный домик поставили в детской на полу, ближе к батарее: старший ребёнок надеется, что так пингвин и медведик вернутся к нему – это ему обещали взрослые (наврали, как обычно; просто решили, что он перестанет страдать, если они уберут у него с глаз опустевший домик). Он не мог понять, куда делись друзья. За что их отняли у него? Или они сами его покинули?... Этим вечером заснул очень рано, в жару, потом весь вспотел, и сейчас мать сидит возле его кровати, отодвинув немного стол, и думает про болезнь, а ребёнок во сне всё думает, зачем это жестокое расставанье. Хуже всего, что так вдруг; на ровном месте. – Мать встаёт, чтобы приложить ладонь ему ко лбу, замечает слёзы, сама начинает плакать: жар прошёл.

Вот мать прокралась к себе, и медведик, выждав две секунды, с трудом выбравшись из кармана, сильно стукнувшись об пол, с трудом прочухавшись, входит в непонятным образом открытую дверь детской; топает по бесконечной ковровой дорожке к домику, видит уже издалека, что там горит свет, приближаясь, начинает различать силуэт пингвина, счастье свершается с ним, и он не замечает, что за его спиной дорожка превращается в просеку с настоящей травой – каждый шаг по ней её преображает, – что из его пластмассовых глаз катятся живые слёзы, а домик с каждым шагом становится всё менее фанерным. Крылечко, дверь приоткрыта, пингвин радостно оборачивается к вошедшему. Деревянные тарелки на столе становятся фарфоровыми, вместо скотча в оконных рамах стекло.

Кругом еловый лес, порывами ветра приносит звук поезда. Светает.

Человек делает шаг к человеку.

Утро

Ребёнок рано проснулся и видит солнечные отсветы повсюду в этой большой комнате с эркером, в которую его поместили после начала болезни.

Ребёнку хочется куриного бульона с лапшой, морковкой и лимоном. –

Предчувствие другой страны, другого времени, в котором должен стоять этот дом, к которому он относится: ребёнок слушает его и медлит что-нибудь сделать, пошевелиться, потому что не хочет его прерывать.

Но оно и так обрывок. Пара слов, оторванных временем от начала и конца. – Ребёнок выздоровеет, теперь ясно, что не умрёт. Вчера ещё у него не было продолженья; а сегодня он улыбается, довольный этим днём и уже замышляющий нечто, его достойное.

Недели через две его выпустят – дикая задержка! Надо же выздороветь сперва. Хорошо, что он сейчас об этом не вспомнил. –

Хорошо, но однажды всё окажется наоборот: взрослый, он поймёт, что тогда взрослые с ним уже прощались; поймёт, что по детскости смерти не понимал и сам оказался ей неинтересен, занятый фанерным домиком, и только поэтому – по глупости своей – упустил её, чтобы дожить до вещей, от которых она готова была его избавить.