30.09.2010
В этот раз Раневская всё-таки вызвала небольшое сочувствие.
Подлец Яша ржал постоянно и заразительно, а в решающий момент пожалел Раневскую без слов, но от души. Пошёл для этого в угол, как сам себя наказавший ребёнок.
Лопахин получился по-прежнему amandus; последняя беседа с Варей навевала большую печаль. Он вдруг, от непостижимого внутреннего испуга, забормотал, заторопился, ненужные слова о поездке в Харьков на всю зиму были откровенно идиотичны. Лопахин был как потерянный, городил незнамо что. «Кто высказать много желает, теряет и разум, и речь, себя, одинокий, теряет.»
В пикировке с Варей Редько так слепил Епиходова, что смотреть на это, по сути, безобразие было, как слушать мой любимый квартет соч. 59 №2. — Иметь гармоничный плечевой пояс и быть ловким от рождения — ещё не всё, что нужно, чтобы нарисовать эту чётко направленную горизонталь, потом верчение вокруг стола, замедляющееся, готовое застыть — и вдруг вылет за ворота: только, что крыльями не хлопнул и не каркнул. И возвращения, столь же стремительные, как бегство, и повторное улепётывание, когда разъярённая Варя сперва взором, а потом и руками ощупывала пространство в поисках оружия. Когда, найдя трость Фирса, она звезданула жениха в лоб, Епиходов на миг высунулся из-за него, как злорадный чёртик, и скрылся.
Пока он двигался вдоль первого ряда, приближаясь к Варе, произнося свою невнятицу так, словно это вполне законные и осмысленные речи, правая рука, вытягиваясь вперёд, дорисовывала смысл, который трудно было бы выудить из косноязычия, и смысл был жутковатый.
При первом появлении он не споткнулся и не упал, а как-то незаметным образом уронил ветки; со стулом тоже обошёлся умеренней, чем делал раньше: не опрокинул его, пятясь, а закрутил в горизонтальной плоскости и сам вокруг него закрутился, и поймал вовремя за спинку, остановил; застыл на пару секунд, всматриваясь, чтобы потом заключить: ну вот, видите… что и требовалось доказать!
Необычайно, исключительно, странно, как внезапное прозрение, прозвучали слова Пети в последней беседе с Лопахиным. И стало понятно, почему тот говорит ему: спасибо за всё.
Когда Варя выдернула зонтик из-под чемоданов, Епиходов кувырнулся и остался лежать в позе опрокинутого жука; Лопахин протянул ему руку и легко его поднял. Из-за странного впечатления от этой выходки я впервые обратила внимание на смысл того, что Лопахин нанял Епиходова. Ладно, обещал пристроить Шарлотту: пристроить (а не взять к себе на работу), причём вменяемого, доказавшего свою трудоспособность человека. Но зачем ему этот убогий, чокнутый тип? Вот ещё одно подтверждение петиной характеристики.
...Всё-таки из текста пьесы прямо следует, что Лопахин благороден донельзя. И было так или не было в предыдущих двух версиях, но в этой бросилось в глаза, что Епиходов просто принёс Лопахину пальто по его требованию, но не помог надеть; получается, Лопахин жалеет этого придурка. Щадит. Уже не гонит прочь, как в начале, не напоминает: ты лакей; видно, что-то понял.
24.11.2010
Впервые видела Искандер в роли Дуняши. Когда Лопахин никак не может попасть в левый рукав пальто, потому что у Дуняши руки дрожат, и когда она при первом поцелуе с Яшей подчёркнуто кидает блюдце, ощущалось неудобство. Матюхова представляется отчётливо лучше благодаря эманации особой, с каким-то странным резоном придурошности. Рукав не поддаётся ей как-то между делом, без акцента, неудача движения кажется естественной.
Епиходов получился спокойней и веселей обычного; пел с настоящим удовольствием (у Редько красивый голос: насыщенного тембра, с низкими обертонами — чего бы ему не петь); в сцене пикировки с Варей вошёл в азарт и перескочил через бутафорское деревце, а при повторных изгнаниях совсем расхулиганился; но в прошлый раз эта коронная сцена получилась лучше.
Яша, выдув предназначенное отъезжающим шампанское, принялся икать и явно испытывал большие внутренние проблемы — так Морозов, очевидно, учёл свою же реплику, что шампанское ненастоящее («правда? Я за 8 рублей купил»).
Опять почти ноль сочувствия к Раневской, несмотря на её полную убедительность — только уважение к актрисе за детскую лёгкость движений, за умение выйти с лицом от силы сорокалетней, а уйти с лицом шестидесятилетней женщины и технично плакать: сколько надо, когда надо и как надо. Но вот субъективная заморочка: даже, когда она плачет, вспомнив о гибели сына, при первой встрече с его бывшим учителем и потом, сидя на телеге, когда зашла речь о грехах (да какие ваши грехи! — не постигая, возражает Лопахин), эти слёзы вызывают у меня сначала раздражение и лишь потом некоторую жалость. — Муха бьётся мордой в стекло рядом с раскрытой форточкой. Олигофрен жрёт в энный раз сапожный крем, в результате в энный раз попадает в реанимацию. Это трагедия?... Вряд ли. Вот когда кто-то сделал всё, что было в его силах, чтобы выжить и остаться верным своему Творцу, но погибает в столкновении с форс-мажором, тогда позволительно употребить это слово. А Раневская всласть самодурствует и ловит от этого кайф: оплаченный множеством бед, в т.ч. жизнями других людей. Как сидит на ней платье! Как красиво она общается с окружающими — походка, жесты, улыбка, постоянное веселье без наигранности, солнце на лице! Это же идеал, в определённом смысле. Глядя на неё, понимаешь, что Аня сияет не в силу молодости, а потому, что пошла в мать, как заметил Гаев. Эта Раневская несёт радость повсюду... Но от неё хочется уйти подальше.
Опять восхищение Петей, актёром и персонажем, с его субтильностью и нервом, с его умением любить Аню, которое без слов опровергает нападки измученной и потому несправедливой Раневской (не надо Пете ни бороды, ни любовницы, потому что борода ему не идёт, а жена, в силу режиссёрской трактовки, обеспечена); и восхищение вещами, которые он и Лопахин говорят друг другу на прощанье. В этой постановке они звучат полновесно. Когда Лопахин хочет рассказать, как заработал 40 тыс., а рассказывает про красоту цветущих маков, понимаешь, почему Петя ценит его вопреки своим убеждениям. Когда Петя говорит, что дойдёт до счастья, а если даже нет, укажет путь другим, Лопахин смотрит на него не только с исаевской солидной насмешкой, но и с нежным сожалением, которое своей огромностью придавливает, придушивает слова — молчанье уместней.
«Уж лучше жёлтого в середину!!» — самая эффектная реплика Пети в этой постановке. Молчал, молчал, и вдруг обнаружилось, что болтун дядя достал его конкретно, до нестерпимости: что эта болтовня не простое сотрясение воздуха, что она почти преступна.
Когда Петя рассказывал Ане, что народ пьёт, он сделал соответствующий жест (щёлкнул себя вскользь по шее) — это вышло неожиданно хорошо: пессимизм (такова жизнь), изящество, грусть; и он на миг погрузился в созерцание своего прошлого, туда, откуда взят этот опыт.
Вообще, вблизи Красилов неотразим: вблизи видна его порода. (То, что остаётся за вычетом мастерства.) В «Приглашении на казнь» и «Фандорине» он делает плакат с крупными, знаковыми позами и жестами, составляющими набор обозримый и неизменный, а в этом камерном спектакле пускает в ход, условно говоря, мелкую орнаментику, штрихи и динамические оттенки. Когда он в ударе, видишь умного, достойного артиста, который показывает тебе в персонаже то, до чего вряд ли сама додумаешься; и забываешь на время спектакля, чем этот человек зарабатывает на жизнь… Не то что язык не повернётся и т. д., а самая мысль замирает в шаге от осуждения, занятая дивно сработанным «облезлым барином».
Хорош дуэт Вари с Аней, в прямом и переносном смысле. Два брильянта — Низина и Семёнова. При их первой встрече любуешься в чистом виде взаимодействием, темпоритмом реплик и движений, словно играют скрипка и виолончель, словно свет (Аня) и тень (Варя) заигрались под ветром. В этот раз, взяв леденец, предложенный дядей, Аня сунула его в рот и почти тут же, распробовав, выложила языком в левую ладонь, пока дядя смотрел в другую сторону; зажала в кулаке и уж не выпускала до конца разговора. Её невысказанное, украдкой показавшееся в гримаске «бэ» было великолепно. (Кстати: Семёнова стабильна, как автомат. Вот у кого не бывает ни лучших, ни худших дней, при том, что она может изменить или добавить какую-нибудь подробность. Полинять может кто угодно, даже Матюхова, даже Редько; только не Семёнова.)
Как всегда, реалистичные старые актёры: Лученко и Балмусов — Фирс и Гаев. Естественность и душевное здоровье этих людей зовут в прошлое; они, собственно, питают и коллег, и зрителей своей подлинностью. Балмусов не играет Гаева, он и есть Гаев на время спектакля: слегка поистаскавшийся, элегантный господин, единственное занятие которого — безделье, возведённое в ранг профессии; кряхтящий под грузом лет Лученко ничего не делает, чтобы выцыганить сочувствие, но его сидение на стуле в заколоченном доме образует высшую точку печали.
(Те, прежние люди (были) органичны, в них нет ни грамма т. наз. пластики, которая меня восхищает в людях моего поколения и моложе; они живут на сцене просто и сердечно, пока живут. Каждая поза у них глубоко продумана, и всё-таки это совершенно бытовая, в повседневности укоренённая поза.
Гришечкин вот тоже приближается к этому типу.
Редько — противоположный полюс. Он либо холоден и создаёт ясную, причудливую, интересную форму без намёка на содержание, либо проваливается в последнюю основу всего, прямо в смысл, так, что избавляешься, наконец, от мешающего «я», вливаясь туда восприятием через проделанную им дырку.)
06.02.2011
Матюхова уронила блюдечко, оно не разбилось, так Морозов, уходя, его раздавил.
Как жаль: в этот раз Яша не икал от шампанского. Но контраст слов с делом в диалоге с Фирсом («какой же ты старый, дед, хоть бы ты сдох поскорей» — бережно поднимает со стула, поддерживает) и взаимодействие с Матюховой по-прежнему прекрасны. Как же к месту в этой роли особая морозовская манера ржать! «Ты что смеёшься?» — «Епиходов бильярдный кий сломал!» — и ржёт так, что у меня рот растягивается до ушей, сам собою.
Обожаемая Санькова снова выдала свою «лунность»: Шарлотта — почти потустороннее существо. В самом деле, при всей заурядности гувернантской своей жизни она не знает даже, сколько ей лет! Отсюда эта крайняя простота и просто, без затей явленная загадочность. Всё в Шарлотте неизъяснимо, она сама для себя — запертая дверь без ключа и ручки.
Красилов полинял. Жалко.
Редько отработал качественно, в сцене пикника показал, что может петь и верхний, и нижний голос; в сцене с блюдечками («вы меня приводите в состояние») Матюхова энергично обмахивалась веером, а Редько, пытаясь заглянуть за него, уворачивался от этих движений — плавно, безостановочно, покорно принимая это неудобство и всё-таки пытаясь обойти препятствие. Внушалось движение мотылька, напрасно ищущего путь к огню за стеклом фонаря.
Епиходов опять сиганул через стул впереди, когда улепётывал от Вари.
Сколько в ней горечи! При последней беседе Вари с Лопахиным яд разочарования весь влился в меня, хотелось поплестись ей вслед, чтобы долгими тихими уговорами вернуть в доброе расположение духа.
И откровенно жутко получилось «мамочка, я уйду». Тут Варя была как раз в кондиции, про которую Лопахин только что сказал: я сейчас или закричу, или заплачу, или сойду с ума. Вспомнился эпизод в «Доказательстве», когда терпение старшей сестры лопнуло, и она ушла со словами: «Ну, если ты меня так ненавидишь...» Сердце оборвалось: это была настоящая, смертельная обида. С моего места можно было разглядеть даже миг, когда у её нижних век выступили блестящие ободки.
Когда Варя в конце выдернула свои два зонта из груды чемоданов, сбросив жениха и Епиходова, почему-то акцент оказался на её изумлённом и беспомощном: «я даже не думала… я не хотела». Она в этой точке истории вдруг начала понимать, что кое-какие неприятности происходят с ней всё же по собственной вине, конкретней: что её предвзятость, ожидание от окружающих только худшего заставляют её делать лишнее, вплоть до такого, что уже прямо вредит всем.
Комментариев нет:
Отправить комментарий