Где пасётся олень (4)

Бинокль

В первую субботу ноября А. долго смотрит на пустырь из окна; то так, то в бинокль.

Люди внизу тащатся по всегдашним делам без охоты, кто понуро, кто прилежно, кто с такой злостью, что не вздумай к нему приблизиться. Лишь обходчики помоек, приученные к любой погоде, совершают своё дело в стойком бесчувствии. Даже зимой, в трескучий мороз, в час или два ночи можно видеть там, где горят фонари, отряд обходчиков помоложе и покрепче; вот так же местная собачья стая тянется от одного злачного места пустыря к другому, терпеливо вынюхивая поживу, не подавая признаков ни досады, ни отчаянья, ни голода. От неизмеримой уже и вечной нужды, доставшейся им в удел, они превратились в знаки на ковре ландшафта, в детали узора: ты закорючка, означающая фигурку человека или собаки. Буквы и цифры не страждут. Они даже не говорят, потому что кто-то иной говорит ими, расставляя по тексту.

Предстоят два урока, один из них – с Л., когда тот вернётся из школы. Сегодня у него короткий день. – Вон белый лохматый пёс взбегает по взгорку, посоленному снегом редким, жёстким и зябким. От летнего расклада игрушек там осталось одно нудное неряшество: брошенного мало, оно запачкалось и гниёт. А. наблюдает эволюции пса на взгорке – как тот обнюхивает, помечает, снова ищет, переходит к изучению двух мусорных баков рядом, с таким видом, что перед ним даже ворона спасовала; кажется, пёс потому так отстраняюще деловит – независим и одинок –, что принят у игрушек там, на их площади, сейчас оттуда; даже ездил, наверно, по каким-то собачьим делам на поезде до самого берега, где всегда лето и колея теряется среди бледных высоких трав.

(Белый пёс появляется на пустыре третий год кряду, почему-то перед зимой; где бегает в тёплое время, неизвестно. С местными собаками у него нейтралитет, редко-редко побрешут друг на друга для порядка, если нечаянно столкнулись. Белый пёс намерен хранить независимость.)

Отвлёкся, возвращается; заметил маленького Л. и устремляется поприветствовать. Раза три-четыре мотнул хвостом, в меру вытянул рыльце; Л. остановился, скидывает ранец и достаёт завтрак. Присел; протягивает. Пёс, учтиво повиляв, принимается за еду без нетерпения, но с аппетитом; Л. погладил его по спинке, разогнулся и неподвижно ждёт.

Потом беспечно поднимается на взгорок, белый пёс рысит следом и скоро отстаёт; А., вздохнув, отходит от окна. Вот теперь можно и на урок, благо недалеко. “Л. тем временем пообедает; спустится, тут-то я и –”

* * *

То и дело бросает взгляд на водружённый посередь стола будильник. Закругляется с точностью до секунды и вылетает, уклонившись от беседы с бабушкой ученика.

Свернув за угол, оказавшись на срединном поле пустыря, на которое выходят её собственный дом и башня Л., обнаруживает, что всё-таки не успела: мальчик возвращается от железной дороги; она припускает наперерез, хлопает по плечу, цепляется за воротник меховой курточки; старается занять посторонним разговором, наплести небылиц. Уводит кратчайшим путём к башне.

Вдруг он заартачился, упёрся: нет. Ещё рано. – “Так пойдём ко мне.” А. заговаривает о бинокле, через который можно быстро заглянуть во все углы пустыря; и тем больше видно, чем выше живёшь. “И от меня-то открывается классный обзор, а уж из квартиры твоей тёти…”

Делает крюк, чтобы купить в подвальчике пастилы; они едут в лифте на её энный этаж (А. давно подметила, что мальчика прикалывает долгое путешествие в скрипучем, певучем, разговорчивом шкафу, среди стуков и шорохов, когда можно прислушиваться к шевелению таинственной жизни на этажах). Они будут пить чай и по очереди смотреть в бинокль; пока учительница орудует на кухне, Л. с интересом подходит к её письменному столу, посреди которого помещаются тетрадка и, сверху, стеклянный шар.

Получив бинокль, Л. направляет его в сторону путей и леска. Там сейчас ни души; вон прополз маневровый паровозик, и опять пусто. За леском пологий холм, вдали сгрудились сахарно-белые пустофасадные новостройки для бедных. Там уже город.

Здесь город тоже был когда-то, причём другой, ныне захиревший; потому что рядом был завод, который после войны не возобновили. (Пока нет; и на том спасибо.) Если приглядеться, заметишь, что эти выселки необычны – имеют предысторию. Это видно и по старым пятиэтажкам, и по давно пустующим развалюхам над косогором, возле линии, перед леском с нашей стороны. “Пустки”. Там разве бомжи селятся, да и то… А. два года назад их изучила: крыш нет, спрятаться можно лишь в подвале. Но её интерес вполне насытился этой констатацией, а Л. какие-то соображения продолжают тянуть к мёртвому городку.

А. вложила бинокль в футляр и протягивает: “Держи, он твой.”

Пора. Они идут в прихожую, где А. показывает, как можно особо прочным и шикарным способом завязать шарф.

…В тётиной гостиной мальчик сразу ставит футляр с биноклем на телевизор. А., выкладывая на стол книгу, тетрадки, карандаш, вполуха слушает хозяйку дома, стремящуюся, куда её муженёк уже улетел – – а ведь это за тридевять земель. И ничего. Ни тени сомнения! Молодец.

* * *

Вернувшись к себе чёрным вечером, едва включив тусклый свет в коридоре, А. с порога слышит звонок. Друзья приглашают с утра в гости – “новостей-то скопилось, приезжай; только на автобусе, ладно?” – “Да почему вдруг именно?...” – “Ну потом объясню, говорят тебе! приезжай”. Она смеётся, пожимает плечами. “Опять ваши страшилки? Ладно.”

Не признается, но поедет, как всегда, на электричке. Рано утром по воскресеньям контролируют редко.

Незнакомцы

Пустырь за сортировочной станцией. Кучи хлама тут и там. Бомжи роются в них. А. думает: немые свидетели, не заговорят никогда. Никто от них не узнает, например, что сегодня ты шаталась среди их владений; так же точно, когда невыясненный злодей преследовал свои жертвы где-то на их земле, тут в окрестностях, они созерцали, не вмешиваясь и не собираясь пустить узнанное в ход. Они живут здесь, как деревья лесополосы.

Во времена, когда А. ходила в четвёртый или пятый класс, на этом пустыре нашли мужчину средних лет с расквашенным затылком. Детям запретили ходить сюда; тем интересней стало прокрадываться и обследовать пустырь, плоский и просторный, и это стало мерой мужества каждого; а потом оказалось, что убитый – учитель физкультуры из соседней школы. А ещё через месяц-другой в округе начали пропадать люди. А. не везло: сколько раз она украдкой прибегала сюда, и каждый раз тут ничего не оказывалось. Другим везло немногим больше: только самый крутой и отпетый в школе мальчик, классом старше А., важно заявил, что встретил там однажды человека… – и у всех дух захватывало от его степенного рассказа, от жутких примет незнакомца.

Но А., послушав раз и другой, поняла, что авторитетный мальчик сочиняет. Не врёт, а лепит из случайного прохожего того, другого, нужного всем.

Через полгода кого-то поймали, он признался; и был суд, и когда его уже отправили в лагерь, случайно выяснилось, что это никак не мог быть он, хотя чудеса после его ареста иссякли. Новых подозреваемых тоже не нашлось. С тех пор и до конца школы А. слушала и пересказывала страшилки о неизвестном человеке с чёрным портфелем, шагающим от конца платформы через пустырь; и сочиняла новые, постигнув, что этот человек теперь существует, что нужно его подновлять, уснащая подробностями, вдыхая в него подлинность: потому что он здесь стал, как воздух и хлеб. Без него невозможно. –

Дорога: железная, для поездов. Но тоже путь.

Наконец оторваться от родной местности, чтобы навестить другие места. Нечто, ждавшее тогда в Ёлках на платформе, насытится, быть может, твоим путешествием и улыбнётся? Ты доберёшься до места и времени, где можно будет, наконец, обрести ответ и дать его. Где-то должно быть место встреч и ответов. – Здесь живут лишь вопросы, здесь люди живут, учась спрашивать.

Если уехать отсюда или уйти (без разницы, ну, займёт чуть больше времени, в принципе одно и то же), что будет? Не только в любимой детской прибаутке существуют иные края. Бомжам невдомёк, но ты-то училась в институте и размышляла над узнанным, поэтому знаешь: они есть.

Что, если попробовать?

(Где-то впереди вьётся долгий пёстрый путь, трудный праздник, и в конце живёт Океан. Там ты дашь, наконец, что можешь: ждущий наконец дождётся – встретится с тобой, тебя получит, примет твой ответ, насытится и улыбнётся.)

Давнишняя детская присказка – “поехали в дальние страны” – вернулась и ждёт. –

Ей, примерно, здесь наскучило. Годы странствий в пределах города и пригородов утомили восприятие; под конец и бинокль перестал помогать. Не то, чтобы А. не ценила единственную пьесу Равнины – времена года каждый раз в новой постановке, но год от году строительство съедает всё больше пространства, отравляет его остатки, вот и тянет всё сильней куда-нибудь отсюда деться, посидеть в далёком безлюдном лесу или возле моря на тёплых камнях, под сосною. Где-то должно быть иначе – там, куда Смерть пока не добралась. Раньше от поисков удерживало сомнение: бабка №2. Теперь А. спрашивает себя, не хватит ли с той соседей. Ведь даже тени А. давно нету в склеротическом и мелочном уме, жадно обвившемся вокруг убогого нажитого; поэтому скучать бабка №2 не сможет. А значит, что внучка, что соседи – один фиг. Верно?

А. сжимает в кармане шар.

Это всё выяснится, когда решится задачка с долиной под балконом г-на Т**; раньше не имеет смысла гадать – получится именно, что гадание, а не решение. Пока решение предвосхищено картинкой с банки от цукатов, посеянной в памяти, прорастающей подробностями цвета и линий, показывающей день ото дня всё яснее край плато и океан: острова, кажется. Закрывая глаза перед сном, каждый раз встречаешь их точней и ближе; разноцветные разводы тихого залива, от серебра и зелени до синевы. Кружево побережья. Горы, поросшие вереском. Сосны на скалах. Пальмы у подножия гигантских гор.

Лигурия? Япония?...

Они ждут в конце, а лазейки в путь к ним нет. Как всегда. Сколько до сих пор попадалось, по жизни, задачек, больших и малых, но ни в одной, в сердце её лабиринта, в миг полной беспрепятственности, в миг открытия, двери в путь не оказывалось. Ухваченное начало обрывалось… Но теперь хватит. На этот раз доступ обязан открыться.

…Отсюда видно далеко, железная дорога струится среди своих атрибутов до самого горизонта. Там слева от неё дугой отступают деревья. А. вынимает из кармана шар и открывает ладонь. Долго стоит, не замечая, что мёрзнет. Глядит неподвижно туда, где линия рельсов нежно и строго смыкается с краем леса; по эту сторону города холмов нет. А. стоит, стоит, бомжи на некотором отдалении замечают, что её пробирает дрожь. Колотун. Её почти трясёт, как в болезни. Она не замечает; – действительно. Очнувшись, с несколько озадаченным выражением уходит.

Бомжи перекусывают на отдалении, следят. Она показалась им странной; с её приходом они бросили своё санитарное занятие, развели костерок, он засветился на тускло-коричневатом и сероватом фоне, словно драгоценный камень; присели к огню, распаковали снедь и внимательно следили за гостьей. Она приближается, возвращаясь. Один из них встал, ступил в её сторону; и не более. Чужая прошла шагах в десяти, не обратив внимания на местных. И ладно.

(А. спешит на перрон: навстречу показался состав.)

О эти провода, рельсы, столбы, преддверие сортировочной.

О перекопанная бесплодная земля, набитая хламом.

О звери горя, фауна города.

…Взобравшись по полуразрушенным, залитым битумом ступенькам, топая в дальний конец, где ей садиться, А. не поднимает головы. Явился новый вопрос: выглянул из-под обычной задачки – как попасть в долину. Великоват. Не человеческого он пошиба и калибра. Сколько ни тверди, что связи нет, … – Она чувствует, как озноб сочится струйкой вверх, из солнечного сплетения к лёгким, растекается меж рёбер. – Пусть так. Есть ли у тебя возможность и право доискиваться? Человечье ли это дело? …Будто мало хлопот с маленьким Л. Живёшь себе, и живи. Кормишься, и ладно. Что ты затеяла? Зачем?

* * *

Последние листья сыплются и гаснут в толстом глухом слое, голубь чинно гуляет; серые тучки плывут.

Укатилось солнце, осень отсмеялась золотом.

Лесополоса – коричневый, сереющий общий строй; куда девалось недавнее подспудное рдение, заметное в толпе стволов из окна электрички. Теперь нет этой мерцающей, безмерно глубокой и столь же густой массы, где багрец тлел в буром и ярком от непросыхающих небес сплочении ветвей и стволов; теперь есть лишь высохший, на глазах досыхающий серо-коричневый фон для редких жёлтых листьев, задержавшихся наверху, когда все им подобные давно гниют, вмешиваясь в почву. Фон, пустота. Безлюдье. Свежий, острый ветерок пришёл из серого царства туч и летает меж деревьев и облысевшего подроста, на просторе; и повременам, потревоженный им, тут или там отваливается лист ярко-восклицательный, как дорожный знак, чтобы коротко крутнуться раз и другой и, мелькнув издалека сквозь сетку ветвей и прутьев, ткнуться в землю, пропасть и погаснуть.

А. проходит по шоссе дальше просёлка – проведать стройку, хотя сегодня поручения не имеет; издали, из устья грунтовой дороги, всматривается: уже и стёкла начали вставлять, значит, коммуникации подвели, сдадут объект через неделю-другую. Кто-то возится на втором этаже, а снаружи пустынно; прораб, наверно, ещё здесь, но греется, носа не кажет из конурки.

* * *

...Сегодня друзья в оживлении: приготовили грог, получилось отменно. Они привыкли к опасности, она им больше не мешает веселиться. Однако события развиваются остросюжетно, друзьям есть, чем подкрепить рекомендацию насчёт отказа от электрички: “Пропавшего-то встретили тут неподалёку: в автобусе, один коллега. Сварщик твой, Н.” – “Ура! Так цементомешатель жив.” – “Жив-то жив... А видон тот ещё, особенно выражение небритой морды. Н. считает, что тот свихнулся.” – “Ну вот! в вашем любимом автобусе,” – подначивает гостья. – “Так в автобусе полно народа, и водитель есть. Если что, вызовет полицию. А вот встреть кто этого психа возле нашего полустанка, когда там даже касса не работает, и за исход нельзя будет поручиться.”

Единственное неприятное подозрение подспудно давит их, А. замечает, как оно шевелится под поверхностью беседы, невысказанное: полиция не слишком чешется, даже несмотря на прессу. Если вспомнить баталии, предшествовавшие строительству посёлка… Наверху хватало противников этого проекта. Тогда им пришлось сдаться. Что, если не окончательно?

Тем охотнее А. обращается словами и мыслями к наивной народной версии: вдруг уборщицу прикончил цементомешатель! Налегает на грог. Строит, хохмы ради, догадки, где до сих пор отсиживался пропащий, где живёт сейчас и что поделывает: ну, например, стал вампиром, научился превращаться в зверя, рыщет, грызёт людей, потом на день забирается в дупло. Если кто-нибудь набредёт на его убежище, то вспугнёт филина, и только. Никогда не допетрит, что у птички-то на когтях не мышиная кровь... – Друзья хохочут над её фантазиями, которые ширятся и возносятся всё выше по мере снижения уровня грога в старом керамическом кофейнике; и под конец прихотливый узор подробностей украшает этот ковёр-самолёт столь густо, что в его дремучей поросли без остатка увязает внимание слушателей, не ведающих больше ни дел своих, ни вчера, ни завтра; люди вместе с домиком среди полей улетают в сказку.

…Длинный свет из двери над крыльцом провожает А. Она оборачивается и последний раз машет с просёлка, улыбаясь в сумерках. Топает, подняв воротник, сунув руки поглубже в карманы. Было уютно, так клёво; расстались, смеясь. – Может, подействовал грог. Гостья смеётся во мраке, не жалея, что отказалась переночевать: когда представление окончено, фокуснику подобает исчезнуть. Топает, впереди бегут электрички, мелькая жёлтыми окнами сквозь лысые деревья, ниже шоссе струит редеющие грузовики; вдали справа ритмично подмигивает череда белых искр: огни, как алмазы. Там за полями и перелесками начинается город. Здесь же поблёскивает сырой мрак.

...Вжик, шварк – автобус.

Ладно; – А. дружелюбно смотрит на глухой свет в салоне. Вскакивает с улыбкой; двери захлопнулись уже на ходу. Сегодня у неё запасён билет. Пробив его наотмашь, приникает к окну. О что за путешествие; какое движение. Полёт. Прямо Бетховен в адажио. Плавно, быстро, окрылённо; здесь остановок мало, никто не требует ни войти, ни выйти, водитель, чуть снизив скорость, не останавливается – вперёд, вперёд!

…Утомившись восхищением, усевшись, она терпеливо ждёт города и потом другой окраины, старается утолить жажду сна зевотой и мелкими переменами вокруг. Сперва развлекается иссяканием пассажиров: их становилось больше на подъезде к городу, но после остановки возле станции метро, единственной на этом маршруте, автобус опять двинулся прочь от центра, и постепенно люди стали чаще выходить, чем садиться, так что теперь, когда впереди огоньки наметили знакомый плавный взлёт эстакады, в салоне осталось лишь пять человек. Через место перед А. сидит толстая тётенька средних лет в суконном пальто и вязаной шапке; даже её спина излучает уютный оптимизм. Сумки она поставила на сиденье впереди себя, чтобы не пачкать им дно. Справа возле входа сухощавый, крепкий старик с пузатым портфелем. Где-то в хвосте хихикают и возятся весёлые старшеклассницы, для которых во всей вселенной нашлась одна забота – как ловчей соврать родителям, где они так задержались. У самой кабины водителя к поручню прислонился мужик лет сорока пяти в невыносимо повытершейся чёрной кожаной куртке и в картузе; серый шарф с редкими цветными полосками торчит над поднятым воротником, касаясь уха. Седой висок. Колючая щека. Мужик уставился через стекло двери во тьму, на огоньки.

Что в нём интересного? Ничего. Нос, рот, глаз – общее место.

Этот глаз, слабо различимый из-за век и соседних морщин, уставленный наружу так, словно для этого человека не существует ни пассажиров, ни автобуса, словно он так, сам собой переносится в пространстве и высматривает лишь, где точно ему следует окончить путь, начал притягивать внимание. Этот глаз не дремлет; А. всматривалась долго и теперь готова поклясться, что глаз ищет цель, зорко, умело. Какого он цвета?… Кажется, свинцово-синеватый.

Тут мужик в чёрной куртке выходит: на остановку раньше А., перед поворотом шоссе к эстакаде. Если он только не… – Да; (она выглянула в окошко;) не перешёл шоссе, значит, ему надо не в те дома; но и не в наши, потому что в такой тьмище и по бездорожью вряд ли возможна приятная прогулка перед сном от этой остановки до пустыря, с перелезанием железнодорожных путей вдобавок. Если только этот мужик не служит стрелочником перед станцией, за леском, то, значит, его ночлег расположен где-то между линией и безлюдным краем пустыря. Около места, где рельсы уходят в лесок; где над ними, на холме столпились дома-скелеты.

Маленький Л., подержав ложку, кладёт её. Смотрит на неё и на скатерть; потом на кружок супа в белом кольце тарелки. Тётя возится в ванной и кухне, развешивая бельё; долдонит радио.

Он опять шёл за единорогом. Сегодня ближе, чем когда-либо. Завидев Осень по ту сторону путей, скользнул через кусты вниз, перебежал туда и, не поднимаясь до самой дорожки, потёк вслед по склону, пригибаясь, прячась, замирая: не слишком ли я?

Наверху Осень удалялась от эстакады к леску.

За время скитаний маленький Л. узнал предельное расстояние, на которое к ней можно подойти. Стоит нарушить этот предел, и там, где ты рассчитывал найти её, никого не окажется. И бесполезно становиться у неё на дороге, пытаясь заглянуть в лицо: исчезнет. Озираясь, обнаружишь её далеко, в другой стороне: мирно движется единорог, как сахарно-белая тучка, они, кажется, не спешат и не спешили; это ты отчего-то решил, будто им следует ехать сюда, а не туда, где они сейчас оказались.

…Потихоньку поднимаясь, сокращая расстояние, Л. увлёкся регулировкой своей высоты и поздно обнаружил, что единорог перешёл на рысь, что он уже бежит далеко впереди. Чтобы не упустить его из виду, Л. вылез на верх склона и приник к земле; глухой стук копыт прыгал в его склонённое ухо, и едва он приподнял голову, как увидел, что снежно-белое облачко опустилось к путям и переносится на ту сторону; и сразу вслед за этим налетевший состав скрыл звук и картинку.

Мальчик бросился вслед, скользя и хватая кусты и землю, почти перепутав право и лево, низ и верх из-за сыплющихся навстречу вагонов.

И едва он, запыхавшись, выскочил на тропинку к разрушенным домам, едва оглянулся, как обнаружил, в двух шагах, Осень, едущую прямо на него.

Застыл: прятаться поздно.

Ветер дунул, с маленького куста вспорхнули стаей последние винно-красные листья, единорог остановился; фигура под драгоценным покрывалом выпрямилась в седле;

Покрывало взлетело и поднялось в воздух, ветер стал уносить его ровно и быстро, как тучку, когда что-то вспыхнуло рядом, раздался шипящий хлопок, и на золотом платье выскочило горячее чёрное пятно.

Единорог скачет прочь

куст стал костром, Осень посредине

Оглянувшись, ты уловил по ту сторону путей бредущего через поле к домам человека с тяжёлой, куцей железкой в руке. Он, поле и лес обесцветились, как на старой чёрно-белой плёнке; ты стал искать и нигде не нашёл ни листика; – не обернулся больше, а попятился. Над взгорком вспыхнул лес.

Без единого звука он полыхнул, гигантское пламя взлетело и застыло; земля обгорела в миг, дотла, подчистую, словно в поле сожгли стерню.

…Ты рванул прочь от безмолвного огня, в котором деревья стояли, как прежде в листьях – мир обугливается, ты мчишься, спасаясь, чтоб не увидеть его труп.

Задыхаясь на последних метрах, выбегая меж соседних домов на пологий спуск, за которым начинается обжитое место, ты знал, что сейчас упадёшь, настигнутый пожаром, уроненный ногами, которые перестали иметь к тебе отношение – что сердце взорвётся, ты упадёшь и сгоришь, как мир у тебя за спиной.

…В последний раз Л. поднял голову и увидел в небе верх прошитой жирными швами многоэтажки, недосягаемо высокое окно, и в нём, сквозь прозрачное до отсутствия стекло, неподвижно ждущую женщину в длинном зелёном платье: оно как будто и струится, и застыло; она как будто и живая, и не человек: неподвижная, как во сне, она в этом сне видит происходящее здесь до последней мелочи; видит яснее, чем люди, видит далеко. Её взгляд беспрепятственно проходит сквозь окно и пространство перед ним, сквозь дома, накрывает пустырь прозрачной, как вода, ясностью. Последние шаги, через немогу! ещё – и ты попал в этот взгляд. Она видела тебя. Ты спасён.

* * *

А. отвернулась, отходит от окна, снова садится за работу. Склоняется, пишет, часы тикают, книжная полка разрыта, на пол вывалена кипа листов. По субботам и воскресеньям А. допоздна поправляет и дописывает что-то в летней тетрадке. Листы – урожай прошлых лет; за них А. примется всерьёз, когда главное будет готово.

(Не глядя отрывает нитку, вылезшую из рукава халата.)

Покой

Неожиданно холодный день в городском центре к обеду проясняется, понемногу сюда вниз проникает солнце, светлое и звонкое, как металл. От небес остаётся впечатление коронационной залы, улица внизу не более, чем пыльный коридор к ней. (Восприятие приподнимается: пространственная приподнятость точки зрения не зависит от места, где стоишь – погода внушает её.)

За чаем царят довольство и тишина, г-н Т** отдыхает: против обыкновения, не думает вставать, расхаживать по комнате, ораторствуя; делает паузы, разглядывает движения, с которыми гостья, не теряя внимания и вежливости, активно уминает кекс. Она вроде не спешит, жуёт едва заметно, а ломтики пропадают на глазах. Хозяин прячет усмешку: он склонен извинить эту ловкость. Главное, гостья несколько освоилась и начинает активнее подавать реплики, а уж он терпеливо подведёт её к нужным выводам.

А. кушает, слушает и рассматривает книги по стенам: да, юрист не держит своё при себе, а намерен утешить ближнего философией, в подражание Боэцию. Просвещённый человек! Нечего было раздражать его уклонением от спора; и в осторожности хороша мера. Понятно, что ему обрыдло вещать перед некритичной аудиторией. Другое дело, что и открыто перечить ему не с руки; пора отработать угощение.

Прикончив кекс, А. кивает на очередную реплику собеседника: “Да, конечно. Реальное не обязательно реализуется, действительное не всегда оказывает действие; ну и сказал же Хайдэггер в “Основных понятиях”: сущее не тождественно действительности, действительность – не обязательно действующее сейчас и релевантное. Правда; конечно. Не всегда действительное действует здесь, в доступной восприятию части мира. Кто поручился бы за прочее? Представьте: нечто паузирует здесь и оказывает себя там.”

Сегодня она беззаботна. Махнула рукой на заветную дверь, следит за поворотами беседы: едва заметит, что начала раздражать, как искусно сворачивает в сторону. И г-н Т** сегодня совсем не подначивает. –

И г-н Т** наблюдает: тише едешь, дальше будешь. Гостья, когда не опасается атак, ведёт себя свободнее; настолько, что в её высказываниях становится заметна некая система, хотя не философская, конечно. Мысли А., показавшись краешком в её речах, утекают с очерченной спором территории в неизвестность: они, даже рождённые, по навязанному собеседником долгу, во владениях философии, норовят оттуда эмигрировать и для этого достраиваются в непредвиденном направлении, за её пределы. Всегда в одном направлении; поэтому г-н Т** погодит пресекать эмиграцию мыслей, а проследит их путь, чтобы накрыть их уж все оптом, в пункте назначения.

Извиняет А. то, что её мысли хулиганят самочинно: она перечит по интуиции, без сознательного намерения. Хотя тут не одно упрямство, как можно было бы решить на первый взгляд. – Через двадцать минут г-н Т** уже ставит ей, без колебаний, твёрдую четвёрку: прогресс налицо. На этот раз она была покладиста, на лету ловила новые для неё правила игры... Даже несколько жаль неглупое животное.

Г-н Т** старается быть занимательным: “Кстати, Хайдэггер был не случайный нацист, а убеждённый.” – “В самом деле?” – “Да. Это нам с вами ещё нужно разобраться в существе изобретённых им понятий, в их системе, а современникам Хайдэггера она была очевидна: очень хорошо соотносилась с “Mein Kampf”.” – “Но тогда, получается, потомки его не поняли? Даже другие экзистенциалисты, ну те, которые были после, во Франции, например?” – “Поняли по-своему, скажем так. “Бытие и время”, кроме политического содержания, имеет и философское.”

Когда чай допит, г-н Т** вдруг задерживает гостью, чтобы расспросить о репетиторстве. Довольна ли она? Уточняет особенности профессии; заметив, что пошли уклончивые ответы, описывает, как можно получить работу получше. Советует: главное – с самого начала взять верный тон и заручиться поддержкой ключевых фигур. Последнее он мог бы ей обеспечить без труда, с первым же она сама, конечно, справится. В общем, если понадобится рекомендация или совет – милости просим. Ведь рано или поздно придётся менять род занятий: нельзя же смотреть на репетиторство как на постоянную работу. Помимо аспирантуры, существует тысяча и одно возможное применение способностей. Главное, что они есть.

...Гостья слушает, слушает, кажется, задумывается, наконец, ставит чашку, поднимает голову и начинает отвечать. С её мирно улыбающихся уст срываются шуточные сентенции, почти пословицы; беспечный тон уводит на серенькую поверхность будней, развеивает тему, как дымок погашенной сигареты. “Надо закаляться!”; “Занимаюсь спортивной ходьбой”; “Зато не потолстею!”; “С детьми не соскучишься.” И т. д. Потом встаёт, благодарит, в её лице, которое сейчас кажется ясным стеклом, эхо произнесённых слов мирно светится, как очистившееся предсумеречное небо снаружи; линия бровей вдруг напомнила свод арки у парадного входа в центральный парк, каким он должен быть в этот час, линия рта отвечает ей, в какой-то миг перед тобой оказывается случайно выхваченный кусок ландшафта, поверх и вокруг тебя и кого угодно источающий мирную благосклонность, слушающий что-то своё, вне людей – не тебя.

Человек, отвечавший тебе, растворился, исчез.

* * *

А., спускаясь пешком по лестнице, готовясь из маслянистого свечения подъезда ступить во мрак, ни к чему не стремится и ничего не хочет. Сейчас двойная дверь пропустит её через себя, и она опять исчезнет отсюда до следующей недели. Идеал был достигнут сегодня: милая умеренная беседа. И ничего не надо спрашивать. Никогда. Тем более, про двор под балконом.

(С ума ты, что ли, сошла? дорогая. По-твоему, все люди должны жить твоим любопытством? Нет? Ведь понимала и ты когда-то, что другое существо, включая человека, всегда направлено иначе, акценты у него не там, где у тебя, и темпоритм свой. Г-ну Т** долина, заметь он её, была бы как Dorn im Auge. И если он по-прежнему беседует с тобой в кабинете, то вынужденно: единственное свободное от детей и хозяйства и потому всегда пригодное к приёму гостей место, не считая кабинета – пустая комната, из которой открывается тот же недостойный, по его понятиям, вид. Не сфинкс тебя изводит, а ты готова извести человека бестактностью, вместо его речей вслушиваясь в происходящее снаружи.

Происходящее. В твоём воображении оно длится, а на самом деле внизу под балконом наверняка ничего не происходило с той минуты, как ты туда заглянула – с того мига, как выскочила обратно, заслышав шаги.

Выскочила, вот именно. Сразу поняла: ему было бы неприятно узнать, что кто-то видел двор внизу. Вот те сфинкс, вот те загадки. Вот те философствующий болтун. Да он балконную дверь заболтать тщится, неприглядные задворки своей жизни – плебейские норы снаружи внизу, опустевшую спальню за стеною, сиротство своё, мутный дождь на стекле, отделяющем кабинет от чужих. От неуютного города, в котором, после смерти жены, адвокат Т** один и неприкаян.)

Терпение. Год обернётся, настанет май и с ним Элизиум. Да разве он не присоседивается ко мне то и дело на моих путях? Разве хоть когда-то покидал меня?

Не стоит навязывать ему ни мест, ни сроков.

Ребус Долины решаем, как прежние: город – не сон, тут пространство покладисто, его всегда можно заарканить, оседлать. Путь назад всегда есть, как и доступ всегда и повсюду. Здесь место не шутит ни с тобой, ни со временем – растягиваясь, сжимаясь, перекраиваясь фатально, капсулируя отдельные участки, подсовывая другие навстречу отовсюду, куда ни направься. Вот и в долину ты рано или поздно попадёшь, благо это не военный объект. Хватит придумывать, ничего тут нет мистического; как-нибудь образуется в уроках “окно”, опять туда сходишь. На второй, на третий раз получится… Да расспросить местных понастойчивей, и готово.

…Дверь выпускает А., и заметно: дверь знает, это не своя. В час, когда свои начинают собираться, подтягиваться сюда из разных мест, эта, наоборот, уходит.

Да нет, не мрак снаружи. Ещё сумерки. Там хорошо.

Холод, вода, огни ясны и сильны, народ и транспорт спешат и смешались в гремучую кашу, нырнуть туда весело, хотя весело было бы и остаться в прикольном доме с венками и фруктами на фасаде, с башенками по углам, с полукруглыми балкончиками высоко, где птицы летают, с фигурными карнизами, с чердачками, как квартирки для домовых, с тайным ответвлением; но нет, нет, здесь ведь живёт г-н Т**, а значит, это не для тебя место. Г-н Т**, ему подобные в соседних квартирах... Когда-то, предполагает А., здесь всё-таки жили другие, человеческие люди.

(Если люди вообще бывают человеческими.)

Аптека

Ноябрь сказывается; снега мало, но почва промёрзла, дом родной тоже; он бесконечно далеко, между ним и центром пролегают мучительнейшие сплетения транспортных артерий, тут и там непомерно расширенных, через перекрёсток закупоренных транспортными пробками, обызвествившихся вереницами припаркованных машин. Путь спутан в часы пик, он почти невозможен; надо переждать.

Последний урок сегодня был на родине; переждать лучше рядом с ней, во всегда до отказа набитом переулке, который лишь из-за этой востребованности назван улицей. Из него А. пустилась тогда в безрезультатную экспедицию к долине; сегодня не будет, конечно: с устатка, во тьме. Лучше забраться в одно из любимых гнёзд и там с удобством съесть оставшийся бутерброд.

Вот они, два древних четырёхэтажных домика, похожие друг на друга – с близко поставленными узкими окнами, с лифтом за мутным сплошным застеклением, с крутыми скатами латаных крыш, с поясками и наличниками из наискось посаженных кирпичей, измазанные глянцевитой краской – один бледно-жёлтой, другой бежевой; “здравствуй, Правый Дружище, – беззвучно произносит А.; – здравствуй и ты, Левый Дружище”. В правом из братьев А. научилась проникать на верхнюю площадку; дом построен с фантазией и потому полон лазеек. Она входит через подворотню во двор, а там из угла, с крыши подвала, попадает на козырёк чёрного хода. Главное, чтобы никто не заметил. С козырька на скобку водосточной трубы, со скобки на фигурный уступ, с уступа в незапирающееся окно площадки, которое гостья всегда аккуратно притворяет за собой. Дальше начинается игра на реакцию с жильцами в лифте, на этажах и лестничных маршах, с бдительными собаками в прихожих и т.п. движущимися и звучащими опасностями. Пока ей везло – ни разу, влезая в окошко, она не столкнулась с каким-нибудь жильцом-курякой или с швейцарихой. Трогательное обыкновение швейцарихи разводить на промежуточных площадках цветы создавало бы неудобства, если бы А. посещала дом по утрам. А так единственная мера предосторожности – не перепутать створку, чтобы не открыть ту, за которой стоит цветочный горшок.

Гостья умостилась на подоконнике круглого окошка. Страна крыш; наверху страна туч. Они к вечеру сжимаются от холода и расходятся, меняют оттенок. Где уже недоступна живая природа, сохраняется метеорология: погодные перемены, движение атмосферы, смена её состояний.

Пожалуй, глядя отсюда, Элизиум ближе и понятнее. Океан воздуха над равниной кровельного железа; кажется, если разогнаться по ней, то поднимешься и окажешься среди туч.

Долина… кто сказал, что она ещё будет существовать, когда ты опять соберёшься её навестить, или, когда тебе наконец это удастся? Может, её уже нет и никогда не будет. То был один из островов, как здесь повсюду: осколок оброненного на этом месте прежнего мира. Смерть гасит острова постепенно – размывает и обкусывает по краям, и травит, окружив ядовитым океаном. Пока ты искала путь, желанный остров истаял, наверно.

...Среди раздумий А. замечает, что снова шагает внизу в сумерках. Стеклянный шар в кармане, мелкие огни тут и там; уютное непритязательное “заведение” и пьяницы, судорожно от нетерпения раскупоривающие в соседней подворотне, глубокой, без света. Нежданный снег и музыка из окна; А. останавливается и прижимается к цоколю возле водосточной трубы, чтобы не толкали. Не пластинка; кто-то упражняется. Фагот. – Не всякий расслышит в этом шуме.

…Шагает дальше, с непокрытой головой под снегом: белая благодать оседает на чёрные волосы.

А вот и аптека! в самом преддверии Серой улицы. Притянутая пергаментным светом, прозрачностью огромного полукруглого окна, матовым шаром лампы внутри, А. вспоминает, что должна купить бабке №2 лекарство, благо нужная сумма скопилась на поездках зайцем. В очереди от утомления, тепла, рассеянных шумов и глуховатого света ритм услышанной музыки вызвал в памяти помещающиеся в него слова: “Auf der Heide des Rehs”, “- - = - - =“, “Где пасётся олень”. (Так олень бежал. Галопировал. Передние копыта вместе, задние свободно, вразнобой.)

Сунув лекарство в карман, упаковывая сдачу обратно в варежку, А. видит холмы в мае; подходящее место, чтобы ему там пастись. Край цветущего плато, впереди “леса колонн над плоскостью пустыни”: остатки древних, некогда великолепных городов. Зачем пришли на ум слова давно покойного поэта, обмусоленного любимым философом работодателя?

Силясь поймать ответ, она слышит приветствие; какой-то мальчик столкнулся с нею в дверях. Сынишка г-на Т**! Оказывается, его послали купить горчичники: сестра сильно заболела. Вчера простудилась на прогулке и подхватила какую-то заразу. Он уже чувствует, как дерёт горло. “Только бы домработницу не заразить!” Без неё в доме наступит беспорядок, отец разозлится, что мы её вывели из строя. – А. подначивает: а ты уж заранее испугался! – “Да-а, если ещё я заболею... Пропущу контрольную по физике, он подумает, что я нарочно.” – “Брось. Ясно же, что не нарочно.”

Мальчик строг и солиден: “Какая разница – нарочно, не нарочно.” А. дивится малолетнему философу и безукоризненности расчёта: эта аптека в двух шагах от его дома, но стоит не на самой Серой улице, поэтому цены здесь ниже. Сам сообразил или научен отцом? Пока они бредут вместе к светофору в устье переулка, узнаёт, чему обязана чаепитиями: в достопамятный день сын г-на Т** провожал домой новых одноклассников, с которыми подружился. Они живут во дворах по другую сторону этой улочки. Времени оставалось довольно, т.к. последний урок отменили – учитель заболел. По дороге поели мороженого, подурачились. Потом новые друзья вошли в свои подъезды, а он, как ни вспоминал их небрежные указания, как ни расспрашивал местных, проплутал с полчаса прежде, чем выбрался (как раз в этом месте). И опоздал! Тоже не нарочно. “Отец говорит: за нечаянно бьют отчаянно.”

На светофоре включился зелёный свет, мальчик второпях кидает “до свиданья” и бросается догонять кучку переходящих.

Оставшись одна, шагая к автобусу, А. думает, что и она нечаянно влетела в странную западню г-на Т**; теперь, в продолжение, он словно хочет чего-то. (Иначе на что возобновлять нелепые посиделки?) Ждёт, а я всё не догадываюсь; в таких случаях и менее авторитетные личности теряют терпенье. А возможных разгадок уйма. Допустим, философия – предлог, балконная дверь – приманка; он сел между мной и приманкой, чтобы перехватывать обращённое не к нему внимание и втолковывать нечто, пока до меня не дойдёт. Пробует через философию сказать нечто иное. Ни к чему не обязывающим способом намекнуть.

Может быть, на самом-то деле он имеет не двойное, а тройное дно? Первое – дела Серой улицы, второе – немецкие философы, а третье – долина. Если свои книги он ещё решается показать избранным, то признаться в пристрастии к долине для него, безупречного дельца, немыслимо. Туда он, возможно, ходит в одиночестве гулять через чёрный ход соседнего подъезда; ему даже собаки не надо для предлога потому, что он в семье один: не перед кем отчитываться, значит, не перед кем лицемерить. Понял, что меня интересует балкон в кабинете. Разве от такого скроешь! Изучает меня, как муху под микроскопом, чтобы определить причину интереса; и решить, что со мной делать дальше.

А если в долине его интересует нечто конкретное? Чего я не успела заметить ни с балкона, ни потом с крыши. Да… Фантазии.

Пустой дом

Суббота. Утро.

А. выходит из душа, кутаясь в бесконечный во всех направлениях древний халат; вдруг телефон испускает свирепое тарахтенье.

Это друзья. Предостерегают: следователь приходил опять, ничего не сказал, только нудно допрашивал, тянул кишки. В народ просочились сведения, что убийца во всех случаях один – пропавший цементомешатель. Следствие? Да что они могут узнать, раззявы. Свидетелей-то нет. Бомжи? Ой, я тебя умоляю. – А. кивает; мысленно соглашается. Да, те на всё пожмут плечами: “А нас там не было. А мы себе дремали. А мы водки нажрались и окосели вконец. А мы коноплёю разжились и много разных глюков тогда увидели... Нет, а вот такого не припомню.” – И посты вдоль путей никто выставлять не собирается. Поэтому не таскайся больше на стройплощадку, даже если попросят; вообще, нечего потакать людям, которые сами себе роют яму. Им давно пора образумиться. А стройке так и так скоро конец.

Заходи лучше в гости; и в любом случае приезжай отметить Рождество.”

А. обещает, кладёт трубку; подходит к окну. Пустырь – сцена в заколоченном театре: что здесь осталось после того, как мир обуглился и был залит холодными слезами безвременья? До следующего сезона, дамы и господа.

Но кое-что должно было остаться, пусть не на разорённой сцене и не в зрительном зале. Где-нибудь в чулане… Потому что маленький Л., петляя среди луж, опять спешит в безлюдье, к путям, леску и бомжатнику. Несмотря на прошлый раз, на бегство. Покоя не жди!

* * *

Недавно после школы вместо гулянья с другими детьми Л. забрёл в такое место, что у тётки прибавилось бы седых волос, если б она узнала. Она требует оставаться в пределах видимости, на пятачке перед башней, на худой конец – позади дома, лишь бы в центре местной цивилизации, дышать свежим воздухом, играть. Играть! с кем? давно не с кем. Иногда ещё он смотрит со стороны на чужие забавы; иногда, когда простудится, стоит у окна с биноклем. Но чаще ускользает из дома. – Училка была права: бинокль отличная штука; но и она не догадается, чем он тебе помог.

Всё-таки ты выследил того человека. Вчера после уроков сошёл на остановку раньше, спустился под эстакаду и, пробравшись вдоль путей до самого леска, спрятался в нём с края, потом долго лежал в космах жухлой травы между опушкой и пустыми домами. Дождался, когда иссякнет дымок над одним из них; когда сутулый человек покажется в дверном проёме и большими шагами протопает над обрывом, и спустится по тропинке, и перейдёт пути, взберётся по склону, вперевалочку пустится через поле и чёрной соринкой скроется на той стороне среди белых новостроек. Теперь ты знаешь, когда его дом пуст. –

Л. с замиранием сердца подбирается к дому сзади, опять сделав крюк и забравшись в лесок: рассудил, что его надёжнее прикроют опушка и, потом, другие руины с разбросанными вокруг них обломками, чем облысевший кустарник между пустырём и путями; да и на тропинке может появиться кто угодно. Хотя план не без изъяна: кто знает, в какой руине пусто, а в какой жильцы? Вдруг наскочишь на бомжей? Тётка с первых дней пугает ими; да и мальчишки пустыря намекали, что бомжи вовсе не хилые доходяги; они ого-го, ведь мясом питаются. Человечиной. – Может, и враньё, только почему тогда никто из авторитетов пустыря до сих пор сюда не забрался? Пустые дома – лучше места для игры не придумаешь. – Плевать! Я не трус. Они не могут, я смогу.

Л. влезает в окно на первом этаже, с торца. Оно хорошо просматривается из соседнего дома, но Л. шнырнул быстро и рад успеху. Увы! из комнаты, куда он попал, есть доступ только в соседнюю, через пролом в стене, а дальше – завал: перекрытие проломилось, похоже, сразу на двух этажах.

Приходится выбираться назад через то же окно и зайцем скакать к парадному, через которое, как Л. видел, в дом попадает бродяга.

Лежанка устроена из матраса, под него подложен кусок плёнки, какой накрывают парники. Под изголовьем Л. находит прикрытую доской дыру, а в ней тайник, дно и стенки которого выложены металлическими пластинами. В тайнике мальчику попадается какая-то плотная тряпка с тёмными пятнами, потом жестяная коробочка с лодкой, сосной и маяком вдали; он долго рассматривает её, увлёкшись рисунком, который так много из обещанного не досказывает. Подносит жестянку к глазам, поворачивает картинкой к свету; забывается. Любуется, пока нужное и отсутствующее не проступило так же ясно, как то, что было видно с самого начала. Океан…

Треск, тяжкий шмяк; сверху сыплется труха. Л. вскочил и метнулся; ждёт, подняв глаза к дырявому потолку, откуда вывалился очередной кусок перекрытия. Прижавшись к стене между окнами, слушает; но снаружи доносится только лёгкий, отдалённый, меланхолический присвист и хлопанье колёс. Товарняк, встряхнув руину, беспечно тает за эстакадой. –

Мальчик ставит жестянку обратно в тайник и осторожно проводит по дну пальцами; вдруг отдёргивает руку. Осторожно заглядывает, но там ни зги не видно. Тогда, ещё раз оглядевшись и прислушавшись, он захватывает и тянет к отверстию вещь, на которую наткнулся.

Долго поворачивает её перед глазами, пока не убеждается, что это оно самое. Странное короткое ружьё, из которого убили Осень. Всё верно!

Скорей.

Л. скачет по плохо сохранившейся лестнице на второй этаж, проваливается то и дело, перелетает пустоты, хватается за торчащую там и сям арматуру. Добравшись, по стеночке обходит дырку в полу. Пол местами отсутствует, поэтому не все квартиры этажа в комплекте, некоторых комнат не хватает; зато и дверей осталось мало, всё пригодное в хозяйстве тут давно снято. Через проёмы далеко видать… Л. медлит, озирается, как в музее. Вдруг делает шаг в квартиру справа, словно оттуда позвали; проходит по коридору до конца, попадает в хорошо освещённую комнату. День пасмурный, но с этой стороны фасад ничем не заслонён, и солнце, если бы открылось, оказалось бы точно против окна.

* * *

А. рысит по пустоши среди облетевших кустов, прочь от жилищ.

Многие соседи слышали тот выстрел. Белая мохнатая собака дёшево отделалась; подростки, прикормившие её, устроили ей лежанку в подъезде соседнего дома, и одинокая медсестра, которая там живёт, намазала ей бок зелёнкой. Бабушка второго, после Л., местного ученика уверена, что пса подстрелили возле путей, в районе бомжатника.

(Знает, зачем Л. туда вернулся, едва угас ужас. Вспыхнув смехом, Осень сгорела дотла и оставила вместо прежних красочных сокровищ пустой лист со слабой загрунтовкой. Л. влечёт место, где его любимая история оборвалась и свернулась внутрь: где она жила недавно и где теперь он её не находит. Оконченное недоступно, Л. зря его ищет; на самом деле теперь нам нужен снег.)

…Л. рассматривает, остановясь на полпути к середине комнаты, чёрный лак шкатулки, золотые кисти, белое лицо среди светло-золотых волос, сомкнутые чёрные ресницы; убитая кажется живой, красота в гробу лучится, как, бывало, гостиная дома, при горящей люстре, наряженной ёлке и накрытом столе.

Серый день приобретает лиловый оттенок и меркнет. Ветер стих, ландшафт неподвижен; лишь одинокая чёрная фигура летит по тропе над путями, стиснув левый кулак. Над бомжатниками ни дымка, и деревья за ними пусты, вороны не скоро вернутся с помоек.

Осень долго будет лежать в чёрном лакированном гробу с гроздью рябины на сердце; глаза её закрыты, но ты знаешь, что и они сияют чернотой; её светло-золотые волосы сказали тебе: покрывало улетело, потому что уродства больше нет. – Осень теперь прекрасна; теперь, когда её праздник сгорел. Ты видел, ты один знаешь это, и ты станешь навещать её. Удобней всего по пути из школы: сразу от автобуса направо, до тропинки, а там через кусты.

…А. сбавляет скорость, завидев мальчика на пороге.

Молча берёт его за воротник, уводит, торопясь.

Когда они выбрались на более-менее людную дорожку от автобуса к домам, А. убавляет шаг и говорит: “Не ходи туда больше. Там ничего нет. Надо ждать.”

Л. возражает: “Там Осень.” – “Мёртвая?” – “Нет; так. Убитая”.

А. кивает. Времена года, по счастью, до сих пор погибали без чужой помощи; но Л. сказал правду. Выстрел был. И если она верно поняла стрелявшего, ему интересны лишь избранные мишени. – Ладно; Л. расскажет, когда сочтёт нужным. Из почтения станет она молчать, вылавливать Л. из безлюдья и часто глядеть с ним по очереди в бинокль.

Подсказка

Снег пошёл как следует, лежит, не тает, градусы ползут вниз, снег падает и метёт, и это уже зима.

На месте бывшей стройки светится окнами магазин; с утра, когда народу мало, заспанная продавщица в потихоньку светлеющих сумерках, под лёгким снегопадом смотрит из длинного низкого окна служебного помещения на пустырь за магазином, со стороны служебного входа.

Плотной закорючкой кто-то примостился там, среди пустоты, на остатке чего-то сломавшегося, что трудно выколупывать из снегов и промёрзшей почвы – начальство решило отложить это предприятие до весны, до сухого времени; примостился и смотрит прямо сюда.

Продавщица замерла с кружкой кофе перед двойным стеклом. Оно подзаляпалось от капель и снежинок, но не успело зарасти грязью.

Внимательный застывший взгляд доходит через всё расстояние, сидящий кажется близким, дымчато-серые блестящие глаза там видны, как в двух шагах, и всё лицо с ними, – продавщица дивится на эти глаза, умеющие лишь пялиться, без движенья устремлённые на неё так, словно её разглядели до последней нитки, свисающей из небрежно отстроченного кармана; и это её пугает, и она не может отвернуться, а встала к самому окну и дивится.

Глаза игрушечного зайца. Он туп, как одна из этих огромных бессмысленных игрушек на полке в детском отделе; и он возник там на дрыне, где его быть не должно, пялится и длится.

Цементомешатель явился там и неподвижно длится с бессмысленной яркостью предмета, утратившего бытовую полезность и оказавшегося поэтому просто… вещью мира. Одной из собственно его, не наших вещей. (Разница как между рабом и свободным; осознать её, распробовать легко, если становишься свидетелем перехода из одного состояния в другое – когда навстречу тебе из хозяйских ворот вышел вольноотпущенник.)

…Опустевшую дрыну для смешивания цемента заносит снег. А. со стоном просыпается.

* * *

В воскресенье А. спозаранку явилась в окрестности бабки №2, но к ней заглянет не раньше обеда.

Появилось желание попробовать некий дурацкий метод. Пусть он не даст плодов, зато по ходу его применения непременно возникнет какая-нибудь стоящая идея. Здесь много похожего на местность вокруг долины, например, плоские широкие холмы. Переулки тоже перемежаются обширными кварталами без нормальной проезжей части – двор следует за двором, нескончаемо. Вот их-то соединения друг с другом и предстоит изучить. – А. углубляется в них и чертит свой путь в блокноте.

Скоро оказывается в примечательном месте: во дворе, у которого только один вход, он же выход. А. садится на пенёк, убрав с него пустую водочную бутылку, и достаёт из-за пазухи яблоко: заслужила отдых. Что, если долина труднодоступна именно по этой причине? Т.е. со стороны переулков в неё можно попасть через единственный вход. Как тогда в ней гуляют жители соседних домов? Допустим, подъезды в этих домах имеют двери на две стороны; А. видела такое устройство у одной современной многоэтажки. И всё-таки это половина решения. Как попасть к одному из этих домов? Через дворы; среди них есть, опять же, такие, как этот – карман, тупик. Тогда в стене рядом с жёлтым домиком оказалась калитка с амбарным замком, но явно служебная, жители ею не пользуются.

…Ничего, зарисовки в блокноте полезны уже тем, что помогут быстро выбраться отсюда.

Встряхнувшись, А. спешит назад, забегает в продовольственный на “магистрали” и выскакивает на крыльцо с двумя изрядными пакетами. Поработали, пора и развлечься; она карабкается по невозможной лестнице к бабке №2, кряхтя, зато предвкушая очередное откровение. Старуха с её унылым мировосприятием и дотошностью может с ума свести, зато у неё возникают иной раз, особенно по сырой погодке, занятные идеи: например, что дом собрались демонтировать, начиная с чердака. Её заботит, насколько быстро будут продвигаться работы; за едой она советуется, как сделать запрос в домоуправление – узнать, по который этаж включительно запланирован демонтаж. Волнуется, что ей не скажут правды; кто их знает, с нами церемониться не привыкли... (“Да ваши верхние просто поменялись, вот и переехали, потому и мебель вниз носили, в машину, и был шум.” – “Вот именно: их выселили, чтобы снести этаж! И меня так выселят.”) Лет пять назад, правда, прошёл слух о возможной надстройке некоторых домов с края этой зоны, но либо слух был безоснователен, либо наверху оставили затею – до сих пор ничего подобного ни с одним домом здесь не произошло; а бабка продолжает сочинять вариации на тему, которую успела позабыть. В её фантазии слух преломился, словно среди её предков был сам Кафка.

Может, в остроумной склерозной голове однажды родится и подсказка для А.? Ведь уже чудо, как старуха, растерявшая память, ориентируется в родном лабиринте. Надо, улучив сносную погоду, вытащить её прогуляться. Путь от “магистрали” к дому бабки короток, А. знает решение этой элементарной задачи с детства, но дальше забредала тоже лишь в детстве и тоже лишь с бабкой, которая тогда казалась молодой (следила за собой, одевалась фасонисто).

За десертом старушка добредилась до предположения, что в результате реконструкции квартала её окна вместо двора будут выходить на улицу, а тогда, если что (о! любимая формула старых людей, повидавших виды), квартира будет стоить меньше, может, гораздо меньше, а потом, вдруг улицу решат расширить за счёт моего дома… – Как будто, если за окнами будет двор вместо улицы, дом не снесут. – Но у бабки свой резон: если её квартира будет расположена, как сейчас, т.е. очень хорошо, первоклассно расположена, то бабка сумеет её выгодно продать и купить другую хорошую квартиру раньше, чем дом начнут сносить; а если окна будут выходить на улицу, тогда никто квартиру не купит, а уж при выселении ей дадут взамен только плохонькую квартирку, – и т.д. На вопрос, как вдруг вместо двора за окном может оказаться улица, бабка отвечает складно: мало ли, повернут дом иначе… – Нет! до такого техника ещё не дошла. – А вот снесут дом напротив, а за ним улица… – Да там такой же двор, вы же знаете. – Это ещё неизвестно. И тот двор могут убрать. Вон, посмотри, из этого окна не видно, а из того видно… – Бабка ведёт А. в тесную комнату рядом с кухней, чтобы показать кусок соседнего двора с яркой лентой, которой рабочие обвесили разрытый пятачок. Они, конечно, чинят коммуникации, бабка зря забеспокоилась; это не строители. “…Завешу это окошко, чтоб покупатели не видели, тюлевой вот занавесочкой, видишь? задёрну её, они и не различат. Как заведу в эту комнату, начну показывать стенной шкаф да антенну для телевизора, как-нибудь заговорю… Ох… Пока строители совсем не снесли дом напротив.”

Тюлевая занавесочка. Точно! В гостиной г-на Т**, когда в марте прорвало батарею, тоже тюлевые занавески были задёрнуты, а шторы нет… Домработница выскочила вперёд и зачем-то задёрнула тюль, и тут же поскакала обратно, и подгоняла мальчика, чтоб он скорей нёс свои книжки с тетрадками, не мешкал… Она, конечно, всегда хлопочет; но тут-то из чего? Хозяина дома не было. Он бы и не узнал, если бы урок начался минуты на три позже из-за передислокации; вдобавок причина была уважительная: авария, кто мог предвидеть. А домработница шикарно совладала со стихией: перекрыла батарею, вытерла пол, подложила клеёнку, поставила на неё тазы и поддоны, вызвала сантехника, настояла, чтоб тот явился немедленно, вне очереди – расписала бедствие; голос-то у неё какой был, по телефону… Ну чисто замминистра.

Короче: зачем тюль? День был пасмурный.

Ответ: окно гостиной выходит на долину. Домработница в курсе, что чужим туда смотреть нельзя.

И когда хозяин узнал, что А. побывала в гостиной, то воспользовался первым предлогом, чтобы выяснить, обратила ли она внимание на окно и не выглянула ли в него, так, для любопытства, просто из резвости. Из-за весны. –

Вымыв посуду, А. скорей закругляется. Съезжает в полутьме по перилам, насвистывает под нос и думает: “Ни на шаг ты не продвинулась. Ты видела, что он хотел скрыть, поэтому теперь хочет, чтоб ты призналась в увиденном. Допустим, признаешься; а дальше? Кто выскочит из-под маски адвоката: сфинкс-людоед? сфинкс-благодетель? или просто Свинкс… А в долину я попаду и без его балконной двери.” – Спрыгивает с перил и вылетает на крылечко.