Где пасётся олень (2)

Дождь

Дождь с рассвета до обеда. Сторож забился в халупку; можно погулять. А. слезает с чердака, накрывшись куском плёнки, откопанным среди старого инвентаря и вымытым в бочке.

По зарослям пробирается в обход сторожки, выныривает позади особняка: хочет побывать там, откуда сквозь клёны показывается низкая тёмно-зелёная, двускатная крыша с фигурным коньком. К ней ведут полуразрушенные плиты-восьмиугольники, как на площадке перед особняком. А. ни разу не решилась пойти туда за сторожем, потому что между клёнами и павильоном целый луг некошеный, окаймлённый одичавшими кустиками. Спрятаться негде.

А. выскакивает из кустов и припускается рысью, прося дождь не иссякать.

Двери павильона не то, что не заперты, а стоят настежь. У правой створки была испорчена верхняя петля; А. обнаруживает сегодня створку снятой и с нижней петли, сторож прислонил её рядом к стене, чтобы не мешала. Сочные огромные растения в кадках пугают, как внезапный возглас среди безлюдья; ах да, их, должно быть, поддерживает сторож.

Павильон невелик, но причудлив. В нём есть что-то от коробки для новогодних подарков; но это изящные, негрубые вещи. Разноцветная резьба повсюду, такая же плитка, выдумки вроде водоёма с зеркальным дном; зеркало треснуло, но зрелище от этого только выиграло. Когда-то над собственными отражениями здесь плавали красно-золотые рыбки. Раньше в павильоне развлекались на старинный манер: прогуливались, пили кофе, усаживались поиграть в карты или на инструментах. Этой жизни давно нет. Остались обрывки украшений – полустёртые фразы чужих разговоров, загадочные потому, что ты не в курсе и спросить некого.

А. выводит: сторож не зря выбрал павильон для разведения цветов. Надо, чтобы кто-то здесь хлопотал изо дня в день, устраивал нечто домашнее; ведь это и есть дом, хотя уже не человеческий больше. Почётное жилище вроде дворца для высоких гостей: в их отсутствие непрерывно готовятся к их появлению. – Они чувствуются: недавно были, скоро вернутся.

<Она прислушивается и рассматривает каждую вещь, каждый прямоугольник остекления. Снаружи дождь редеет, и беловато-жёлтый слабый свет весело проглядывает сквозь истончившийся участок тучи. – Почему кажется, что здесь всё давно имеет смысл не временно-развлекательный и, тем более, не ботанический: что всё здесь обжито? И на этой скамье теперь усаживаются не посреди прогулки, отдыхая перед продолжением пути, не для того, чтобы, как ты сейчас, переждать дождь. Нет. Скамья теперь и не для умных бесед, и не для свиданий. Она не голодает – ей хватает живого присутствия, словно её не забросили полвека назад, а, наоборот, какие-то иные, новые обитатели являются к ней ежедневно. Пусть она не нова, краска пооблупилась, и вместо длинных ясных линий разного цвета образовалось невнятное облачко из точек непредвиденных оттенков, пёстрое, полупрозрачное; но спинка изогнута с нежной тщательностью, переходит в два то ли подлокотника, то ли оберегающих крыла, и два куста позади неё посажены слишком заботливо, не для украшенья, и две вазы по сторонам, одна с дикорастущей травой, другая с крохотным, почему-то работающим до сих пор фонтанчиком, возвращают мысль к тем, кому предназначили всю эту заботу. А. осторожно поднимается на приступку перед скамьёй; медлит; поворачивается и смотрит, куда смотрел бы сидящий. По куску оранжерейной стенки в тёмной овальной раме растений ползут капли. Сквозь них расплывается зелень снаружи, из картинки превращаясь в палитру, в бессвязное мерцание оттенков./p>

…Но, действительно, кто-нибудь рассеянный, развлечённый другими делами принял бы павильон за игрушку: за плод дизайнерской игры – желание построить кукольный домик в человеческом масштабе. Слишком разноцветно для людей; слишком весело и ярко.

Словно вспугнутая, А. стремглав вылетает. То ли это шутка, то ли порыв пробежаться через луг, на воле; то ли она боится опоздать, пропустив прояснение, временное и частичное. Вновь достигнув дома, вдоль его задней стены А. отправляется направо – дальше в неподконтрольную сторожу часть парка, до которой прежде добиралась только два раза. Шпиц, сколько она могла заметить с башенки, предпочитает, расставшись с хозяином, гулять именно там.

Эту часть парка хозяева, конечно, желали бы переделать. А. озирается с круглыми глазами: действительно. Проще продать. Город купил бы; наверняка обе стороны жадничают и до сих пор не сошлись в цене. А другим богачам это хозяйство даром не нужно: чем возиться, убирая отсюда всю эту фантастику, лучше купят пустой участок.

Остатки клумб полны полыни, пижмы, древесного подроста. Давно заглохшие фонтаны наполняет дождь. Статуи, вопреки правилу, надёжно спрятаны среди кустарника и деревьев; густые костерки нарождающейся растительности льстиво и жадно охватывают постаменты. А. присматривается: на кого статуи похожи. (На древних греков им так и так полагается смахивать, но есть другой смысл.) Статуи малы, сделаны частью из мрамора, частью из аспидно-чёрного камня.

Шахматы. Это становится понятно, когда А. вдруг попала на открытое место: перед нею на широком мощёном пространстве, силящемся превратиться в луг, устроены клетки, пустые и заполненные; словно какое-то божество в младенчестве расставляло по ним фигуры, искало смысл игры, пока не наскучило ею.

За полем на пути встречаются беседки; арки; ступени. Парк начал спускаться уступами – то лестницы, то террасы, широкие перерывы между ними –, и от повторения странны делаются заглохшие фонтаны и фонтанчики, пустые арки, когда-то скинувшие обременительные створки – входите, выходите, проходите, мы никогда больше не заставим вас запнуться (но

света нет).

…Впереди начинает что-то темнеть, с верха последней лестницы уже можно различить: чугунные стержни, пояски, украшения, пики. Вот рубеж, от которого отсчитывалась украшенная для гостей часть: ворота, в которые был обращён парк. Это не нынешний парадный въезд. Сюда только входили.

“Ворота заглохли”, – решает А., спустившись к ним и постояв.

* * *

…Оттягивая возвращение, она поднимается обратно, не торопясь, оглядываясь, трудясь над каждым шагом; за Полем Фигур сворачивает налево. Ещё осталась одна задача – увидеть своими глазами дальний рубеж парка, ограду, мимо которой снаружи равнодушно вжикают машины, в которой открыт нынешний парадный въезд, ведь от него, действительно, ближе всего до обжитого крыла дома. За этой оградой парковый просек, люди ходят редко. А. рассматривает небо: …дождь пока не кончается. Не терять же минуты беспрепятственности. – Она забредает в дикий перелесок, отделяющий начало спуска от просека – туда, где, как видно, хозяева ничего не думали устраивать.

(Некоторое разочарование; грусть и скука. Ведь это уже не путешествие, а то, что неизбежно случается, когда пробуешь его продлить.)

Там, на горке, между деревьями рассыпаны ветхие беседки, подобные перезревшим и медленно гниющим поганкам. Дождь припустил сильнее; от нечего делать А. прилежно обходит их все, большие и маленькие, с провалившимся полом, дырявыми шатровыми крышами, остатками лавок и столов.

На краю грибницы, в крупной беседке, хорошо защищённой от непогоды высоким сплошным бортом и густой плетёнкой между ним и куполом, А. чуть не проваливается сквозь пол. Вытянула ногу, но медлит подняться с колена; заглядывает в дыру: сколько места! Да там целый погреб. Нора. Землянка. – Ложится на пузо и до отказа вытягивается вперёд. Шарит в темноте, извлекает выловленное и раскладывает на свету, по краям дыры.

Рюкзачок с оторванной лямкой, подушка, гнутая алюминиевая вилка… Вещи брошены давно. Судя по их виду, хозяин оставил их по меньшей мере с прошлого лета. Но успел здесь обжиться, это факт. Куда делся? Нашёл жильё получше? Не угодил строгому шпицу? Отправился в иные края? Умер?

…Озадачивает банка от цукатов. Прочие вещи норы обыкновенны. Раз бродяга её не выбросил, значит, как-то использовал. А. осторожно заглядывает внутрь. Занятно. На стыке стенок и дна застрял черноватый порошок. У редакторов на даче А. видела такой: это порох; он тоже хранится в жестянке, только от чая. – Она сажает крышку на место. Наружная картинка симпатична: сосна, залив, лодки вдали, на которых ночью зажгутся фонарики. А. помнит её с детства – пока мать не обеднела вконец, по выходным в булочной возле платформы они покупали цукаты. Жалеет, что рисование так ей и не далось: картинка – удачный намёк на бесспорную правду, набросок пока не состоявшейся работы; нужен мастер, чтобы залив с бухтами, вереском и сосной над обрывом, с маяком вдалеке проступил до конца и ожил.

Невольно вспомнился ученик, рисующий что угодно быстро, коряво и точно. Люди, звери, растения, предметы получаются у маленького Л. живыми – если разобраться, абсурдными по форме, но схожими до того, что почти шевелятся.

* * *

Прокравшись обратно, А. ныряет на чердачок оранжереи и торопится вынуть карандаш с тетрадкой.

Сейчас распахиваются ворота в страну снов, А. уходит всё глубже, дальше, она любуется парком сперва этим, потом уже другим, понемногу растущим из этого, чтобы дать ему длиться.

А. пишет, и в страницу стягивается всё – от картинки на жестяной коробочке до ворот, от уступов спуска до стеклянной крыши под дождём. Равнина вытягивается во всех направлениях и преобразуется: она проявляется –, и в ней теперь собралось, словно Гости павильона…, всё, – и с последним светом А. дописала её, наполовину вслепую, и засыпает, уложив лицо на страницу, падает в Сон, который раздался неожиданно, впустив записанное, приняв пишущего в себя вместе с его последним словом, – А. снова глядит с высокого места на странную даль, на это движенье пестроты, простой, несуетной и оживлённой, в ландшафте могучем и тихом, как безмерная туча.

Смотрящий стоит на горе. Переменчивые, солнечные небеса, рельеф, разнообразие цветов – их ровное полуглухое течение и маячки ярких пятнышек тут и там. Торжество; А. с запозданием замечает, что утекла туда вслед взгляду и летит над бесконечной равниной.

…Вдруг обнаруживает себя в её тихом до бессмыслицы уголке.

Пешком поднимается по шоссе, где иногда проезжает автобус, по внезапно погасшей, беззвучной и пустой дороге. Солнце зашло за тучку, хотя по краям в небе полно голубых просветов; тучи быстры, день не пасмурный; машина впереди за поворотом прорычала, одолевая подъём, и угасла на отдалении; А. останавливается передохнуть. Справа замечает ворота, прервавшие своей ажурной решёткой каменную ограду. А. оглядывается: рядом две остановки, туда и сюда, скамейка на ближайшей из них сильно пообтёрлась, а вон дворник не добрался – короткая полоска мусора осталась вдоль обочины; въезд, перекрытый воротами, заасфальтирован аккуратно, с обеих его сторон поставлены урны, причём здесь, а не внутри; за воротами скоро вместо асфальта начинается плитка, ей заметно досталось от множества входящих и выходящих ног. Кусты жимолости, украшающие вход и несколько снимающие акцент с урн, припылились и обтрепались. Посещаемое место. Народа нет потому, что день рабочий.

А. долго рассматривает парк через ворота.

Через зелень много не разглядишь; только детское пение послышалось вдали, следом чья-то белокурая голова мелькнула на горе сквозь кустарник; и когда всё стихло, когда ребёнок исчез (наверно, убежал обедать), вдруг наверху раздаётся пронзительный крик, и светло-зелёная птица с лентой вместо хвоста стремительно проносится в глубь парка, на гору в заросли, чтобы пропасть в них.

А. разглядывает решётку, за которую держалась. – Впрочем, ворота мог сработать тот же мастер, это ничего не доказывает.

* * *

Проснувшись, замечает, что свет не торопится. Сегодня кончился июль; есть время подумать, пока нельзя различить буквы на бумаге, и она представляет, что вошла бы в те ворота.

Может, раньше и здешний парк жил так же, когда-то, пока его не покинули.

Однако пора за дело. –

И, разглядев через бинокль, что сторож занялся приготовлением завтрака, она открывает один за другим тайники, выгребает своё добро, по мелочи тут и там. Предел скитаний достигнут, пора понемногу собираться назад.

В этот наступивший день, пока один из несчитанных, время загнуло прямой, как стрела, путь и отправляет назад равнину с её путешественниками: лето клонится к модуляции. Свет идёт на убыль. Вахта идёт к концу.

Возвращение

Когда август перевалил за половину, А. возвращается.

После трёх часов ходьбы с рюкзаком за плечами полное препятствий ядро города преодолено, застройка расползается по простору, появляются разбросанные щедрой рукою многоэтажки спального района; холмы, трава, беспрепятственность, шипенье мелких рощ под тёплым ветром. А. шагает, вникая в приближение родных мест; за остановку до своего квартала садится передохнуть на хребте очередной горки.

В долгом пути вокруг понемногу, вместе с воздухом обжитых мест, наступало иное время вместо покинутого, и сейчас, в последней передышке пути, который скоро будет завершён, А. вникает: она почти уже там, в настоящем.

(Вахта света каждый год отменяет городское человеческое время: место истины чисто от перемен.)

В раздумье, допивая запас воды, А. следит, как ветер и люди движутся среди холмов, постепенно уплощающихся по ту сторону железнодорожной линии, становящихся плоской, как стол, поверхностью родного пустыря.

Вон по нему маленький мальчик идёт к многоэтажному дому с незапертой, приоткрытой дверью. Здесь видно далеко; с горки удобно рассматривать простоту лета в этих краях. День облегчён и упростился; небрежно нежатся в нём скупые подробности летнего быта в ожидании завершения, как звук, оставленный затухать в расположенной к нему тишине.

Мальчик невзначай отделился от игры и отправился домой, тут по соседству; звон и шум игры отстают, он всё тише слышит их; проходит через квартал, где дома ещё образуют подобие дворов, к месту, где они уже расставлены по отдельности, с паузами, полными одуванчиков и травы.

(Некто вернулся с прежней родины в нынешнюю, в своё настоящее, и с высокого места наблюдает, застыв:)

Мальчик, миновав лавочку с пенсионерами, покосившиеся качели, подходит к белой блочной башне, пересекает заасфальтированное пространство перед нею. Дверь парадного приоткрыта и даёт небольшую тень. Мальчик один здесь; он берётся за ручку. Почти задумался. Входит.

Лёгкая тень внутри неподвижна, во всей лестничной клетке ни души.

(Мальчик зашёл в твою мысль: она послушно выстроилась в неказистое здание, которое он привык считать домом; она приоткрыла дверь и слушала, вникая, как он подходил. Потом впустила. Нельзя выразить, что его ждало внутри.)

...Это был маленький Л., сын энтузиастического владельца особняка.

Поселен пока у тёти, ведь дома творится хаос, там жить нельзя; родители вконец замотались, да и ребёнку надо отдохнуть... – Родители давно глухи к мальчику и говорят мимо, поэтому он научился молчать. Полон чуткого внимания и обратился в слух; А. затрудняется определить его будущее. Кто он? Сам не знает, не знает и она. Стихшая навек заурядность, гений, алкаш или ранняя случайная смерть – что ему выпадет на долю?

* * *

Вошла в квартиру, полезла с ходу в душ (наконец! после ржавой бочки) – телефон заливается. А. выскакивает, оставляя за собой полосу воды, словно фарватер. Хватает трубку. “Да?”

Это Л., отец мальчика. Говорит, что друзья хотели видеть А., но не могли дозвониться и попросили его – ему дешевле, они ведь звонят из-за города.

И раз уж поедет туда, то заодно не будет ли так любезна – – Ну конечно: снова передать что-то сварщику. (Да пожалуйста! И зачем так распинаться. Разве стройка ей в лом? Конечно, нет. Прикольное ведь место.)

А. вешает чёрную трубку: итак, опять приглашена.

Значит, бросить притащенный из парка рюкзак, извлечь и доесть чёрный хлеб, попить кефиру, почистить зубы да завалиться дрыхнуть; у, как ноги гудят. – Поставить будильник на два часа! Негоже опаздывать.

...Закинув руки за голову, блаженно смыкает веки, думает, засыпая: Л. не захотел, как её друзья, обрести лучшие условия в строящемся пригороде. Он унаследовал маленький развалюшистый особняк и постановил привести его в кондицию; жить с семьёй на втором этаже, первый сдавать. Или наоборот. Сварщик ему частенько надобится по делам оценки здания, планов перестройки, частичной или полной реконструкции и т. д. – каждый раз, как вспыхнет новое гениальное озарение. Правда, неизвестно, сколько лет займёт воплощение замысла, на какую часть жизни растянется работа – их с женой жизни, потом жизни сына.

* * *

...Открыв глаза, видит циферблат. Почти четверть часа до срока; переводит взгляд в окошко, следит, не шевелясь. Там на фоне последних этажей, над верхними ветками тихий фиалковый шарик уплывает в небеса. Обыкновенный дешёвый шарик, без рисунков, не глянцевый и не матовый, полупрозрачный. Простой. В форме капли. А. даже знает, откуда он летит: на том конце условного двора, за углом противоположного дома, не доходя игровой площадки, дети то и дело привязывают шарики, которые родители покупают им на выходных, пока длится лето; идут погулять, а шарики цепляют на куст. Но то ли завязывать не научились, то ли кто хулиганит – отвязывает; то ли опять нитка перетёрлась, как уже бывало.

А. разбудил далёкий и звонкий детский крик. Тревога! Полундра!

Только вам его уже не догнать.

...А впрочем, может, они не про шарик кричали.

Ожидание

Высадилась из поезда и смотрит на ели за платформой, на уходящие от неё волны листвы и хвои, тучки над ними; – как будто здесь рядом тебя ждут?

Где? Зачем?

Встряхивается – ну что это, недоспала. От дневного короткого сна у сердца садятся батарейки, а в предчувствии заката в мозг вползают странности. – Отвернулась от посёлка, переходит пути. Усталая жухлая зелень лесополосы золотится, и чернота гнездится в ней ныне; травы глотают тропинки, вымахали в человеческий рост. А. погружает усталую голову в салат из листвы и червонного света, отдыхает в мысли о неизменном, которое оттеснила в даль подступившая осень:

Там над посёлком, на холмах всё-таки есть место счастья. Оно там остаётся, надёжно. Всегда. Лето стареет, Элизиум отцветает, теряется в прочем, к сентябрю пропадает под наслоеньями событий, перестаёт с тобой сообщаться: впадает в нечто вроде отпуска, неприёмных дней. А всё же он и сейчас там, за станцией, позади дач.

Тебе причитается и следует однажды снова сидеть на холме, с дроздами над головой и пенным кружевом диких яблонь рядом, под цветущим дубом, с тихим посвистом и стуком железной дороги вдалеке. – Для этого надо прожить осень и зиму; вновь увидеть мать-и-мачеху на южных склонах, первые серёжки на деревьях, услышать первых стрижей.

…Лесополоса кончилась; А. повела плечами: холодновато; сейчас будет теплее, на открытом месте, которое весь день разогревалось солнцем; переходит шоссе, топает по обочине. Навстречу вжикают многотонными сгустками грузовики, вестники бесчисленных строек, на небе облака стихли, не движутся, день светел, до заката долгие часы. По ту сторону вдоль полотна тянутся дикие заросли, время от времени из них показывается грибник с корзинкой; сорняки цветут нежнейшей пеной на опушке, серпуха, скромная, нескладная, длинная, с лиловыми, оглушающе медвяными кисточками, длит своё лето, зовёт и меланхолично терпит шмелей и ос. А в поле на пустыре по эту сторону, среди разъезженной глины грунтовых дорог с лужами тут и там, обращёнными к тучам в своём одиночестве, звездится кульбаба; клевер замечаешь много позже. А ведь он тут, у самой обочины, почти под ногами. Вместе с мелкими, низенькими ромашками.

...Вот и просёлок, знакомые распахнутые ворота. Стройка. А. заявится, бывало, и уже от ворот её внимание стремится в сторону каркаса с бетонными перекрытиями; каждый раз, приблизившись, приходится задирать голову всё выше – дом растёт. Стройка доступна, мила сердцу; это место, не вызывающее волнения и в то же время весёлой кляксой вписанное в равнину. Этот участок не первый в её короткой жизни, А. уже знает, что и эта стройка угаснет, превратившись в очередной объект, жилой или промышленный, и лёгкая грусть сопровождает представленье; но, в конце-то концов, прикольно будет и впервые увидеть новое, только что ставшее готовым здание: увидеть, что вылупится из бесформенности – получить сюрприз.

Цементомешатель в ответ на приветствие, как всегда, промолчал, но на этот раз вдобавок сразу повернулся и пошёл прочь тяжёлыми, досадливыми шагами.

Поджидая сварщика, гостья вспоминает, сколько времени ходит сюда. Месяцев семь? Или десять? Год?... Пожалуй, года не будет, но месяцев десять точно. С ней уже под конец все здоровались, только этот чудак – ни разу. – Прораб, пробегая мимо, приветливо ухмыльнулся, мотнул головой: “Не обращайте внимания, он у нас бука”.

* * *

Посёлок друзей дальше от шоссе, пока сухо, можно выйти через боковые ворота стройплощадки и там пройти полем.

А. ценит окрестности домика, очаг среди пустошей; сами по себе друзья безразличны ей так же, как она им. Её визиты их развлекают, они привыкли к ней со студенческих лет, это взаимно. Сейчас им понадобилась помощь: временного тента в холодный сезон уже не хватит, общий гараж ещё не достроен, да и стоить он будет дорого; друзья хотели бы, чтобы А. выспросила у какого-нибудь клиента-юриста (ей приходит на ум г-н Т** из углового дома на Серой улице), как возвести рядом собственный гаражик, не нарушив законодательство. Участок маловат, жалко его тратить.

Хозяева поят гостью чаем, сообщают местные новости: они уже завязали более-менее основательные отношения с соседями, хотя здесь приходится привыкать к иным, негородским, расстояниям – до ближайших людей топать и топать: заселено всего около четверти домов. Житьё за лето наладилось, между поселенцами понемногу образуется общность; друзья довольны, потому что “канадский” быт стал их под конец утомлять. В жизни, конечно, всегда есть место подвигу, но если подвиг отхватит себе чересчур много места, станет негде жить. – Друзья то и дело называют три-четыре имени; у них явно завязались постоянные знакомства.

От мысленного шатания, вслед их рассказам, по ещё не образовавшемуся посёлку А. пробуждается среди комнаты с камином, квадратной и потому словно бы просторной – гостиной на первом этаже, где компания, то и дело мило отвлекаясь на деятельного трёхлетнего ребёнка, пьёт чай, закусывает шикарной выпечкой, болтает о чём попало; друзья больше рассказывают о своих повседневных делах и что почём в их новом мире, А. больше травит анекдоты, придуманные, из жизни – наравне. Отсеивает известные им, из общего институтского прошлого; когда-то анекдоты ей рассказывали не ученики, украдкой от родителей, в минуту заслуженной тяжким трудом передышки, а студенты. Друзья – единственные из однокашников, кого А. не растеряла; хотя факт, что в действительности не растеряли её они.

…Каким образом разговор всё-таки зашёл о Л.? Ни А., ни её подруга этого не хотели; но друг раскочегарился мгновенно: “Да, а он тебе не сказал, что продал квартиру?!” Действительно, друзья отговаривали Л., когда полтора года назад он в первом порыве энтузиазма загорелся этой идеей; он вроде согласился тогда, что сдавать выгодней. А тут – на тебе!

Жена коротко вздохнула: вот, теперь не остановить. Подаёт голос: “Тут и её вина, не только его. Она-то была против – и сдалась без боя. Подумала бы о ребёнке!” Когда-то семья Л. разделяла намерения друзей – посёлок был их общей мечтой; потом Л. известили о неожиданном наследстве, он съездил взглянуть на дом – и сбился с истинного пути.

Друзья серьёзно расходятся с Л. в этом пункте. Они тоже долго и целеустремлённо копили, потом начали занимать у кого нашлось, но ведь не для авантюр, а чтобы купить этот домик со всеми его преимуществами, начиная с низкого налога и кончая свежим воздухом, соседними Ёлками, их знаменитым озером. Дачи не надо! И даже ради этой цели они не пускались во все тяжкие, во всяком случае, с работы не увольнялись, как Л.; правда, при его специальности ему будет легко снова трудоустроиться. А всё-таки ради чего рискует? “У них ничего не просчитано,” – поучает муж, расхаживая по гостиной и выдувая дым в форточку каждый раз, как оказывается рядом; сейчас будет лекция. Доводы друга давно известны его слушательницам, кроме того, они обе согласны. Однако дают ему излить желчь, кивают. И правда: неизвестно, захочет ли кто-то снять этаж или хотя бы пару комнат в особнячке, а если да, то за какие деньги. Хватит ли их, чтобы Л. снова встал на ноги? Не придётся ли ему, под конец, продать этот дом? И окупятся ли тогда перепланировки да ремонты? И т. д., и т. п.

* * *

А., прислонясь к оградке перрона, ждёт поезда; вечереет. Над елями напротив небо с тихим закатом, почти без красноты. – То, что тут ждало днём, не исчезло.

Кто это? – произносит А. в мыслях. – Кто тут?

Сегодня точно не издательские знакомцы. Ждали, довольно далеко отсюда, друзья; и те за известным обычным делом, а не так: не побуждающе, не требовательно и не... Не ждут они от тебя ничего, короче. И тобою на сегодня уже сыты. Нечто, продолжающее ждать здесь без уточнения места (справа? слева, куда гладко скользят, поворачивая и блестя, рельсы? впереди, на той стороне? за спиной и внизу, в зарослях?), ждёт тебя без повода, хотя подлинно. Случилось сейчас почему-то, что оно обратилось именно к тебе, всем вниманием, и оттого кажется ждущим.

Еловый лес напротив, жилой и надёжный, лесополоса позади, лёгкая, прозрачная, безлюдная, укоренились по обе стороны путей и зеркально обратились друг в друга, как выбор.

И когда уже зазудели, дрожа, струны рельсов, когда поезд, невидимый, приблизился к повороту, покажется оттуда через секунду, приходит мысль: пора бдения кончается, свет уходит, а мир по-прежнему ждёт тебя. Какой открытый, принимающий объём свободы; какое широкое дыханье. Навстречу дышит немой и вечный покой.

(Почему и чего он всё время ждёт? Не могу же я сразу быть везде. Однажды не выдержит сердце. Что надо сделать, чтобы дать ответ и вступить в беседу? Бекас на спине мамонта счастливей: он знает способ, он всегда дома. Ты меньше бекаса, мир больше мамонта, и всё-таки у тебя есть, почему-то, нужный ему ответ. И он бесконечно терпелив с тобой, а ты бесконечно – сколько хватает жизни – выдерживаешь его терпение, только чтобы дотянуть до дня, который будет годен для ответа.)

Есть тихий жёлтый свет последней полосы ушедшего заката: бледно-жёлтая горизонталь и в остальном – темнота, по привычке кажущаяся пёстрой. А это уже тень от искусно вырезанной картинки.

* * *

Сумерки, вороны угомонились по деревьям; район, где живёт А., оставлен светом, синяя печаль всё гуще натекает в него. Нищета, новостройки. Грязно-белые плиты, серые швы, сплюснутые по вертикали окошки. Обильные гроздья ворон на тополях; плоские крыши утыканы антеннами.

А. у себя дома, под низкой крышкой потолка, слушает в раздумье соседский телевизор, топот ребёнка наверху, неприкаянно шатающиеся по пустырю клики поддатых гуляк, ближе и дальше. Квартира – спичечный коробок; здесь хорошо переночевать зимой, а пуще в сырость, когда, наглядевшись снаружи на бомжей и бездомных собак, к вечеру, топая во мраке, восхищаешься мысли, что у тебя есть своя, обогретая нора. Там сухо и газ сияет по ночам.

Летом что тут было делать? Помыться и в путь.

В августе немота сгущается.

А. сидит на подоконнике, ловя всплески шума тут и там во мраке среди редких фонарей; потом сидит за столом, глаза обращены на пустую поверхность с маленьким стеклянным шаром, но видят опять то же, что видели много раз наяву и во сне: тёмно-зелёный от августа, пологий, долгий склон перед блочной башней, тут и там скромно, чуть неряшливо украшенной зеленоватою плиткой. Вечно приоткрытая дверь одного из двух подъездов; по соседству дом постарше, и оба они, нормальный пятиэтажный дом из кирпича, без лифта и мусоропровода, и светлая башня рядом, встали у верхней кромки склона, словно должны были или хотели засвидетельствовать его – по недостаточной крутизне, по излишней пологости не способный броситься в глаза.

В тёмно-зелёной вечереющей траве с большими паузами разбросаны четырёхцветный резиновый мяч, пластмассовый самосвал, кольца от пирамидки, подмокшие страницы детской книжки, давно раскуроченной и растерявшей себя по окрестностям.

Склон мягко переходит в горизонтальный, плоский участок, заросший травой, без троп (лежит обочь путей);

– а там за ним, чуть дальше, в двух шагах, заслоненная от меня домами, всегда готова принять маленькая площадь, где наши игрушки, нами в разное время утраченные, собираются на рассвете и на закате, гуляют и беседуют, где можно их застать, если понадобилось спросить совета; оттуда берёт начало миниатюрная узкоколейка, путешествующая в преддверии Равнины, в лесистых ещё местах, среди частых домиков и деревьев; а далеко за всем этим и за холмами сна немо поднимается предчувствие пустоши на морском берегу.

Там порой маячит среди трав светлая макушка. Иногда ты готова окликнуть…

Стеклянный шарик лежит на столе.

* * *

Стрижи улетели.

Надо сосредоточиться на завершении лета; остаётся четыре дня тишины и безлюдья. – В один из них А. зажгла настольную лампу и разбирает под ней пожитки, унесённые из парка. Ночи удлинились и похолодали. Теперь, когда последний визит лета отдан, есть время навести порядок в своих вещах. Тех, что в квартире; тех, что в голове.

…На рассвете А. всё ещё листает тетрадь, быстро вычёркивает и пишет, перед стеклянным шаром среди пустой столешницы; кругом пустота – на столе, в комнате, прибранной до нежилого состояния, в желудке, в мыслях, в холодильнике. Всё подъедено. Осталось три яйца в крышке.

Сентябрь возвращается; он не бывает новым и множественного числа не имеет; каждый раз, подступая к порогу лета, как вода в прилив, он вызывает не память, а события, впитавшиеся некогда в его суть. Происшедшее присуще сентябрю, является вместе с ним; всегда свежая радость и рана. Всегда только что. Существенные вещи имеют свойство каплей падать в сердцевину осени и застывать в ней видными близко и ясно, хотя недоступными. Они сами теперь – её свойство, муха в янтаре. Почему? А х. его з.

Завтра сентябрь, и хотя тепло, почти жарко, солнце часто смотрит сюда и торфяники до сих пор тлеют за окраиной, но утки уже плывут по реке, и ясно проступило в пустоте сознание обретающей утраты: отзываешься вслед. Подбираешь вчера оставленное кем-то знание; теперь твой черёд. И когда ты уйдёшь отсюда, кто-то новый возьмёт твоё знание с древней земли.

Начало сезона

Возобновление заработков, первый день: конец и начало, сдвиг, от которого немеет даже мысль – так это чудовищно просто (происходит. Уже произошло).

С утра, с первого шага к чайнику на кухню её придавливает тяжесть Серой улицы: этот урок сегодня будет первым. Верно. – Не радует, но так верней всего.

Уплетая гренки с яйцом, А. прислушивается; снаружи понемногу раскручивается день, и, даже уткнувшись в сковородку, можно до последней подробности описать движение людей снаружи, внизу, среди россыпи многоэтажек: им предстоит долгий-долгий, до забвения, путь, каждому в свою школу. Там дети постарше приземлятся сами, там взрослые покинут малышей, и кто-то впервые узнает, подслащённую речами среди плебейских цветов, горечь заключения. Листья чёрствы, но ещё зелены. Они останутся снаружи. Заключённых разводят по коробочкам классных комнат. – Ничьи половицы, плитка и двери; безотносительно к людям покрашенные стены. Запах хлорки из туалетов, резкий, как нюхательная соль. Решётки. Оконные переплёты. С каждым годом их делают безутешнее ремонты и модернизации; скоро не за что будет уцепиться, позволяя мысли украдкой покинуть занятое тобою место и поискать вокруг вещь, способную принять немую жалобу. (Безымянную, безутешную судьбу.) Смерть съедает неровности, подробности, уточнения, в которых копилось время, чтобы отстояться до истины и отдать её тем, кто в поисках достойного – точного – места немых причитаний и мысленных слёз, холодных, как октябрьский дождик на большой перемене, набредает однажды на святую вещь вроде перекошенной рамы, с которой облезает бордовая краска, или разбитых ступенек у давно замурованных дверей.

Тот, кто видит клён во дворе и может непотревоженно наблюдать, как струятся ветви, как от дождя и раннего снега чернеет кора, как заспанная ворона с утра дерёт глотку на вершине, бывает жив. Да.

Иногда бывает жив.

Но приходит очередной директор, дереву красят ствол, обрезают верхние ветки, чтобы не порвались провода, и нижние сучья, чтобы школьники туда не лазили, ворон отстреливают, а когда дерево начинает сохнуть от пыток, его с облегчением спиливают – нужен был предлог.

Давайте насадим по периметру презентабельные кустики.

* * *

А. вышла за два часа до срока, бредёт и едет через полгорода на урок, следя, как успокаиваются по ходу дня люди, машины и птицы, как лёгкая дымка наверху расходится на тучки, как ветер сдувает их и застиранное небо в зените примирительно улыбается. Так мудрый и кроткий, изящный человек утешает без слов: ничего, сам видишь – и после происшедшего есть жизнь, от нас зависит, какой она будет; не стоит хоронить радость, она жива: то вне тебя, то с тобою.

Холмы с дубами недоступны, не стоит вспоминать; новые дни каплями многоточия станут падать, умножая отстояние, разделяя май и тебя. Не растягиваться же по мере их падения, медленно и до невыносимости; дурная игра. – Вчера ещё пространство, опустев, прислушивалось к зреющему событию, сегодня предстоявшее тут. Нет больше твоей свободы; вот так просто это делается. Просто, как трамвай поворачивает с маленькой площади в улицу, в конце которой ждут конечная остановка и круг.

Остался бледный месяц над крышей. (А. подняла взгляд в последний раз перед тем, как войти в подъезд.

Отголосок вины. Намерение выдержать молча.)

Дверь закрылась, подъезд сглотнул. Гостья здоровается со швейцарихой, ныряет в лифт.

Перед работой её посещает последняя коротенькая мысль: лестничная клетка подобна стеблю, листья квартир ответвляются от неё тупиками, конечными станциями на пути своих обитателей, ступени с лифтом ведут и направляют каждого к его цели. Улица ведёт к дому, череда подъездов к нужной тебе лестничной клетке, а та – в квартиру. И вот уже от неё мы не ждём дальнейших отсылок: она, очевидно, и есть цель движения. Конечная остановка. Что там, в каждом случае, содержится, об этом бродячий учитель былину может спеть, как участковый врач или социальный работник.

С порога её преувеличенно хлопотливо провожает в комнаты милая бледненькая домработница. Не сразу доходит, что стряслось; тем временем, открыв перед гостьей обычно запертую дверь против детской, где А. всегда занималась с сыном хозяина, домработница поясняет: “Г-н Т** просил подождать его здесь.” Странно. Со дня найма не показывался, А. успела забыть, как выглядит работодатель. К чему бы? Что случилось? Что-то не так?...

Она рассматривает комнату: книжные полки по трём стенам, включая ту, где вход. Места мало. Письменный стол слева сохранился от предыдущих поколений, наверно, лет пятьдесят служит, а круглый столик посередине комнаты, перед ним, занял явно не своё место. Принесён по случаю. К письменному столу боком приставлен стул, как делают в учреждениях для посетителей. – Похоже на рабочий кабинет.

Да здесь балкон… Погоди: почему вдруг в той стене? Привычное представление о квартире рассыпалось, А. припоминает расположение входной двери относительно лифта, комнат относительно коридора; получается, окна известных ей комнат глядят в разные стороны.

Любопытство заставляет гостью осторожно обогнуть круглый столик. Пока тепло, балконная дверь приоткрыта; но затруднительно к ней подойти, учитывая выставленный стул, определяющий, где следует находиться приглашённой. А жаль: стоит выглянуть – и загадка будет решена.

(Так, постой: входная дверь по центру площадки, за ней короткий коридор направо в кухню и прямо – длинный коридор с комнатами по обе стороны… Кабинет напротив детской, где проходили занятия. Рядом А. заметила другую дверь, тоже всегда закрытую; по-видимому, у той комнаты, в отличие от кабинета, длинная сторона параллельна коридору, а не перпендикулярна. Напротив неё комната дочки г-на Т**, в торце – гостиная... Бегаешь, замотавшись, полузакрыв глаза, чтоб не видеть Серой улицы, отключаешь ум от всего, кроме дела, и не улавливаешь очевидного. Эта квартира почти вся расположена в центральном ответвлении дома, в третьем крыле, непредвиденном с улицы – – вот так штука…)

Шаги, входит хозяин.

По счастью, дело не в претензиях. Наоборот. Из-за опоздания ученика его пунктуальный родитель почти потерялся; рассыпается в извинениях. Такой важный дяденька, неловко. Едва изученный, наспех, во время найма на работу, опознанный как один из серьёзных дельцов Серой улицы; его юридическая консультация, как выйдешь, справа, через дом. А. заметила его фамилию на табличке. – Г-н Т** предлагает выпить чаю.

Вспомнив просьбу друзей насчёт гаража и прикинув, что лишится обеда, если мальчик будет отсутствовать ещё полчаса, гостья соглашается. Тут раздаётся почтительный вопрос домработницы, г-н Т** извиняется и выглядывает к ней в коридор; А. прислушивается. Шаги удаляются, хозяин вполголоса даёт указания, кажется, недоволен: заминка; не успев подумать, А. очутилась на балконе. Оттуда что-то донеслось –

Стоя посреди балкона, видит:

Внизу, до странности глубоко, сорняки да тропинки. Велосипед задумчиво тянет меж них неровную, причудливую линию. По краям тут и там тополя держат склон; дома вокруг долины рассмотреть некогда:

Посреди великолепия на древнем стуле самозабвенно разыгрывается фаготист. Позади, меж низких развесистых яблонь, затеялся футбол, майки детей словно кто-то подобрал, как цветной бисер; широко во все стороны растеклась свободная от построек низина, тут и там вымахали кусты в непостижимом изобилии, едва тронутые холодом; осень великолепна, как во сне или в детстве. Солнце в звонком воздухе…

Тупик заурядной квартиры открылся в дальнейшее, как если бы стена с балконной дверью снялась, и за ней обнаружился путь: освободилось место для движения. А там начало –

“…Ну вот, а мы пока побеседуем. Присаживайтесь, что же вы стоите! Вот сюда. Прошу.” – И г-н Т** отпускает домработницу.

Хотел бы знать, насколько прилежно занимается сын; даже хорошо, что выдалась минутка поговорить с его преподавателем. Г-н Т**, конечно, проверяет дневники детей; в чём-то им помогает с домашним заданием домработница, в чём-то – он сам; “но, к несчастью, в языке мы оба ничего не смыслим”. И он с удовлетворением упоминает, что мальчик стал приносить четвёрки вместо троек. –

А. следит за манерами, старательно соблюдает учтивость, отвечает односложно. Дотошность адвоката слегка обременяет: сейчас важно не потерять узнанное. По счастью, хозяин довольствуется короткими ответами и скоро, получив нужные сведения, меняет тему на другую, которая ему явно интересней. Кто бы мог подумать, что он знаток не только в строительном праве. Просвещённый деятель! Вот чем кончаются предрассудки: пока не знаешь человека, легко его классифицировать. С первого короткого знакомства работодатель запомнился типичным представителем здешней фауны – прижимистым клещом, не признающим собственных ошибок и склонным придираться к собеседнику, путать его до одури, чтобы сжулить побольше. Сегодня почти стыдно первого впечатления, гляди ж ты… – За чаем он, после острой неловкости за опоздание сына, кажется почти счастливым: учительница восприняла неувязку спокойно и даже оказалась не совсем несведуща в немецкой философии. Удачно; г-н Т** развивает перед ней некоторые излюбленные идеи.

На свою беду А., выскочив с балкона, не успела достигнуть стула и, чтобы сохранить хоть половину приличия, замерла перед книжной полкой, нос к носу с корешком Хайдэггера – со стороны, конечно, эта поза выглядела, словно гостью так и подмывает полистать, да она стесняется. Поэтому хозяин спросил, читала ли А. этого автора? “Да, немного. Grundbegriffe.” – Лопухнулась – дала заметить, что читала эту... весёлую книжицу в оригинале; теперь расплачивается. Ну ничего, послушать знатока всегда приятно. К тому же, надо его задобрить, чтобы появился шанс спросить, для друзей, о гараже. –

Красиво закруглив экскурс в дебри экзистенциализма, г-н Т** осведомляется, на сколько времени А. сможет задержаться, исходя из сегодняшнего расписания. “Не беспокойтесь! Останется небольшой запас, если даже ваш сын задержится ещё на четверть часа”; г-н Т** настолько любезен, что предлагает подвезти её на машине, если ей далеко. А. отказывается: троллейбус в эти часы ходит хорошо, а до следующего ученика всего четыре остановки. “На машине выгодно ездить только за город, вот в новый посёлок, например, за станцией Ёлки, где озеро – знаете?; мои друзья там живут и уверяют, что доезжают как минимум на полчаса быстрей, чем автобусом или электричкой.” – А. прислушивается: по счастью, пока в коридоре никакого движения, но надо спешить, и она без обиняков, с улыбкой маленького, сознательно творимого свинства спрашивает, имеют ли друзья право возвести гараж за пределами участка: “в посёлке общего гаража пока нет и кто знает, построят ли, а скоро станет ненастно”. – Г-н Т** на миг задумался; “Ну, видите ли… тут есть некоторые нюансы; конечно, если в посёлке найдётся неогороженное место вне дорог, колодцев, других общественных сооружений – вы понимаете, земля не должна никем использоваться, и желательно, чтобы там и на будущее не планировалось никакое строительство… Тогда можно рискнуть. Важней всего заручиться согласием соседей. Ведь они, наверно, тоже захотят на зиму спрятать куда-нибудь машины?” – А. благодарит, уточняет, что домик друзей расположен близко от въезда в посёлок, не в центре, что бòльшая часть домов ещё не заселена, поэтому искомый кусок земли точно есть. – “Прекрасно; если у ваших друзей всё-таки возникнут затруднения, дайте знать – я справлюсь поточнее.”

Звонок, по коридору летит домработница (вспорхнул и реет белый передник в полутьме коридора); ученик вернулся.

А. поднимается из-за стола, г-н Т** вслед за ней. Она благодарит за чай, он за приятную беседу; встречает сына в коридоре: “Ну, с тобой мы после поговорим.”

* * *

Уходя, А. думает: забавно, спец имеет второе дно; рад отвлечься от Серой улицы. И книг-то сколько: вся полка между письменным столом и балконной дверью полна литературой не по специальности. Вот почему кабинет всегда был заперт! Чтобы на полку не пялились, кому не надо.

Выйдя из лифта, жадно думает о чёрном ходе: Есть? нет? открыт? заперт?

Но там швейцариха. А. приветливо прощается; подождём! она не раз уже заставала уютный уголок рядом с лестницей пустым.

Торопится: сильно припозднилась, обед пропал, дай Бог успеть на следующее занятие. Постепенно переходит на бег; думает, что достаточно в следующий раз явиться заранее и обойти дом слева. Не поможет – справа. В чём проблема!

…Оценив ещё раз, по памяти, ответы гостьи, г-н Т** заключает, что с ней можно поговорить, а интересного спора не получилось из-за её задумчивости – но это ведь временное явление, не так ли.

Острова

Переночевав у бабки, А. вскакивает спозаранку. Снаружи у крыльца её приветствует радость ясеня в тёмненьком, пасмурном утре после ночного дождя.

Привычно и торопливо шагает через мост; ходьба согревает. Дождик посеялся и пропал. Ветер свистит во все прорехи, а впереди ещё вон сколько; будь проклята нескладная железяка. Но река внизу, тёмная от пасмурных небес, и ползающие по её широкой ленте уродцы достойны внимания. Ползёт баржа с толкачом: красная рубка, бесконечный чёрный нос, вяло разгоняющий воду; а вон катер, с которого делают замеры. (Сам гадит воду топливом и сам же проверяет, насколько её удалось изгадить ему и другим таким же. – Что это, она словно упрекает всё, за что ни зацепится внимание.)

Большие суда здесь не ходят; а высоты моста хватило бы на танкер.

Настроения нет – ничего, зато пообедаем у бабки №2. Теперь пошло под горку, веселей и быстрей; – вприпрыжку А. устремляется к ближайшей лестнице вниз с моста. Оттуда направо и через улицу.

Прежний, низкий мост был поближе к цели, он прямо вливался в улицу, по которой до бабки №2 рукой подать; но и так недалеко. Вот она, магистраль довоенных кварталов: единственная прямая и длинная улица здесь.

Старые и новые дома сплотились, новыми плотно заштопана прохудившаяся от войны застройка. Во двор здесь обычно попадают через арку, промежутки между домами редки. Те, что поновей, возведены военнопленными; власти позволили архитектору множество излишеств, учитывая, что рабочую силу надо было только слегка охранять и кормить, и он поналепил тут наличников, карнизиков, ложных фронтонов, шишечек, шпилей, башенок, балкончиков и их имитаций. Первые жильцы этих шедевров наверняка полагали, что роскошным гирляндам из фруктов и есть настоящее место на фасаде, наравне с фигурами несуществующих гражданских добродетелей; во всяком случае, А. именно так думала про ананас. Там искусство, тут жизнь; фрукт – условность жанра, внизу, в твоей жизни его нет, а наверху в недосягаемости, освобождённый от удовольствия и пользы, он уместен и насущен. –

Здесь налево и через двор до конца, а там в правый выход. –

Есть две бабки. Одна – та безымянная, за сортировочной; это бабка №1; другая гнездится в недрах старой застройки за музеем и сама не знает имени А. Первая никто, была произвольно подхвачена в булочной возле кассы, где всё не могла сосчитать свою мелочь и тем нервировала очередь; А. помогла ей и добродушно отбрехалась от любителей поскандалить. Со второй сложнее: она своя, но глубоко склерозная. Полосы отчуждения тяжами прошлись по жизни, которая в прошлом имела право именоваться семейной, и съели связность, как делает строительство с городом. Островов всё больше, они всё мельче, самые маленькие мирно тают у тебя на глазах.

Незачем повторять второй бабке своё имя: всё равно не запомнит. А. не пробует ей внушить, что когда-то была её внучкой. Тот островок давно съеден.

Навещает её раз в неделю или две, как получится. Сегодня опять столкнулась на площадке с её соседом и опять осталась довольна. С каждым разом всё больше убеждается, что это соседи на ять, таких теперь не делают: опекают бабку №2, с её-то характером, а при встрече исправно докладывают, как та себя чувствует, как себя вела – тихо или норовисто, что за новые гениальные идеи у неё появились. Полезно быть в их курсе, чтобы с порога взять верный тон.

В это посещение бабка №2 держит А. за социального работника и явно пробует вспомнить, напрягаясь и мучаясь, надо платить за обслуживание или нет. Когда у неё случается эта идея, она спрашивает между делом, уместно ли обращаться к пришелице на “ты”: “Вы так молоды, деточка – вы ведь студентка? Вам, наверно, лет восемнадцать?”

“Около того”, – с ухмылкой ответствует А.

У бабки в голове истёрлось и продырявилось ситечко, задерживающее важные для жизни вещи. Этот фильтр не заменишь, и от лекарств толку чуть. Не штопается ситечко; память – вещь одноразовая.

(Кто её прогнал, к тому она не вернётся.)

Единственное, что каким-то чудом бабка пока умеет – ориентироваться на местности в родных кварталах. Она редко собирается с силами, чтобы самостоятельно выйти в магазин, зато переулки знает, как свои пять пальцев. По крайней мере, от её прежнего феноменального знания до сих пор сохранилась самая насущная часть. А. вздыхает украдкой, с авоськой и кошельком съезжая по перилам древнего подъезда (ступеньки здесь лоханками, тусклое освещение далеко не на каждой площадке, так что соблюдать приличий себе дороже): вот бы долина с велосипедом и фаготом возникла здесь, тогда бабка без труда привела бы меня к ней.

В детстве А. переняла у неё знание о здешних дворах, но теперь не рискует углубляться в них, если куда-то спешит; погулять можно – со временем ноги сами выведут, а рисковать не стоит. Ещё опоздаешь на очередной урок.

Горки за сортировочной и паутина дворов вокруг магистрали были разделены уже при А., но она плохо помнит: ей было года четыре. Широченная магистраль, устремляясь к мосту, слизнула здесь много домов и оборвала улицу, по которой на выходных А. водили в гости к бабушке.

Вторая бабка скупа, поэтому А. не сопротивляется, если ей на прощанье суют дензнаки: всё равно это не много. Когда заглянет в следующий раз, принесёт цветов, чтоб её приняли за бывшую ученицу, а может, маленький торт-мороженое.

Рисование

Маленький Л. сидит с бумагой и красками за кухонным столом у окна почти без подоконника. После субботней короткой школы начинается шикарный день на пустыре; он уже обжился и рад здесь быть. Ему, пожалуй, больше нравится тут, чем в особнячке. (Домой всё равно больше не попасть: отец продал квартиру.) Поприминав подстеленную тёткой газету, чтобы не топорщилась, он разглядывает осину напротив и вспоминает, что там дальше, под косогором, у путей, на другой стороне, много таких незаурядных деревьев.

Сегодня он затеял рисовать деревья, поменявшие цвет. Печаль августа, сгустившись до туч и дождя, вдруг прервалась солнцем – и это – сам этот свет – оказалось признаком холода. Уже не выйдешь на двор без куртки.

Вдруг стало ветренно и ясно, деревья озарились улыбкой – задумавшись, мир вдруг рассмеялся среди грусти: как от анекдота или внезапной забавной мысли.

Яркий смех Осени осыпает деревья.

(Она подумала, примерно: “А фиг ли мне во всём этом!” – и августовские слёзы просохли без следа, как от промокашки. – Да, она теперь весела, но ведь и холод отсюда же.)

Внизу под осиной Л. замечает красивую белую пушинку и лезет к самому стеклу, следит за ней: новая собака. Он такой здесь прежде не встречал. Ни пятнышка, одна белизна. – Л. задумывается, чем нарисовать белое. Может, оставить в этом месте незакрашенную бумагу? Нет; получился бы снег. Сейчас – пока – такой цвет невозможен.

Очаг

Преддверие сумерек, мокрое и терпеливое; дождик смолк, возобновится перед рассветом. Поредевшие, сырые, жухлые листья начали желтеть. А. тягуче шагает из парка, справа течёт забор частного владения; ноги принесли сюда. Вон уже показалась будка стрелочника. Добравшись до закута, чуть сдвинув доску, А. заглядывает в лаз. Стволы елей, как всегда, голы и бесцветны. – Внутрь ни шагу: хозяева вернулись. Перед последним на сегодня уроком, осмотрев главный въезд, А. нашла следы шин. Печально. Плюс пора на сортировочную; во внутреннем кармане куртки отложено на билет.

Даже играть в зайца сегодня не станет; что-то кровь загустела, что ли. Нет веселья.

...Пока возвращается вдоль линии в городской парк: четверть часа побродит меж стволов по листьям, глядя под ноги на цвет осени.

Тополя запестрели, как виноград; везде листья желтеют, желтеют... солнце холодно, оно уходит, листья светятся, чтобы не стало слишком темно.

Так здесь появился отражённый, вторичный свет; осень устраивается по своему вкусу. Она никогда не показывает лица, едет на белом единороге, закрытая золотым покрывалом; на ней серебряное платье и золотые туфли. Осень любит красоту, как все уродцы с сердцем, лишённым рассудительности – преданно и неустанно. Сейчас она делает новый мир из прежнего, она занята этим, как пением и жизнью, а когда будет готово, она проедет на единороге через лес, поле и город; взовьётся занавес, иссякнет дождь, – небо раздастся вверх, углубится, – хорошая будет шкатулка: на синем бархате золотой шарик Земли.

* * *

После стройки полагается навестить друзей.

Пока идёт по просёлку, вглубь от шоссе и чуть налево, А. думает, что скоро заасфальтируют и его – наложат печать и на эти уста; надо ловить момент, пока земля, живая, бедная, притоптанная, может говорить с тобой.

Синюшные тучки, лёгкие, серые, сырые, наплыли, готовятся ночевать, и юный вечер смочен дождиком мелким, как брызги от помывшегося воробья. Фонари вдоль шоссе начинают подмигивать и менять цвет, разогреваясь.

День кончился быстро и мало принёс. Чего-то недоставало даже на стройке. – Она мысленно перебирает ещё раз, медленно, каждый шаг по “объекту”, каждую встречу там; уже достигнув крайних домов посёлка, делает вывод, что цементомешательный “бука” заболел или взял отпуск: отсутствовал. Сегодня именно его не хватало. А здание кажется почти готовым... Но, конечно, строители ещё повозятся, подводя коммуникации.

Вот и забор из узких и высоких зелёных колышков: словно вокруг дома взошли посевы, гигантские ростки, а кто-то скрепил их внизу и повыше двумя горизонталями того же цвета. Калитка, металлическая, хрупкая, с намёком на щеголеватость; ещё яркий кирпич, серебро кровли уже подпорчено дождями. Грядки по обе стороны дорожки, разноцветная зелень; подсолнухи выросли высоко, двое из них сохранились до сих пор и смеются, сытые солнцем, всем прохожим и гостям. Здесь лето отзвучит не враз, здесь не город. Подсолнухам отрежут головы на будущей неделе.

Вошедшую заметили от калитки – лицо жены мелькнуло в кухонном окне, вроде кивнуло, и не успела гостья добраться до середины дорожки, как дверь над крыльцом гостеприимно раскрылась, муж кивает: “Привет! заходи”.

...Поужинав, беспечно болтают; хозяева будто на новом материке, будто город и старая жизнь остались за океаном. И гостье хорошо здесь как раз поэтому: всё новое. Не будет тем наподобие их процветающих родителей или матери А., бедной и ныне покойной. Чужая жизнь, чужие тепло и огни; А. рада пожрать от пуза, повозиться с ребёнком и потравить анекдоты.

Забывается в игре, пока снаружи смеркается: тут теплынь, ковёр, чудо, люстра горит в три рожка. Ребёнок подрос и уже кое-что соображает. А. учит его пускать волчок. Друзья особенно милы сегодня: была удачная неделька – выплатили очередной взнос за дом, осталось достаточно, чтобы не слишком экономить, они накупили всякой всячины, в первую очередь памперсов. Скоро вообще магазин будет рядом! – Гостья загляделась в камин, пока малыш трудолюбиво карабкается ей на закорки: тепло и светло, потому что сейчас испепеляют плоть какого-то дерева, с которым ты даже не успела познакомиться за свою короткую жизнь. Теперь уже никогда не познакомишься. Так же точно, если сунуть туда лист бумаги... (как только что сделал муж, вымолив право покурить у приоткрытой створки: лень было идти за спичками...) На листе могут быть слова. Чьи-то. – Добро, если только воняющая свинцом газетная глупость, как сейчас. – Некто приравняется к дровам; человек и дерево. Две схожие фигуры. Кто роняет слова, кто плоды и листья. Конец один.

А то, может, с кем-то случится листопад: детишки наделают из бумаги голубей, чьи-то последние строчки будут реять над октябрьским полем, пока не осядут в грязь, в безымянные и никому не ведомые милые лужи. – А., забывшись, следит, как чья-то мысль разлетается, рассеивается по ландшафту.

“...А? Чего?” – Друзья смеются: осоловела в тепле. “Не ходи, говорю, сюда пешком от платформы – один рабочий со стройки так ходил, и пожалуйста!” – “А что?” – “А прораб тебе не доложил? Бука твой – цементомешатель – пропал месяц назад. До сих пор ни слуху, ни духу. Прораб устал ждать и нанял на его место другого, благо работа нетрудная. В полицию заявили.”

Отсутствие

Позднее сонное утро в середине сентября встаёт нехотя, как маленький Л. в школу, заспанное и медлительное, неряшливо льёт куда попало свою воду и сыплет листья – медяки берёз и пёрышки ясеня –, у него синяки под глазами, оно умылось рассветным дождём, а пасмурность, как мигрень, всё не проходит, и сумеречный оттенок, тяжеловатый свинец меланхолии, мешкает в тучах и, заглядевшись в лужи, впадает в оцепенение, так что трудно приходящий день ещё не скоро справится с ним, растворив синеву в сером, и лампочки тут и там над дверями подъездов золотыми бусинами, подлинником высшей пробы, продержатся, неугасимые, часов до трёх.

А. глядит из окошка, помешивая в кастрюльке: пока люди бегут сломя голову на работу, затискиваются в переполненные автобусы, А. спокойно варит себе кашу. Её труды начинаются во второй половине дня, когда кончается школа. Чем младше ребёнок, тем раньше урок. На вечер остаются одни “лбы”. Нагрузка растёт постепенно, и, возвращаясь в мокром блестящем мраке, переживаешь пессимизм, смиренно признаёшь: 99 процентов ты ничему не научишь. – Но настоящие учителя и не надеются научить; они зарабатывают, как шарманщик – крутят ручку перед тем, кто пожелал заплатить за музыку. Выдают стандартный набор, надеясь на течение жизни, которое даже двоечнику непременно приносит, раньше или позже, вожделенную тройку. Хоть учи ты его, хоть не учи. Что учитель, что врач – consolatio animi, средство от родительских нервов.

* * *

В городе набрякшую пасмурность обрывает внезапный ливень; А. еле укрылась, но рискует опоздать и потому выскакивает из подворотни, утешаясь тем, что осталось всего ничего – перебежать двор, там вторая подворотня, а за ней уже Серая улица, только светофор может задержать, но она отследит его из укрытия.

Взлетев на первую площадку между этажами, радуется, что лифт на этот раз ждал её, и отмечает ещё только, закрывая за собой дверцу, что швейцариха клевала носом и едва ответила на приветствие; значит, есть надежда после урока застать свято место пустым.

На звонок дверь отворяется сразу – за ней сияют солнечный коридор и белокурая девочка с волосами, перехваченными пурпурной лентой: открыла и бросилась прочь за сверкающим обручем, посмеиваясь, напевая. Все двери справа распахнуты, солнце вспыхивает на обруче, как череда торопливых приветов.

…Домработница обмолвилась, что хозяин сегодня вернётся поздно; А. легче от этого, и её мысленный вздох словно разделило всё кругом, в квартире, вокруг дома и над ним – вдруг прояснившееся небо, прозрачный влажный воздух и солнце, поблескивающее на мокрых местах и стекле. После внезапного сияния, которым разрешился дождь, даже Серая улица не могла поступить иначе – глянула приветливо, отразив небеса.

Солнце яркими лоскутами ложится на паркет.

Дверь кабинета, плотно закрытая, кажется на несколько тонов светлее, и ручка блестит весело.

А. возвращается от стола прикрыть дверь детской.

Слушает ученика, не теряя бдительности, поправляя то и дело, а рядом течёт воспоминание, которое она старается придерживать, чтобы разглядеть каждую мелочь. Элизиум под балконом лежал неожиданно низко; вспомнив, А. заключает, что тут должно быть полтора-два лишних этажа. Рельеф! И это позади Серой улицы. Вторая неожиданность – центральное ответвление дома. Двор по его левую сторону должен быть виден ещё лучше из соседней с кабинетом комнаты, потому что она целиком помещается в центральном ответвлении. Детская, где обычно проходят уроки, расположена дверь в дверь с кабинетом; под её окном должен быть другой двор, теоретически, схожий с первым. Если это верно, то возможно ли было не обратить на него внимания за почти полтора года занятий?

А. подходит к окошку, приотворяет форточку, словно ей душно. Кивает ученику, чтобы продолжал.

Из окна видно мало: слева прямая вереница окон быстро уходит в перспективу и кончается яркой листвой позади линии низких гаражей. Есть ли что-нибудь там, в дальнем углу, в конце, кроме части глухого забора, проглядывающей меж клёнов, сказать нельзя. Впереди ещё один клён и заборчик, который видно из переулка; в нём воротца. Пара машин под открытым небом. Сообщается ли этот правый двор с левым – есть ли в центральном ответвлении подворотня, путь в обход?...

Урок идёт легко, домработница вдруг приносит чаю: вы, мол, как бы не простыли; а ботиночки ваши я у печки подсушу.

А. диктует мальчику задание к следующему разу и взвешивает, когда лучше спросить, играет ли он позади дома. Что мешает вопросу? …Нет, явно следует промолчать пока; сперва проверить чёрный ход, обойти дом с другой стороны.

Непривычную лёгкость источает даже двор за окном детской: если бы не красивые клёны, словно расписные лаковые игрушки, казалось бы, что скорей начинается лето, чем осень продолжается; да и они только рады тебе и смотрят по-свойски. Мальчик под конец балуется, почти непослушен; сорок пять минут кряду казалось, что это твой двор, твой дом и твоя квартира.

* * *

Впадать в элегию некогда. Секунда в секунду вырвавшись на волю, А. мчится вниз по лестнице сломя голову, то и дело съезжает по перилам, не дождавшись лифта, ушедшего куда-то в высшие сферы, на десятый этак этаж. Швейцарихи нет, но дверь за её креслом, хотя легко отперлась воткнутым в замочную скважину ключом, оказывается дверью в подсобку – швейцариха устроила себе хранилище для хозяйственных принадлежностей в тамбуре между внутренней и наружной дверями чёрного хода, наружная заколочена и, судя по цвету досок и ржавчине гвоздей, давно.

А. бесшумно и быстро выныривает, повернув ключ, и довольна, что обошлось. Выскочила на улицу, сворачивает влево, рысью огибает угол – и натыкается на запертую калитку в запертых воротцах. Медленно тащится, прилипнув к ограде, до её конца. Корячится, чтобы через частые металлические рёбра углядеть хоть что-то в дальнем углу.

На солнце надвинулась туча, сверкание угасло, и с ним пропало то, что А. только что видела из окна сверху.

Там пусто и серо от лёгкой, но сплошной тени; там ничто не движется; одинокая машина стоит, глухо поблескивая под сочащимся сквозь тонкую облачность светом, асфальт ровен и мокр, лужи мелки, ни подворотни отсюда не видно, ни дорожки в обход центрального ответвления; низенькие клёны ещё пышны, сквозь их яркую пестроту ничего не разобрать, а внизу они так засыпали асфальт листьями, что не определишь, ходят ли в ту сторону люди.

Что это? Как? Почему?

А. уходит не столько недовольная, сколько удивлённая.