19.04.2011
Искандер отчётливо лучше: пристроила к делу свою минорность, и получилось гораздо подробней и верней. Больше не старалась воспроизвести матюховскую Дуню, а сделала свою. Яша был в сцене пикника почти активной стороной — пока не начал задыхаться от поцелуя, покраснев и отползая на спине к заднику.
Варя менее пламенная. Очень сдержанная при первой встрече с Аней, она едва отвечала на её объятия, внимательно в неё вглядывалась, и повторы «душечка моя приехала» звучали, как старание приспособиться к положению, от которого успела отвыкнуть.
Дуэт «Прожил я свой век» вышел великолепно: такой чистый интервал, что в пищеводе наступила полная гармония :-).
Новый вариант обращения с дядиными леденцами: в этот раз Аня украдкой вернула уже обсосанный леденец в бонбоньерку и переключилась на недоеденное варенье; так Варя пододвинула ей ещё одну вазочку, когда она очистила первую!
Петя с Аней на телеге — аккуратно, проникновенно, как никогда раньше. Слушая Петю, Аня любовалась им безмолвно от сильного внутреннего движения: молчала с комком в горле; у неё слёзы выступили. Красилов выдал изрядную порцию своего расово чистого обаяния, которому, действительно, невозможно противостоять — — о если бы все русские были такими!... Никто бы отсюда не эмигрировал.
В уродских очках, с зализанными волосами, плюс объективно давно не тот смазливый парень, которому некогда улыбнулась фортуна, Красилов был настолько убедителен и мил, что оторвать взгляд от него не представлялось возможным. Запомнилось, как легко и ловко, мягко — без подчёркнутой элегантности —, он сменил позу в решающем месте разговора. — В конце концов Аня притянула его лицо к себе и поцеловала; раздался Варин голос, Петя вскочил, яростно крикнул в ту сторону, что никакого покоя, мол, нет от этой Вари — и молодые люди побежали к реке.
В этот раз был жирный акцент на жалости к Пете: едва Раневская его обругала в отместку за неумение утешать, как тут же пожалела. Вот Петю, расстроенного и расшибленного от падения с лесенки, изловили, с уговорами ведут обратно — Раневская ведёт, Аня поспешает сзади и делает умиротворяющие жесты, когда он оборачивается; в последний раз перед уходом в бальную залу по ту сторону занавесок Аня слегка подталкивает Петю, и тот слегка отмахивается, с остатками досады; сегодня Варя тут же повторила этот жест по отношению к обернувшейся Ане, а та повторила Петину «отмашку»!
В сцене Епиходова с Дуняшей во время бала Редько схватил блюдечко с изюмом как раз на словах о своих вечных злоключениях, с блюдечка слетело несколько изюмин, и он продолжил, явно ссылаясь на них, иллюстрируя ими рассказ о своей ужасной планиде (причём подобрал их и сунул в рот). Искандер была тут в расстроенных чувствах из-за Яшиной реплики «невежество!», что очень естественно и очень ей идёт; отсюда мораль: хорошо у человека получается, если он делает своё — то, что знает изнутри.
Скучная сцена объяснения Лопахина с Варей: и у неё надрыв стих, было мягкое ожидание и усталое разочарование в конце, и он терял не голову, а надежду (окончательно). Много пауз, от которых смысла больше не сделалось.
Зато лопахинское сияние достигло вершины. Даже на первом виденном спектакле Исаев не был столь… бальзамичен. Иначе не скажешь. Им лечиться можно, как сибирским котом.
Фраза о красоте маков мелькнула коротко, между делом, и всё-таки в ней заметен был намёк автора: Петя прав, у Лопахина душа художника. Как здорово хмельной купец присел у ног плачущей Раневской! И не менее здорово получилось у Гришечкина увести его. (Каждый раз при этом Исаев налетает в сенях на стол, как велено в ремарке: напоминание, что Лопахин всё-таки нетрезв, оттого и восклицает, что может заплатить за всё.)
Отношения Лопахина с Епиходовым продолжают развиваться, посмотрим, куда они зайдут. Нашла раннюю рецензию, где упоминается, что в конце Епиходов чистил Лопахину сапоги своей шляпой; какой контраст с нынешним положением дел! Сегодня, когда Лопахин потребовал пальто, Епиходов с готовностью, всей фигурой потянувшись, подал ему пальто и шляпу — но одной рукой, не выпуская из другой чемодана. Когда честнàя компания уже сидела на чемоданах, я с изумлением обнаружила, отвлекшись от Раневской на первом плане, что Лопахин положил руку на плечо Епиходову и что-то ему шёпотом втолковывает, а тот, маленький, посеревший, с готовностью кивает; когда на первом плане закончили, Лопахин вслух произнёс своё «смотри, чтобы всё было в порядке». Епиходов выглядел при этом ребёнком — потерявшим семью и намыкавшимся; думал, что пропал — тут явился совершеннолетний старший брат. Епиходов будет смотреть за хозяйством, а не праздно шататься, как до сих пор, потому что, пока Лопахин в Харькове, оно будет единственным залогом возвращения волшебника. Ермолай Алексеич — центр координатной системы, стержень мирозданья; когда он стал здесь хозяином, мир перестал кружиться вокруг Епиходова. В первой сцене Лопахин отослал его прочь, как придурошного лакея; в последней вовлёк в свою орбиту — даёт ему поручения и заботится о нём. В этом варианте после обрушения чемоданов Исаев поднимал Редько с комичной обстоятельностью: тот сперва неладно установился и качнулся, так Исаев подправил его позу и чуть подержал, проверяя, надёжно ли стоит пациент. Епиходов был в смятении, кажется, именно из-за того, что недавно обретённый эрзац родителей так надолго уезжает. Что за взгляд! Конечно, смешной, и всё-таки солнечное сплетение на него отзывалось. (Мол, даже не беспокойся, всё будет в лучшем порядке, только ты сам будь в порядке, пожалуйста, береги себя и не пропадай.)
Вывод: «хищник» развивается в сторону идеального человека.
Гаев стопроцентно достоверен, как всегда. В его пренебрежении к Лопахину даже нет раздражения, до того он вещь в себе, и так же, как сестра, привык считать себя всегда правым, всегда уместным, свой образ жизни — единственно возможным; они оба никогда не чувствуют ни вины, ни сомнений. Оттого ощущаются как лёгкие предметы в пространстве — легко усваиваются восприятием, без тяжести, без запинки. Странности Гаева не странны, мне даже трудно бывает понять, что люди на него опять взъелись, зачем ему рот затыкают: глядя на него, глядишь изнутри него, поэтому ощутить ненормальность оды шкафу или рассуждений про развратность сестры невозможно.
Раневскую было жаль и не жаль сразу; впервые осознались её театральный тон и сила воли, которая, собственно, его и порождает: у Гребенщиковой выходит сильный, жизнестойкий человек, вся сила которого в собственном «я», в твёрдой и незыблемой преданности ему, в осознании собственной судьбы и собственных переживаний как сверхценности. Вот, глядите, я здороваюсь и прощаюсь с моим садом; вот я сорю деньгами, потому что я такой человек (и плевать мне, что домашним есть нечего); вот я рассказываю Лопахину, как убого они тут живут, как много лишнего говорят (плевать, что Лопахин только что говорил важные и полезные вещи: как избежать разорения гнезда).
Раневская любит и жалеет Фирса, она даже Лопахина, только что купившего её сад, любит и жалеет; а вот её трудно пожалеть. Чтобы ей не мешали предаваться привычному сантименту, она разрушила Семью. Разбив имение на участки, она могла сохранить по дереву-другому на каждом, могла сохранить родной дом и потом отремонтировать его на арендную плату; тогда все эти милые люди, которых даже чужой человек — зритель — за два часа успел полюбить, остались бы вместе. Раневская предпочла топнуть ножкой и потребовать у судьбы чуда: чтоб ничего не делать и всё получить! Не вышло, разумеется. Зато она себе не изменила: пусть сад вырубят, но не её руками.
Она умеет держать удар. Уезжая, Раневская так кричит «мы идём», что ясно — даже потеряв самое дорогое, она не сломалась. Перенесла большое страдание, верно; и осталась цела, потому что ценой страдания осталась верна себе.
Фирс Николаевич умирает в полутьме на стуле.
(«Дедушка, пойдёмте, я знаю, где тут выход» — — дура, терпи, ты в театре. Нельзя. Терпи.)
Она осталась верна себе, это должно вызывать сочувствие и уважение; не вызывает. Не могу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий