Где пасётся олень (1)

Меж тем под тучами сижу я – каждой
Покой особый свойствен –, под дубами,
Что разветвились так ладно, где
Пасётся олень...

Май

Ветви низких плодовых деревьев, раскидистых и стелющихся, словно кусты, цветущим облаком текут по краю поляны, на ней одуванчики, посередине группа дубов с рыжей юной зеленью в ветвях. Тут, на холмах среди леса, в безлюдье некоторое время назад возник кто-то; сел под дубами, глядит вперёд, где лес вновь восходит следующей волною после ската холма, ложбины и кустистого противоположного склона. Здесь сидит он, под небесами, где утро постепенно растворяет белёсый холодок облачных обмазков и рассветной мути; небеса наливаются цветом, звонко чирикнув, проносятся в них дрозды. Птицы круглые, наглые, с шильцем вместо носов.

(Это тихий тайный смех.)

* * *

Кто-то спускается по каскаду холмов к посёлку среди елей и железной дороге. На небо ложится лёгкий налёт, похоже, утреннее веселье всех утомило; к обеду взобьются первые сливочные тучки. Впереди под горой состав небрежно, привычно хлопает колёсами, и дроздов не слыхать.

Внизу ждут пёстрая жизнь и её дело, которое ближе к лету всё больше смахивает на безделие.

А. репетиторствует с тех пор, как отказалась от места в школе. Скоро обнаружила, что лучше не бывает, чем шататься все дни под небом. Переходя с урока на урок, она исследует городскую застройку и пригороды и на пределе путешествий то и дело достигает безлюдья: приливом труда её выносит сюда, в уже безотносительное к городу место. Круглый год она проводит снаружи, течёт по жилам дорог: от забитого транспортом центра до новостроек в чистом поле, оттуда на автобус и обратно в город, мимо струятся травы и лысая земля, на горизонте лес. Там, где жилища густеют, можно спрыгнуть на тротуар и побродить в переулках.

Круглый год сердце города предстаёт то копилкой, то щедрым истоком, вбирает и отпускает возникшую в нём жизнь: то тянет и прячет в надёжные, столетиями согретые норы довоенных кварталов, то посылает наружу, сюда, где между составляющими города проступает всё больше пауз – где пауза, копясь, однажды членит город на отрывки, а те – на подвешенные в пустоте островки: дом, дорогу, авторемонт, куст среди глины, татуированной во всех направлениях следами грузовиков, мостик над речкой, забранной в трубу.

Там, где предметы начинают замечать своё одиночество, уже солирует равнина. Лес маячит у горизонта, колышется полевая трава.

…Добравшись до шоссе, А. на страшном удалении, в микроскопической мелкоте, в полях по ту сторону ловит взглядом свежие рыжие пятнышки. Там, посреди едва упорядоченной кучки одно- и двухэтажек, которая не скоро станет посёлком, ей знаком один домик: подсолнухи под окном, свежепокрашенные рамы, серебро новой крыши, лёгкий металл кружевной калитки, вокруг лужи, глинистые комья и разъезженные места, дальше стадо кранов, у горизонта то город, то лес. В домике живут друзья. На этот раз она не заглянет к ним по дороге. На стройплощадку – и обратно, одна нога здесь, другая там; а то заболтаешься – день прозеваешь.

* * *

А. входит на территорию по давно подсохшей раскатанной глине, где отпечатки шин гостеприимно направляют посетителей в распахнутые врата пёстрого беспорядка. Здесь прошли мамонты грузового транспорта. Гостья глядит под ноги, медлит, как следопыт. Здоровается направо и налево, спрашивает попавшегося по пути горластого прораба, здесь ли тот, кто ей нужен? – На месте, а как же. Вон искрит у себя на верхотуре. – Взгляд вперёд и наверх: начатое здание пока состоит из опор и бетонных перекрытий, словно из оболочек от спичечных коробков. Бенгальскими огнями оттуда салютует сварка. У подножия крутится наклонная дрына, мешает цемент; перепачканный им разнорабочий тупо следит за массой внутри, ожидая готовности.

Поздоровавшись с цементомешателем, А. подходит к объекту вплотную, задирает голову, прищуривается и громко кричит: "Г-н Н.!... А г-н Н.!!..." – "...Да?!" – "Спускайтесь, поговорить надо!!" – "Чего?!!" – "Спускайтесь!! Вам весточка от Л.!!"

Он спускается.

...Вот что значит экономия, думает А. на обратном пути: передают с оказией, лишь бы не звонить. Здесь пока загород, Л. сам не хочет переплачивать и не решается обременять мобилу сварщика.

Родители одного из учеников знакомы с друзьями А. из соседнего нового посёлка, и каждый раз, как те приглашают А. в гости, она заодно везёт какое-нибудь сообщение от них. Помимо официальной квалификации, сварщик – ас квартирного ремонта и стал для них незаменимым после того, как г-н Л. унаследовал старинный особнячок, пусть не в самом центре, но в филейной части города.

* * *

Выйдя из ворот, А. вслушивается в наступившее время. Близится и брезжит из последних дней мая триумф идеально пустого от дел настоящего.

Аккуратно ступая по ребристой колее, А. сперва повторяет наизусть, что передать родителям ученика, потом отвлекается, размышляет об уроках; отпускает мысли перебегать по завершённому рабочему сезону без связи, как захотят; потом уже только видит близящуюся лесополосу по ту сторону шоссе, пёструю от разнообразной зелени.

Незачем тратиться на автобус: в этот час есть шанс прокатиться на электричке зайцем. У ближайшего к друзьям полустанка поезда останавливаются раз в два-три часа; чтобы не стеснять себя неудобным расписанием, А. пользуется соседней станцией, ближе к городу. За нею посёлок среди остатков елового леса и холмы. Друзьям этот путь, конечно, без надобности: у них машина. А. давно оценила тропку, проложенную местными от шоссе к станции наискось, через лесок. Сейчас нацелилась в её устье; не торопится; пережидает машины, рассматривает листву, не успевшую огрубеть и запылиться.

Перед лицом лесополосы, перед картиной стволов с их ритмом и цветом ей то и дело доводится наблюдать, как нечто туда впитывается и скоро высохнет, перестав отличаться, вот как теперь: пятно местного мальчика на велосипеде, чёрного пёсика, бабки под дерюжным мешком для стеклотары; подобно краске. Естественным путём. Одна краска сохнет быстрей, другая медленней, но все мы должны войти в бумагу, в ней поселиться, чтобы изображение стало подлинным, устойчивым и прочным. В конце концов, лишь когда целое надёжно вобрало в себя каждую часть, оно может замкнуться, обрести внешнее молчанье и внутренний звук.

Дорога освободилась, А. переходит.

(Сколько уже молчит, отзвучав, заархивированных миров, подвешенных среди вечности до востребования.)

Музей

Ночи обмелели, срок света долог. Лето – пора бдения. Пора заступить на вахту света, где темнота подобна краткому вдоху певца, морганию пристальных глаз; ночь поддерживает основное действие и существует лишь для него: вот свет перевёл дух, свет моргнул.

Чтобы пройти лето вместе с ним, надо войти в его дыхание.

Последняя обязанность: А. отправляется в центр известить Л. о намерениях и возможностях сварщика, ибо в особнячке заждались избавителя. Очень были бы рады изложить ему очередной проект перепланировки, которым загорелись несказанно.

Чтобы попасть к Л., надо пересечь широкую улицу дельцов среднего полёта и чуть пройти переулком; но тут и пара шагов тяготит. Даже абсолютный минимум, до которого опыт, расчёт и чутьё отжали путь по Серой улице, портит настроение. Улица плоха отсутствием деревьев и никогда не иссякающим потоком машин; она грохочет и воет, воняет топливом, газон посередине сер, и лишь высоко наверху порой кружат единственные птицы этой местности – гульки сизокрылые, глупые пачкуны с искалеченными лапами.

В этом виде, в запахе старого асфальта, сухого и уже нагретого, Серая улица красуется на пороге своих скучнейших дней. (Собственно, не своих: летом дела иссякают понемногу от июня к августу, когда воцаряется полное затишье.)

А. отродясь не всматривалась в неприятное место, затрудняющее ходьбу и убивающее в ней радость. Лишь при виде знакомого дома на углу мелькнула примирительная мысль: ученик, его сестрёнка, их отец. Сейчас квартира пуста: отец в офисе, дети на даче. Каникулы. У них и у тебя свобода. Напрасно ждёт обычной закуски подъезд, овеянный официальной скукой и ординарностью прямой и благополучной улицы: сегодня ты пронесёшь себя мимо дубовых створок его рта, дежурно глотающего тебя по будням в холодное время года. –

Рысит по белым полоскам, чтобы за один светофор одолеть проезжую часть, широкую, как река; переулком, в тени достигает следующего перекрёстка. Там в особнячке посреди двора её вестям будут рады: ответ положительный. За то, что привезла его так скоро, её сегодня точно угостят чаем.

А. натрескается печенья так, что перетерпит до ужина.

* * *

Чтобы легче терпелось, после чая в разорённом, перелопаченном бельэтаже, с удовольствием вспоминая великодушно распахнутый холодильник – “ну ты бери тут что захочешь, не стесняйся, сама видишь, какой бардак” –, А. переулками отправляется в городской музей: на каникулах туда раз в неделю пускают бесплатно.

Асфальт охотно принимает её лёгкие, тихие от довольства шаги; ветшающие спортивные полуботинки, этот дешёвый кожезаменитель, коробятся и расшиваются на ходу – вещь умирает на оживающем к лету теле; стельки треснули в нескольких местах, трещины слегка скребут ступню, в то время, как бортики выгнулись парусом, впуская ветер, а шнуровка и деталь, в которую она продета, на каждом шагу легко прислоняются к неогрубевшей, чувствительной коже на верху стопы.

Обогнув несуразный заводик, вернее, выкрашенный в глупо-голубой цвет его склад, полудиким проездом, лишённым тротуара, она попадает на другую большую улицу. Почти напротив – наискосок – на площади стоит великолепно отремонтированное, а по сути, десять лет назад переделанное новёшенько-белёшенькое здание в четыре этажа с колоннами, высокими окнами внизу... Как они блистают в тени… Чистые.

Администрация следит. Свой бюджет они тратят на чистоту и похожие вещи; ни на что серьёзное всё равно не хватило бы. Из года в год внутри одно и то же; божественная скука манит издалека. Её не трогают. Так скука настаивается и густеет, теряет вульгарность, обретает изящество и тонкий смысл, как хорошее вино в погребе, когда его не торопятся выпить.

А. одна на ступеньках. Мёртвый час – день – месяц – время года.

Городской музей – это сначала два больших зала с гигантскими поддельными скелетами каких-то офигеозавров, подобными пустым костякам будущих или бывших ангаров: сейчас, ныне, днесь в них нет ничего (получается, когда к ним ни зайди, всё невпопад); потом краеведение: пара глиняных черепков в витрине, и рядом, в кубе из пуленепробиваемого стекла, чья-то сушёная голова; и белые статуи – копии с античных.

Потом картины.

Картины в большом зале: река течёт через город, кругом южного типа дома, бельё висит в окнах, свисает на пятнистые стены, люди семнадцатого столетия не торопятся, вон прачка с корытом, заметно, как степенны её шаги, река себя тоже не стесняет, её ширь ладно несёт и держит канитель бесчисленных фасадов, солнце буднично глядит с чуть дымчатого неба, и в конце от большого полотна, щедрого на подробности и площадь, остаётся главное, ради чего столь мелки фигурки, ради чего с них снят акцент: воздух, место. Глаз, утешаясь, меряет подаренное автором пространство.

Рядом орёл уносит Ганимеда: сверхъестественных размеров птица деловито набирает высоту, а пастух с удивлением повернул голову, без слов спросив: кто это?

А. долго рассматривает пестрины на перьях, выписанных со знанием дела и с гордостью за эту красоту; после неё столь естественно, что в лице пастуха нет страха. Птица чересчур опасна и хороша; невозможно думать о себе (как бы она тебя не съела) и подобных праздных глупостях.

Пойманный поражает простотой на фоне роскошных крыльев: сколько в них красоты, столько в нём подлинности. Ровная окраска смуглой кожи сопоставлена с пестротой оперенья.

Парк

Подзадержавшись на этом рубеже, А. продолжает дрейф к довоенным кварталам, полным деревьями, в сторону скрытой там цели.

В преддверии заката прогуляется сперва переулками, где в старину жили купцы, потом через застройку поновей, помнящую, как на её месте стояли деревни, росли леса.

Дома с каменным цоколем и деревянной надстройкой, тут же блочно-панельные уроды, тут же хороший кирпичный дом, но без лифта и в три этажа... Местности, полной овражков, подводит черту средней ширины улица, за которой оштукатуренные дома помельче и покрупней, тоже старые, образуют причудливые сочетания с россыпью мелких производств; далее трамвайный парк и рядом маленький дом культуры.

Беззвучно мысль слагает хвалу гениально некондиционным жилищам, сплаву старины с полублизким прошедшим и вчерашним днём, гимн рельсам, мирно вплетённым в обитаемое пространство и лес, – и всё это город, здесь не пахнет дачной платформой. А. вникает в постепенный переход от затаённой дикости к безлесным, зато более старинным переулкам и обратно; родное пространство, как облако, имеет сложный рельеф и окрашено неравномерно, и целиком, со всеми подробностями означает преддверие счастья.

Парк: голоса детей выскользнули из его опушки, охваченной чугунной оградой, вылетают на простор тротуара и уносятся прочь, к домам и автобусу. Прохожие редки и всё местные.

У левой окраины городского лесопарка, по ту сторону железнодорожных путей выгорожен изрядный кусок: частное владение.

А. из опыта вывела, что хозяев тут летом не бывает. Появятся к зиме. Ещё в сентябре, когда время остаётся, иной раз удаётся туда слазить. Красивый сад...

Способ проникновения в него сложен и делает честь первооткрывателю.

Через ограду перелезть невозможно – высоко, наверху колючая проволока; сигнализация натыкана повсюду. А. долго ходила по периметру, пока не нашла уязвимое место; старалась не обращать на себя внимание, делала большие перерывы в обходах, но всё-таки упорно возвращалась к изучению забора, чтобы однажды установить: здесь есть дверь.

До неё соскучишься идти, верно; и всё же она достижима.

Её таит выступ ограды, предельно приближенный к путям. Отсюда, со стороны будки стрелочника, он просматривается, но от его противоположной стороны достаточно далеко до жилого квартала, к тому же дорога поворачивает, огибая выступ, и возле этого места бесконтрольно растут кусты. С каждым годом они крепнут и расползаются, некому их выполоть. Укромней места не найти. А. рискнула добраться сквозь кусты до забора – то есть до самого забора, как есть –, рискнула ощупать чугунные прутья в два пальца толщиной и подгнившие доски, изнутри прикрывающие владения флоры от недостойных взоров случайного прохожего. Прутья теснятся, с обратной стороны к ним шеренгой придвинулись ели, за ними – сплошной боярышник; А. терпеливо изучила закут и обнаружила, что в месте, где контур надламывается коленцем, в ритме прутьев происходит сбой и открывается промежуток достаточно широкий, чтобы она, выдохнув до конца, могла протиснуться. А доски с обратной стороны ничем не подпёрты.

...Оказавшись внутри, огляделась, присела на корточки. Замерев и обеззвучившись, как изображение от проектора, обдумала новость. Отсюда дебри выглядят иначе. Они всё же проницаемы; а густота полезна, потому что позволяет спрятаться.

Незваная гостья со временем наловчилась проскальзывать туда и обратно в считанные секунды. Летом, конечно: когда внутри мало еды, а снаружи – одежды.

Сторож одинок, стар и предаётся лени, особенно, когда хозяева в отъезде и не скоро нагрянут. Он никогда не делает полного обхода. Долгими летними днями А. наблюдала за ним с дуба и с крыши парника и определила места, куда он никогда не таскается из-за их неудобства. После заката можно вовсе не бояться сторожа; сам он прячется от сырости в халупку, а его собака стара, как он, предпочитает вычёсывать блох и дремать у него перед кроватью или под стулом.

* * *

Час ночи, наконец небосвод погас, в парке темно, сторож, обессилев в подпитии за столом, то ли дремлет, то ли бредит, над ним на низенькой крыше растянулась А., квадратное окошко приоткрыто, видна старческая фигурка за сосновым столом без скатерти, порожняя бутыль, остатки закуски, свеча мигает, посылая отблески в мелкие лужицы, и опять горит ровно, руки старика корявы, словно корни, его голова клонится к ним, он бормочет, ощутив шевеление над собой: “Кто?... Сова, что ли?...” – А. отвечает, свесившись к окну: “Ага, я это; спи тихонько”; – а наверху россыпью хрустальных осколков сияют звёзды.

Дневное время расширилось, словно лёгкие, набирающие воздух. Ночи почти исчезли. Ни понять этого, ни забыть: стрижи на закате, ночной поезд и рассвет.

Сон

А. заснула и шагает по равнине, по зелёной низкой траве без дорог и леса. Точно знает, куда попала. Стрижи тут – первый знак: мелькнув звонкой россыпью вдалеке над одинокой крышей, они открывают эту страну. После них начинается прочее. На пустом и привольном ковре яркой травы тут и там, ближе и дальше встречаешь знакомых людей, зверей и птиц – тех, кто в прошлом, и тех, кто наяву не жил никогда; только нет здесь имён, и нигде нельзя задержаться.

Качка холмов то растёт, то стихает; на некоторых возникают дома, деревья, люди выходят из дверей, глядят из окон, приветствуют гостью. Не всегда эти места открыты; сегодня повезло. Тихий до счастья край. Летние пути кончаются в нём: расплываются, определённость пропадает, остаётся лишь беспрепятственное пространство, равно доступное повсюду; настолько, что А. убеждена: если бы научиться не выпадать из лета – если бы равнина однажды научилась не склоняться к осени –, то наяву мы закономерно забрели бы сюда.

Сон давний, он основательно знаком и наяву вспоминается обрывками. Но нарочно, по выбору прийти в одно из его интересных мест нельзя: пространство незаметно струится и выносит само туда или сюда. Можно лишь надеяться на повторение встречи. Сейчас повезло: “А вот и мой муравейник!” – восклицает внутри радость.

(Тут же из созерцания выделяется человечек, черноватая фигурка, и отправляется туда.)

Там из плоскости выпучился холм: крупная каменная постройка – храм или крепость – давно заросла землёю, приспособилась под жильё, и в ней роятся люди. Тут и там коридоры торчат наружу непредсказуемыми участками; лестницы частью пристроены, частью проложены внутри, попадаются древние фрагменты исконных мраморных лестниц, один из которых сходит куда-то под землю.

Фигурка, помедлив перед руиной, двинулась дальше, так и не сказав ничего (это стало вдруг заметно), уходит в полуожившие, полузаросшие архитектурные останки, где на склизких ступенях подвала стоит чей-то таз с бельём, где голуби сорвались с крыши, а в открытое окно вывис матрас, где слышны голоса праздных стариков и шкодливых детей; и по мере углубления фигурки в срединную, никем не замечаемую часть дома он и его окрестности начинают зарастать.

Задрёмывать, впадать в дремучесть, вместо век и ресниц покрываясь всем, что натурально растёт, само по себе. Флорой. Она загустевает, поглощая дом, и вот мы его потеряли.

...Во сне слегка оформлены только его обитатели, себя же сновидец не обнаруживает – он везде и нигде, путешествует его любопытное восприятие; раз заметивший себя до руины, например, уже не добрался бы. Хорошо, что вовремя отъединилась от человечка, вошедшего в дом. Где задержишься, там сну конец. Так получалось всегда: стоит выбрать что-то одно из подробностей этого края, как на краткие мгновения перед тобою маячит, увеличившись, эта часть, а потом сон рассыпается. Открываешь глаза, упрекая себя за любопытство.

(Если А. заходит в дверь, то знает наперёд, что, хотя пока сохраняет движение, из дома уже не выйдет – стены сужают круг, в котором движешься, тебе дано лишь как можно подробнее обойти, исследовать дом, но когда он исчерпан, в нём, неизбежном глухом ответвлении пути, движение и гаснет. Поэтому зайти куда-то означает окончательный выбор с отказом от прочего.)

…Холм уснул, глаз сомкнулся, ушедший пропал. А. замечает, очнувшись, что шагает в иных местах.

Порой забредает сюда: на край сна, где его холмы сходят на нет, жильё давно иссякло, а от близкой наяву железной дороги не осталось не то, что запаха, но даже звука, даже тихого дрожания земли, когда приближается или гаснет в дали состав; даже если ухом лечь на землю. Только шелестит, замирая, как от мыслей, травка и тихо гудит над клевером шмель.

(Правда: трава говорит с ветром и то скажет что-то, понятное лишь ему, лишь тихим и голубым пустым небесам, то подождёт ответа, то подумает над узнанным, то снова скажет своё.)

Здесь растут башни.

Первой всегда попадается костяная, на отшибе. Она обрывается до завершения, да в ней и вообще-то построились пока лишь ступеньки; по наблюдениям А., этой башне достроиться не светит. Каждый раз А. застаёт её в прежнем виде. Сквозь башню видно поле: её образуют рамки, поставленные под углом друг к другу, их рёбра служат ступеньками. Вблизи сооружение напоминает лазилку с детской площадки.

Топ-топ... И вот верх, свободное место, почти крыша, где, если найти, куда пристроить каждую ногу, и не смещаться, можно осмотреться. Здесь, наконец, можно побыть не снаружи башни, а условно внутри неё: в сердцевине поперечного среза. Пока взбираешься, ты сперва шагаешь, потом карабкаешься, а внутрь попасть невозможно – нет внутренности, каркас один, расположенный так неудобно, что в центр смог бы червяком протиснуться разве ребёнок.

Эта башня ниже всех: высотою в два или три этажа. Но и с неё уже кое-что видно.

Впереди другие башни до горизонта, поначалу с расстановкой, а там всё теснее... Отсюда кажется, что у горизонта они сложились в собственный город, где господствуют безраздельно. И там, впереди, промышленная застройка теснится, уплотняясь, вокруг них, нарастает, как мясо на костях, башни принимают вид строительных кранов, фабричных труб, обзорных площадок, вознесённых прямоугольной спиралью лестницы на триумфальную высоту.

(Не чета этой, скромной и недостроенной, с нескладно спутанными этажами.)

...Весть поднимается из тишины, как песня, как вода на земную поверхность – констатацией простой и точной, как рисунок ребёнка: ангелы летят сюда. Пока небо пусто, и всё же А. чует их лёт, близящийся к линии горизонта; нельзя вернуть в незнание воспоминанье или мысль, когда те уже потекли, проклюнувшись.

Внизу же, в городе, в терпеливом ожидании летящих – пока, полагаясь на их прилёт, занятые своим –, насквозь через дворы и здания текут вещи нескончаемыми ручьями – случайные вещи быта, новые и сломанные, сделанные удачно и не очень, из разных времён, они, давно сожрав жизнь, притворяются жизнью, остановить их тебе не дано, как не дано от них избавиться, обрести здесь иное – нет, иное недоступно; забредающим сюда оставлена единственная возможность: совладать с потоком.

Однажды, всего раз, А. попала в город: сорвалась с края башенной застройки; равнина, должно быть, накренилась в ту сторону. А. стояла внутри разворошённого дома, утратившего замки, дверные ручки, засовы, и смотрела, как коридорами большой и давно безлюдной коммунальной квартиры льются облезлые табуретки, абажуры уже не существующих торшеров, детали мясорубки, газовой плиты и всё, что необъяснимое течение слизнуло тут и там. Ток вещей, сам по себе неуловимый, не желающий тебе показаться, беспрепятственно дует через город башен и смывает на ходу рукотворные вещи. Он вылизал дочиста уже много домов. Он течёт в гаражи, цеха и склады, захватывает по дороге, что находит, смешивает и несёт дальше, и вьётся монотонно, загадочно, бессмысленно. А. склоняется к мнению, что он замкнут и ничего никуда не способен унести, тем более, что вещи, не успев уничтожиться, плодятся по-тараканьи. Ток не вынесет их отсюда, он лишь забавляется, срывая их с мест, как цветы со стеблей, перетряхивая, переводя туда-сюда сложными путями, словно складывает головоломку.

Ангелы заметят сверху, пролетая, того, кто сумеет, путешествуя в безлюдье, выбраться из потока на одну из башенных вершин. И когда я однажды там окончательно запутаюсь, когда мой талант вплетётся в поток, за отсутствием здесь иного, когда, овладев случайным материалом, он выстроит его, наконец, направит и поведёт, – он затоскует и восплачет, получив на то право, о вызволении отсюда. Из полного мусором пространства, где ловил исконное, где нашёл его даже в бессмысленных рукотворных предметах, без поддержки хоть куста, хоть мухи; вот тут душа, справившись, скупо и ясно выскажет свою жалобу, – и да поднимусь я на одну из вершин. В неподвижность из потока.

...Но сегодня удаётся поглядеть и в другую сторону, правее башен; там что-то неясно виднеется – там, где, несомненно, обрывается земля, думает А. Хочется туда попасть, и пусть бы сон там кончился, лишь бы не раньше. Много раз она тщетно старалась добраться до края сна, обрести его, наконец; ведь, несомненно, там гнездится разъяснение. (Там нечто станет понятней. До сих пор сон ясности не имел, потому что никогда не показывался больше, чем парой подробностей, частей кто знает, какого целого.) Долго считалось, почему-то, что зелёная равнина сна кончается ничем – замыкается на себя, краёв не имеет; возможно, кончается в другом сне. Постепенно А. додумалась до иного: сон – плато среди пустыни; вдали, глядя с края, будут островки белых, как выветренные скелеты, чужих развалин.

А. поторопилась слезть и шагает прямиком туда; не ошиблась. Сегодня сон охотно несёт её в ту сторону. Уже на башне чуялось, что сопротивления не будет.

И пусть бы там оказалось ничто: конец земли, переходящий в стенку. Незаметный подъём почвы, превращающейся в нечто вроде непочатого листа бумаги, который трудно разглядеть из-за отсутствия в нём хоть чего-то – пусть не знаков, не фигур, пусть хотя бы цвета. В каком месте врёт лента Мёбиуса? Если сделать её модель, то в месте склейки. Но настоящая, нерукотворная, вечная лента Мёбиуса такого места не имеет. Вот и тут: попробовав достигнуть, не пройдёшь дальше. Не будет препятствия; просто не будет места.

…Вот оно. – Восхитилась и замерла. Ещё шаг; и она неподвижна.

Место равновесия: кромка обрыва. Прошлое перед тобой, настоящее за плечами, внизу трава, наверху тучи, их молчание достигло совершенства. Впереди, от полосы трав, камней и песка до горизонта, мерцает и колышется разноцветный океан.

* * *

Пробуждение настигло, как падение стремглав в лестничный пролёт.

В быстро открывшихся глазах ещё мелькает мысль о последнем, о явлении – – А. тут же обрывает её.

Сердцебиение. Улыбка. (Ведь если одно перо сорвётся с крыла Его птицы –)

Солнце уже высоко; пора исчезать, скоро вылезет сторож. – Гостья, умывшись из бочки, рысью спешит под горку в заросли и там скрывается среди длинных прутьев, которые осенью дают блеклые, нежно-розоватые, прозрачные листья и белые шарики. Уже добравшись до лаза, выглянув, нет ли прохожих, замирает, медлит, держась за чугунный прут и покачиваясь в раздумье:

О неужели мне так причитается? Разве да?...

Стремительно выскользнув, топает прочь по дорожке. Надо купить у вокзала яблочных пирожков, потом стрескать их на пустынном перроне сортировочной станции; прочухаться, вернуться в трезвый летний день. Сегодня впереди путь и дело.

Путешествия

В июле, скучным солнечным днём А. едет (зайцем) подработать (налево): точный портрет полулегального существования.

Полдень, в поезде пустовато. А. окинула взглядом вагон: подчёркнуто порядочный дяденька лет пятидесяти углубился в газету; куркулистого вида старуха везёт аккуратно обёрнутый садовый инвентарь и полный рюкзак добытых в городе нужных вещей. Вечный великий вопрос, грядёт ли контроль, от этого покоя бледнеет. – Завтрак или билет: выбора не было. Деньги есть справки: официальные разрешения на жизнь. Индульгенции. А. фантазирует: как бы смыться туда, где не нужно индульгенций? Где ещё действует презумпция невиновности: презумпция бесплатного права на жизнь.

Может, есть такое место.

(Ухмыляется.)

Пока ухватим-ка маленькое разрешеньице, а то кожа изнашивается: повытерлась о рёбра.

Летом подработка – редкая, ценная удача.

...Обошлось. А. вываливается на перрон, как на волю с чистой совестью – едва тамбур разинул створки, на которые она налегла. – Отлично. Посёлок вдаётся в лес, тот восходит на холмы; а напротив, через пути ничего нет. Так. Приволье, раздолье, пустырь с очагами строительства, разбросанными по щедрому пространству, как муравьиные кучки; словно ребёнок играл один в большом зале, разложил игрушки, ушёл. Забыл собрать. Пустошь дыряво прикрыта от насыпи лесополосой. (Пустошь: ничто, якобы. Если вникнуть, то много, даже через край.) Меж деревьев легла зелёная прозрачная тень, за искусственно насаженными тополями начинаются исконные обитатели места – клёны, орешник. Солнце блуждает в кронах и траве, в зелёной массе как озорная, двусмысленная улыбка.

А здесь, по эту сторону путей, к самой платформе подступили и высятся ели, у вершин перегруженные шишками. Zapfen’ы висят, словно рождественские украшенья.

К домам попадают по асфальтовой дороге; от дальнего схода платформы параллельная дорога, засыпанная гравием, ведёт прямо к “стекляшке”, где отовариваются местные. Магазин тут всего один, как и асфальтовая дорога с ответвлением к нему.

В дачном домике за покосившимся забором гостью встречают господа Р. – знакомые знакомых. Они работают в городском издательстве, А. срочно понадобилась им из-за новой научной книги; ведь неохота срываться, ехать в город – – нет, исключено. (Дело решила физическая лень, накрывающая погрязших в умственном труде.) А. переведёт им цитаты, считает ссылки на иностранную литературу, поужинает с ними, заболтается дотемна, останется ночевать. Они будут ныть, как им осточертела книга, сложности с именитым автором, его старомодность, капризы, дурной почерк; будут весело сплетничать о коллегах, перескакивая с пятого на десятое, пока снаружи в последних дневных отсветах будет толочься мошкара, обещая назавтра солнце. Разговор, поблуждав средь посторонних тем, бытовых и умственных, утомится под конец, впадёт в смешливое русло; иссякнет вместе со светом, впитавшись в анекдотическую почву.

Потом всем станет зябко, и, перекликаясь, спугивая кошек и ежей, люди ругнут фонарик за сдохшую некстати батарейку, потянутся полуощупью в сад, по очереди – писать и умываться на ночь. Гостью отправят на чердак, под треугольник крыши.

* * *

А. сидит в проёме чердачного окошка перед рассветом, пока в посёлке вряд ли кто проснулся; рассматривает вершины плодовых деревьев, росу на ёлках, пробуждение птиц. Прислушивается к звуку электрички, отходящей от станции: эта из города и ещё пустая. На следующую соберётся народ. А вот и товарный; как только его путь выдерживает. (Путь: рельсы на шпалах и под шпалами насыпь. Везёт поезду: его тяжкая струя тянется среди полей, льётся прочь от сортировочной станции в даль, очень далеко отсюда. В безымянный город, в преображенье через смену места: пункт его назначения – город обыкновенный, как тот, где живёт А.; дело не в молочных реках с кисельными берегами, даже не в пальмах набережной. Допустим, возле забора той станции натыканы такие же драные тополя. Но любой город – слово; одно слово. Вместе с окрестностями, допустим, словосочетание. И ломай голову, что он хотел тебе сказать. Если прожить заикой, кончиться в здешних ландшафтах, так и не сумев произнести фразу до конца… Фраза… Предложение… Тебе предлагают. Но ты не идёшь туда, в противоположный конец, от известного к новому, а время течёт… И поезд течёт через равнину.

Есть ли наяву путь, как у поезда, как иной раз во сне; должен быть. Дорог много. И, значит, есть дорога даже в края, где не только «индульгенций» не нужно, а вообще... Где можно не отвлекаться?)

Скоренько завтракать, чтобы успеть – проверено, в поезде 8.05 по субботам контролёр не ходит. Ну, то есть, до сих пор – на твоей памяти – не ходил. Хозяева проснутся самое раннее через час; А. ставит чайник и с глубоким исследовательским интересом заглядывает в холодильник.

…В поезде она будто дремлет. Встроилась в уголок, свесила голову на бок, рюкзак прижат к рёбрам, обвит руками, А. то ли ищет мыслью далёкие отсюда места, то ли досматривает сон; иногда поворачивает лицо к стеклу и следит через налёт грязи за течением полей, перелесков и посёлков. Вникает, не шевелясь, в возвращение, в качание своей жизни между стройкой и музеем. Ей дом везде и нигде. Она привыкла ночевать здесь и там, скитаясь за насущным хлебом. – На подъезде к городу появляется искрасна-рыжий костерок на чёрной земле, устроенный бомжами между путями и свалкой; А. усмехнулась: бомжи тоже меняют пристанище – по сезону или потому, что их гоняют менты. Встречаются люди, которые живут не в коробочке для житья, а шире. –

Равнина дышит, А. движется с её приливом и отливом; и в каких бы строительно-промышленных дебрях ни терялся порой её след, она до сих пор всегда находила путь в свои места: вот хоть в поле; к Ёлкам; на холмы. Из самого безотрадного путешествия ноги приводят её туда, где ещё сохранились движение туч в луже, рябой от ветра и через миг зеркальной, течение свежести в наступающих сумерках, лицо синицы, любопытно выглянувшей из листвы.

А. бродит, её жизнь путешествует, и ей в любую свободную минуту легко представить, как она однажды покинет освоенный круг; однажды окажется далеко, с рюкзаком за плечами, среди лета, на рельсах, на подходе к неизвестным далёким станциям, сёлам и городам. В детстве это казалось ясным.

* * *

Старая сортировочная станция. А. спрыгивает на седую платформу: ближе к вокзалу становится небезопасно. Там может и контроль пожаловать. Вообще... Зачем вылезать в толкотню. Потом, от сортировочной ближе до мест, которые сегодня надо проведать.

Второй, менее популярный выход с платформы кончается пятью ступеньками вниз – слева стенка гаража, справа перила и за ними крутой склон с ясеневым подростом и крапивой.

Проезд: аптека. Парикмахерская. Булочная. Задворки любимых кварталов, где причудливые дома разных времён перемешаны с непарадной, полудикой зеленью.

Здесь А. ходила в школу; вон в ту. – Из проезда она свернула на узкую улицу и любуется типовой довоенной школой, красно-терракотовой, у которой выступающие детали подведены белым – казённое кокетство; над парадным крыльцом водружена тоже белая, раскрытая книга с пустыми страницами.

(Полвека ждёт, не придут ли некие существенные слова; должны ли они просыпаться в неё дождём или снегом? А. из года в год по утрам встречала эту чистую пустоту, обрамленную якобы лавровыми листьями; и со временем забавная придурь официальной архитектурной дидактики обернулась, как избушка на курьих ножках, непредвиденным смыслом. Сколько дней и погод вобрала огромная бетонная книга с парадно выбеленным лицом; сколько раз луна заглядывала в него, солнце озаряло улыбкой. У книги слова есть; она вобрала почти бесконечность, и если от узнанного буквы до сих пор не проступили на её поверхности, это лишь значит, что книга пережидает “почти”. – Книга учит. Не смейтесь; не тому, о чём торопится заявить первым впечатлением. Kinder und Narren reden die Wahrheit. Книга учит долго внимать прежде, чем записывать, а научившимся напоминает, что полученное обязано стать в тебе словом и выйти на бумагу: на, мол, страницу! пиши.)

При школе садик, там растёт рой низеньких вишен и стоят скамейки.

…А. проходит мимо высоченного старого дома с бледно-голубой штукатуркой и аркой, мимо толстой и низкой стены с колючей проволокой поверху, мимо неожиданных въездов и выездов, узких, занавешенных ясенями; мимо детской площадки на взгорке, с покосившимися качелями, с песком, растёкшимся далеко за пределы дощатого квадрата, с кошкой среди одуванчиков, со счастливым и свободным небом над играми детей и собак, над круженьем чьих-то сизарей, над бельевым такелажем; да…

Наблюдает, как возятся и носятся дети, греют кости старики, как прочая фауна гуляет по своей вотчине – местности, которую пока не съело строительство. (Дальше направо, если идти по проезду вдоль гаражей, за большим мостом, ей настаёт конец; но сейчас путь лежит не туда.)

…Она сворачивает от развилки налево и проходит мимо кондитерской фабрики, от которой нестерпимо несёт горячим мармеладом, потом вдоль длинного бетонного забора с декоративным плетёным пояском, прикрывающего железнодорожную ветку; и поднимается по выцветшей асфальтовой ленте круто вверх, на горку, к трём кирпичным домам с гладкими фасадами без украшений, даже без балконов.

В подобии двора за ними стоит ископаемое: деревянная двухэтажка. Правее была ещё одна похожая, но она уже пять лет, как сгорела, и теперь с того места, если подняться на него, открывается далёкий, пусть не очень широкий обзор; виден даже приток реки, текущей через этот город. Кусок воды поблёскивает между боками проезда, соскальзывающего с холма вниз. –

А. взобралась туда и остановилась.

Утки, грязный приток, светлые улыбчивые небеса, где на просторе тают бледные следы облачности, ушедшей вместе со вчерашним дождём. (О как мне назвать тебя? Мир, истина, моя местность. Никогда не будет моё сердце обращено в иные места. Здесь моя родина, и я умру вместе с ней.)

Клочки родины... или: меня – тут и там, думает А. –

В проезде у станции она купила булочку с маком и теперь ест, покачивая ногами на высокой и узкой, неудобной скамейке под старым сиреневым кустом; глядит на кур, пасущихся возле песочницы.

Сейчас доест и полезет на чердак мечтать, задремлет, а когда проснётся, спустится, зайдёт в следующий двор на холме и достучится к старой глухой бабке, которой, как всегда, надо сходить в магазин, сварить чего-нибудь, подмести пол, вытереть пыль и которая за это и за гостинец в виде пары булочек поделится своим обедом – полусферой капусты и котелком гречки.

...А. трезвонит, лупит в дверь, орёт, надрывая глотку; снова выскакивает во двор и пускает камешком в окно. (“Бабка!! Да бабка же!! Открывай, это я!!” Пенсионный хор с двух лавок сопровождает её соло смехом и ехидными комментариями.)

Бабка, наконец, выглядывает: ась?...

* * *

Прыгая вниз по ступенькам, прощаясь и отшучиваясь на скаку с тёплым, набитым животом, А. вспоминает кстати, что так и не знает до сих пор, как зовут бабку. Ведь та глуха; легко понять её, зато выяснить у неё самую простую вещь невероятно трудно.

И надо ли давать ей какое-то имя, ведь это она. Она самая. И для тебя другой не будет. –

Пора, однако.

Путь лежит к более респектабельным домам, к узкой набережной и уткам притока; А. стоит, перегнувшись, над тёмной водой. Приветствует или прощается, крошит уткам остатки батона: они знают, они здешние, им не надо объяснять, что прежде ты жила здесь; а ещё раньше, до тебя, здесь жило Полублизкое Прошедшее, которого тебе не досталось – оно иссякло чуть раньше, чем проснулся твой ум –, они ему больше причастны, и потому ты склоняешься в почтении, склоняешься ближе к воде, чтобы хлеб из твоей руки просыпался, не пугая, тихо и учтиво, как подобает делиться насущным на алтаре божества.

(Конечно, тянет остаться. Конечно: кто же по доброй воле отправился бы к мосту – на мост, как на смерть; вышел бы на край, к началу туннеля, протопал вдоль ряда одинаковых, высоченных, светлых новостроек слева и пунктира газонов справа, плоских, словно мелководье; потом стоял бы в неловком, не приспособленном для людей месте, в тени сырой и серой от асфальта и камня со всех сторон, ожидая, словно милости, когда машины иссякнут, позволив перейти проезжую часть и вступить… на мост... На казнь. –

Но надо.)

В специфическом настроении, то и дело пропуская сквозь ресницы предзакатные лучи, А. топает, куда несут ноги – – это неизбежно. Чтобы попасть отсюда в парк, второй островок мира, надо перебраться через мёртвую зону скверного центра. Через его метастаз; тяж; перешеек.

* * *

А. восходит над рекою. Это высокий подвесной мост не без претензии, он выкрашен в свинцовый цвет и безотраден уже исходя из проекта – по конструкции. Тучки, как ожидалось утром на перроне, к дневному времени сгустились клочками... над стройкой в полях, над холмами, конечно; а здесь летние пропечённые небеса обложены грязной мутью, сквозь которую свет сочится прищуренно, медлительно, словно из невероятного удаления, со дна бесконечного туннеля, – словно уже не имея в виду приблизиться когда-либо снова на привычную прежде дистанцию; близоруко всматривается напоследок, в своих намерениях уже от нас отвернувшись. Свет красноват и рассеян. Мост катит грязный поток машин и выхлопа, внизу река медленно продвигает воды, тяжкие от грязи. А., покинув родину, уходит по мосту.

Она, кажется, опять голодна и этого не чувствует; ничего не чувствует. Напоследок желает попробовать мертвичины; в неё вникнуть. Не перебежит скорее испорченный участок; любопытствуя и медля, втягивается в местность, где устроилась Смерть. Спускаясь с моста, встречает отдалённую пока пестроту; и вот светофор. Долгий; поэтому успевается забыть его за время ожидания. А. разглядывает разнобой жилищно-транспортных нагромождений, оказавшихся здесь вплотную, вокруг; будто ребёнок пришёл и остановился, недоумевая, на поле битвы, где железо и человеческое мясо образуют нечто ему непонятное.

Пришла сюда, сама, чтобы остановиться посередине и прислушаться.

...Уходит по другой стороне, по тротуару настолько прямому и одинаковому везде, что ходьба превращается в ожидание: фигурка зависает среди огромности, чтобы непрерывно уменьшаться. – На площади, вблизи музея какой-то респектабельный старик просил подсказать время; очнувшись от мыслей, А. окидывает его взглядом: профессор, наверно. Рядом новый корпус университета. – Ничего не ответив, улыбнувшись, идёт дальше.

(Время! Какое сейчас время, сам бы должен знать. Учёный, небось, человек. Мне ли ему подсказывать.)

У неё нет часов, по бедности; а эта публика забавна.

Вахта света

Нырнув через лаз в парк, А. прямиком отправляется в укрытие: заброшенная оранжерея заколочена, с дуба можно попасть на её крышу, оттуда во что-то вроде чердачка, где валяются, отсыревая и сгнивая потихоньку, невостребованные предметы ухода за экзотическими растениями. Там А. устроила гнездо, где можно не только прятаться от дождя и ночевать, но даже читать и писать при долгом летнем свете.

Берёт из-под опрокинутого ведёрка бинокль, идёт к дверце, где коротенький чердачок кончается и начинается крыша оранжереи, вся побитая, подобная минному полю; осторожно выглядывает. Отыскав сторожа и в деталях изучив, чем тот занимается, А. облегчённо вздыхает и снова скрывается в чердачке. Старик долго будет возиться со своим самоваром, а его пёс – вертеться рядом, соответственно. Ему нравится подносить сучья, из которых хозяин настругивает щепочки. –

А. вернула бинокль на место, достаёт из тайника тетрадку в обтрепавшейся обложке; внедряется в спальный мешок, на ходу выудив оттуда очки, цепляет их на нос, раскрывает тетрадку на странице, заложенной карандашом, и так, сосредоточенная и застывшая, торчит из кокона, являя собой то ли босховскую фигурку, то ли карикатуру на червяка, съевшего стручок гороха.

И так, пока свет не угаснет.

* * *

…Разогнулась, подняла лицо от бочки, завершив умывание.

Замирает росистым солнечным утром: под парой дубов на поляну шумно спускается –

Да нет, не может быть.

Распустил крылья, открыл клюв и сипло кричит, встречая.

А. почтительно приближается. Орёл распустил вокруг пёструю обширную мантию и, приседая, разевает пасть так, что язык видно.

Чей он? Хозяйский, улизнувший из неволи, но не умеющий жить вне дома, или сбежал из общественного зверинца?

Портрет в музее точен.

Прилетел и просит завтракать, он – взрослая, опасная, сильная птица; сел тут перед тобой в детской позе: эй ты, мол, человек! Давай. Ты на что существуешь? Кто мне жрать даст? Я проголодался.

...После мига оцепенения А. засуетилась: вот, смотри, что у меня есть, ты будешь это? Тебе можно такое? Разломить?... Ну, сейчас, хорошо, хорошо! уже отошла. –

Отдала птице свой завтрак, чем богаты, тем и рады; он же мало поклевал, основную часть потрепал и бросил, раскрошив; А. долго следит за его полётом.

Потом со вздохом принимается подбирать остатки. Сидит на корточках, извлекает крошки из травы, напихивает в рот.

(Сожаление и лёгкая вина: не подготовилась, не была готова к встрече и просьбе. Мало помогла. – Орёл живой, не аллегорический, плохо справляется с городской жизнью и нуждается в приставленных к нему людях.

Или нянчить его, или выпустить из города. Прочее – нечестность.)

А. скользнула сквозь ограду, идёт за перекусом. Опять помотается днём по окрестностям; её квартира на далёком краю города, А. туда вернётся только, завершив дела на чердаке. Дела, мысли, копания, мечтания: точного слова нет. – Пока длится вахта света, она будет скрываться в парке, проедая деньги, полученные за ссылки с цитатами. По счастью, обитатели дома среди ёлок, если приглашают не в издательство, а к себе, то и платят из кармана, без формалистики; поэтому теперь денег хоть мало, зато все тут, в ботинке. Хватит недели на три, да в оранжерее под ведром заначено ещё на месяц; а там перетерпеть чуток до первых уроков не составит труда.

* * *

В погожие дни А. не расстаётся с биноклем: сторож бодр и придумывает себе занятия тут и там. Было бы слишком обременительно сидеть на чердачке сутками; поэтому А. отслеживает сторожа и совершает вылазки.

Старик всё-таки трудится в меру сил, пусть некому оценить. Проверяет дом, в двух шагах отсюда, и его ближайшие окрестности; но, чтобы попасть в свободную часть владения, нужно как раз миновать дом. Для этого А. гуляет по следам сторожа, как дичь за охотником – издалека, не упуская его из вида.

Возможность оказаться лицом к лицу со сторожем – восклицательный знак; дух захватывает от риска. Нельзя предсказать, чем бы кончилась встреча. А. то скрывается от сторожа, то охотится на него, словно кот на воробьёв, и фантазирует, достраивая начало в разных направлениях – смотря по его поведению в разное время, по чертам характера, какие обнаруживают он и собака (крупный и старый, лохматый от нечёсанности полушпиц). Собака то трусит рядом с ним, то углубляется в заросли; сама решает, когда ей участвовать в дежурстве, а когда расхаживать по своим делам.

Не исключено, что старик был бы рад компании. Но вдруг он с намерением уединился в парке, чтобы вместо людей видеть деревья и небо над ними? Рассердится, если с ним заговорить.

А вдруг он сумасшедший?… Да нет, непохоже.

А вдруг он умрёт, после стольких лет одиночества обнаружив в своих владениях человека?

Вдруг примет тебя за шпионку покупателей, желающих сбить назначенную за дом цену, или городских властей, давно облизывающихся на участок и особняк. Да просто решит, что ты наводчица, и подстрелит… солью. – Пустит полицию по твоему следу. Вот была бы незадача. – Нет; правом быть здесь не шутят.

А. засела на верху декоративной башенки, подглядывает меж зубцов, как сторож бредёт сюда из жилого крыла среди остатков клумб по широкому лугу, который некогда был вымощен плитами. Их куски прореживают траву и манят, как крышки люков. Там то ли секретный бункер, то ли коридор в иные края… Огромный лабиринт, кончающийся в Австралии. Сторож смотрит под ноги. Полушпиц, исправно проводив его по маршруту ежедневного обхода, убежал в лес. Сторож водит стволом ружья среди травинок, почти касаясь дулом плит; может, ему так легче думается, может, он тоже ищет внизу большего, чем остатки покрытия, или боится наступить на гадюку. Может, там клад. Может, только его мысли.

Сторож проверяет утром и вечером сигнализацию в запертом крыле и, когда чувствует себя достаточно бодрым для большого обхода, заглядывает в основной корпус.

Старик и его спутник оба мелковатые, лаконичные, – каждый не то, чтобы вещь в себе, а вещь из себя: твёрдо и безотносительно к погоде подаёт в пространство свой тон, добавляет в новый день своё жирное, простое пятно, всегда одно и то же. Летом сторож носит коричневато-серый мягкий костюм – шелковистое непритязательное одеяние не моложе тридцати лет. Тогда шили и строили надёжно, поэтому старик малость усел внутри, а пара всё как новенькая.

А., дрожа, вцепившись в зубец башни, опускается на корточки. Сколько времени она сейчас простояла на виду, засмотревшись? Разом вспомнились опасные моменты из прошлых лет. Сейчас он погружён в исследование плит под ногами, вряд ли поднимет взгляд; но вдруг?!…

О, вдруг бы.

Соблазн: ценность старых людей. Они знают больше, чем вместила бы самая полная монография. Старик без памяти – урод хуже неполноценного ребёнка; старик, помнящий всё, подобен кладу под этими плитами. Он свидетельствует подлинность страны, где мы не бывали и в которую не попадём.

…Дому повезло – у теперешних владельцев до него не доходят руки. Невостребованное наследство сколько-то времени пользуется передышкой; не скоро, ещё не в этом году, его начнут модернизировать, т. е. уродовать, чтобы выглядел попретенциозней.

Дом делится на малую, запертую часть в левом крыле и большую, разорённую, открытую всем ветрам. В запертой части живут зимой хозяева; там они, надо полагать, навели свой несуразный уют. Поэтому А. никогда не пробовала туда проникнуть. Зато в разорённых комнатах не раз, под настроение, гуляла целыми днями. Захочет ли старик сегодня проверить этажи? посмотрим.

А. притаилась и следит за ним с галереи, когда он пересекает вестибюль: покряхтывает; зевнул; хорошо.

Сторож исчез за скрипучей дверью справа от входа; А. на полуприсяди забирается в комнату с тремя выходами. В окно видно полушпица, он гуляет снаружи позади дома, в тени, между стеной и клёнами. Когда успел вернуться? Собака слегка мохнатая, средненькая; хвост опахалом и уши конвертиком. На морде у неё мудрость и философия. Она чёрная, лишь на груди короткий белый штрих, и рыльце начинает седеть. Обнюхивает и помечает вешки с истинно царской степенностью. А. подозревает, что зверь знает о присутствии чужих в хозяйских владениях, но по неизвестной причине предпочитает не обращать внимания. Что, если полушпицу чужаки не в диковинку? Что, если здесь гуляешь не только ты?…

А., действительно, уже попадались следы посторонних, правда, стёртые, старые. Бомжи? Вряд ли. Сюда непросто влезть, да и сторож забил бы тревогу. Посторонний, наверное, был один; от силы два. И хитрые. –

Прислушивается к гулким шагам; там, за приоткрытой дверью, ведущей на галерею, внизу в вестибюле её душа бросает жребий… Натужно проскрипела входная дверь. Стукнула. Вторая дверь тоже.

Ну всё, отбой. Гуляем. – Пёс ждал хозяина у крыльца. Ишь, растявкался… Интересно, из каких соображений он терпит в парке чужих. Впрочем, и у него, как у сторожа, сказываются возраст и причуды.