Где пасётся олень. 4

Бедствие

Маленький Л., подержав ложку, кладёт её. Смотрит на неё и на скатерть; потом на кружок супа в белом кольце тарелки. Тётя возится в ванной и кухне, развешивая бельё; долдонит радио.

Он опять шёл за единорогом. Сегодня ближе, чем когда-либо. Завидев Осень по ту сторону путей, скользнул через кусты вниз, перебежал туда и, не поднимаясь до самой дорожки, потёк вслед по склону, пригибаясь, прячась, замирая: не слишком ли я?

Наверху Осень удалялась от эстакады к леску.

За время скитаний маленький Л. узнал предельное расстояние, на которое к ней можно подойти. Стоит нарушить этот предел, и там, где ты рассчитывал найти её, никого не окажется. И бесполезно становиться у неё на дороге, пытаясь заглянуть в лицо: исчезнет. Озираясь, обнаружишь её далеко, в другой стороне: мирно движется единорог, как сахарно-белая тучка, они, кажется, не спешат и не спешили; это ты отчего-то решил, будто им следует ехать сюда, а не туда, где они сейчас оказались.

…Потихоньку поднимаясь, сокращая расстояние, Л. увлёкся регулировкой своей высоты и поздно обнаружил, что единорог перешёл на рысь, что он уже бежит далеко впереди. Чтобы не упустить его из виду, Л. вылез на верх склона и приник к земле; глухой стук копыт прыгал в его склонённое ухо, и едва он приподнял голову, как увидел, что снежно-белое облачко опустилось к путям и переносится на ту сторону; и сразу вслед за этим налетевший состав скрыл звук и картинку.

Мальчик бросился вслед, скользя и хватая кусты и землю, почти перепутав право и лево, низ и верх из-за сыплющихся навстречу вагонов.

И едва он, запыхавшись, выскочил на тропинку к разрушенным домам, едва оглянулся, как обнаружил, в двух шагах, Осень, едущую прямо на него.

Застыл: прятаться поздно.

Ветер дунул, с маленького куста вспорхнули стаей последние винно-красные листья, единорог остановился; фигура под драгоценным покрывалом выпрямилась в седле;

Покрывало взлетело и поднялось в воздух, ветер стал уносить его ровно и быстро, как тучку, когда что-то вспыхнуло рядом, раздался шипящий хлопок, и на золотом платье выскочило горячее чёрное пятно.

Единорог скачет прочь

куст стал костром, Осень посредине

Оглянувшись, ты уловил по ту сторону путей бредущего через поле к домам человека с тяжёлой, куцей железкой в руке. Он, поле и лес обесцветились, как на старой чёрно-белой плёнке; ты стал искать и нигде не нашёл ни листика; – не обернулся больше, а попятился. Над взгорком вспыхнул лес.

Без единого звука он полыхнул, гигантское пламя взлетело и застыло; земля обгорела в миг, дотла, подчистую, словно в поле сожгли стерню.

…Ты рванул прочь от безмолвного огня, в котором деревья стояли, как прежде в листьях – мир обугливается, ты мчишься, спасаясь, чтоб не увидеть его труп.

Задыхаясь на последних метрах, выбегая меж соседних домов на пологий спуск, за которым начинается обжитое место, ты знал, что сейчас упадёшь, настигнутый пожаром, уроненный ногами, которые перестали иметь к тебе отношение – что сердце взорвётся, ты упадёшь и сгоришь, как мир у тебя за спиной.

…В последний раз Л. поднял голову и увидел в небе верх прошитой жирными швами многоэтажки, недосягаемо высокое окно, и в нём, сквозь прозрачное до отсутствия стекло, неподвижно ждущую женщину в длинном зелёном платье: оно как будто и струится, и застыло; она как будто и живая, и не человек: неподвижная, как во сне, она в этом сне видит происходящее здесь до последней мелочи; видит яснее, чем люди, видит далеко. Её взгляд беспрепятственно проходит сквозь окно и пространство перед ним, сквозь дома, накрывает пустырь прозрачной, как вода, ясностью. Последние шаги, через немогу! ещё – и ты попал в этот взгляд. Она видела тебя. Ты спасён.

* * *

А. отвернулась, отходит от окна, снова садится за работу. Склоняется, пишет, часы тикают, книжная полка разрыта, на пол вывалена кипа листов. По субботам и воскресеньям А. допоздна поправляет и дописывает что-то в летней тетрадке. Листы – урожай прошлых лет; за них А. примется всерьёз, когда главное будет готово.

(Не глядя отрывает нитку, вылезшую из рукава халата.)

Покой

Неожиданно холодный день в городском центре к обеду проясняется, понемногу сюда вниз проникает солнце, светлое и звонкое, как металл. От небес остаётся впечатление коронационной залы, улица внизу не более, чем пыльный коридор к ней. (Восприятие приподнимается: пространственная приподнятость точки зрения не зависит от места, где стоишь – погода внушает её.)

За чаем царят довольство и тишина, г-н Т** отдыхает: против обыкновения, не думает вставать, расхаживать по комнате, ораторствуя; делает паузы, разглядывает движения, с которыми гостья, не теряя внимания и вежливости, активно уминает кекс. Она вроде не спешит, жуёт едва заметно, а ломтики пропадают на глазах. Хозяин прячет усмешку: он склонен извинить эту ловкость. Главное, гостья несколько освоилась и начинает активнее подавать реплики, а уж он терпеливо подведёт её к нужным выводам.

А. кушает, слушает и рассматривает книги по стенам: да, юрист не держит своё при себе, а намерен утешить ближнего философией, в подражание Боэцию. Просвещённый человек! Нечего было раздражать его уклонением от спора; и в осторожности хороша мера. Понятно, что ему обрыдло вещать перед некритичной аудиторией. Другое дело, что и открыто перечить ему не с руки; пора отработать угощение.

Прикончив кекс, А. кивает на очередную реплику собеседника: “Да, конечно. Реальное не обязательно реализуется, действительное не всегда оказывает действие; ну и сказал же Хайдэггер в “Основных понятиях”: сущее не тождественно действительности, действительность – не обязательно действующее сейчас и релевантное. Правда; конечно. Не всегда действительное действует здесь, в доступной восприятию части мира. Кто поручился бы за прочее? Представьте: нечто паузирует здесь и оказывает себя там.”

Сегодня она беззаботна. Махнула рукой на заветную дверь, следит за поворотами беседы: едва заметит, что начала раздражать, как искусно сворачивает в сторону. И г-н Т** сегодня совсем не подначивает. –

И г-н Т** наблюдает: тише едешь, дальше будешь. Гостья, когда не опасается атак, ведёт себя свободнее; настолько, что в её высказываниях становится заметна некая система, хотя не философская, конечно. Мысли А., показавшись краешком в её речах, утекают с очерченной спором территории в неизвестность: они, даже рождённые, по навязанному собеседником долгу, во владениях философии, норовят оттуда эмигрировать и для этого достраиваются в непредвиденном направлении, за её пределы. Всегда в одном направлении; поэтому г-н Т** погодит пресекать эмиграцию мыслей, а проследит их путь, чтобы накрыть их уж все оптом, в пункте назначения.

Извиняет А. то, что её мысли хулиганят самочинно: она перечит по интуиции, без сознательного намерения. Хотя тут не одно упрямство, как можно было бы решить на первый взгляд. – Через двадцать минут г-н Т** уже ставит ей, без колебаний, твёрдую четвёрку: прогресс налицо. На этот раз она была покладиста, на лету ловила новые для неё правила игры... Даже несколько жаль неглупое животное.

Г-н Т** старается быть занимательным: “Кстати, Хайдэггер был не случайный нацист, а убеждённый.” – “В самом деле?” – “Да. Это нам с вами ещё нужно разобраться в существе изобретённых им понятий, в их системе, а современникам Хайдэггера она была очевидна: очень хорошо соотносилась с “Mein Kampf”.” – “Но тогда, получается, потомки его не поняли? Даже другие экзистенциалисты, ну те, которые были после, во Франции, например?” – “Поняли по-своему, скажем так. “Бытие и время”, кроме политического содержания, имеет и философское.”

Когда чай допит, г-н Т** вдруг задерживает гостью, чтобы расспросить о репетиторстве. Довольна ли она? Уточняет особенности профессии; заметив, что пошли уклончивые ответы, описывает, как можно получить работу получше. Советует: главное – с самого начала взять верный тон и заручиться поддержкой ключевых фигур. Последнее он мог бы ей обеспечить без труда, с первым же она сама, конечно, справится. В общем, если понадобится рекомендация или совет – милости просим. Ведь рано или поздно придётся менять род занятий: нельзя же смотреть на репетиторство как на постоянную работу. Помимо аспирантуры, существует тысяча и одно возможное применение способностей. Главное, что они есть.

...Гостья слушает, слушает, кажется, задумывается, наконец, ставит чашку, поднимает голову и начинает отвечать. С её мирно улыбающихся уст срываются шуточные сентенции, почти пословицы; беспечный тон уводит на серенькую поверхность будней, развеивает тему, как дымок погашенной сигареты. “Надо закаляться!”; “Занимаюсь спортивной ходьбой”; “Зато не потолстею!”; “С детьми не соскучишься.” И т. д. Потом встаёт, благодарит, в её лице, которое сейчас кажется ясным стеклом, эхо произнесённых слов мирно светится, как очистившееся предсумеречное небо снаружи; линия бровей вдруг напомнила свод арки у парадного входа в центральный парк, каким он должен быть в этот час, линия рта отвечает ей, в какой-то миг перед тобой оказывается случайно выхваченный кусок ландшафта, поверх и вокруг тебя и кого угодно источающий мирную благосклонность, слушающий что-то своё, вне людей – не тебя.

Человек, отвечавший тебе, растворился, исчез.

* * *

А., спускаясь пешком по лестнице, готовясь из маслянистого свечения подъезда ступить во мрак, ни к чему не стремится и ничего не хочет. Сейчас двойная дверь пропустит её через себя, и она опять исчезнет отсюда до следующей недели. Идеал был достигнут сегодня: милая умеренная беседа. И ничего не надо спрашивать. Никогда. Тем более, про двор под балконом.

(С ума ты, что ли, сошла? дорогая. По-твоему, все люди должны жить твоим любопытством? Нет? Ведь понимала и ты когда-то, что другое существо, включая человека, всегда направлено иначе, акценты у него не там, где у тебя, и темпоритм свой. Г-ну Т** долина, заметь он её, была бы как Dorn im Auge. И если он по-прежнему беседует с тобой в кабинете, то вынужденно: единственное свободное от детей и хозяйства и потому всегда пригодное к приёму гостей место, не считая кабинета – пустая комната, из которой открывается тот же недостойный, по его понятиям, вид. Не сфинкс тебя изводит, а ты готова извести человека бестактностью, вместо его речей вслушиваясь в происходящее снаружи.
Происходящее. В твоём воображении оно длится, а на самом деле внизу под балконом наверняка ничего не происходило с той минуты, как ты туда заглянула – с того мига, как выскочила обратно, заслышав шаги.

Выскочила, вот именно. Сразу поняла: ему было бы неприятно узнать, что кто-то видел двор внизу. Вот те сфинкс, вот те загадки. Вот те философствующий болтун. Да он балконную дверь заболтать тщится, неприглядные задворки своей жизни – плебейские норы снаружи внизу, опустевшую спальню за стеною, сиротство своё, мутный дождь на стекле, отделяющем кабинет от чужих. От неуютного города, в котором, после смерти жены, адвокат Т** один и неприкаян.)

Терпение. Год обернётся, настанет май и с ним Элизиум. Да разве он не присоседивается ко мне то и дело на моих путях? Разве хоть когда-то покидал меня?

Не стоит навязывать ему ни мест, ни сроков.

Ребус Долины решаем, как прежние: город – не сон, тут пространство покладисто, его всегда можно заарканить, оседлать. Путь назад всегда есть, как и доступ всегда и повсюду. Здесь место не шутит ни с тобой, ни со временем – растягиваясь, сжимаясь, перекраиваясь фатально, капсулируя отдельные участки, подсовывая другие навстречу отовсюду, куда ни направься. Вот и в долину ты рано или поздно попадёшь, благо это не военный объект. Хватит придумывать, ничего тут нет мистического; как-нибудь образуется в уроках “окно”, опять туда сходишь. На второй, на третий раз получится… Да расспросить местных понастойчивей, и готово.

…Дверь выпускает А., и заметно: дверь знает, это не своя. В час, когда свои начинают собираться, подтягиваться сюда из разных мест, эта, наоборот, уходит.

Да нет, не мрак снаружи. Ещё сумерки. Там хорошо.

Холод, вода, огни ясны и сильны, народ и транспорт спешат и смешались в гремучую кашу, нырнуть туда весело, хотя весело было бы и остаться в прикольном доме с венками и фруктами на фасаде, с башенками по углам, с полукруглыми балкончиками высоко, где птицы летают, с фигурными карнизами, с чердачками, как квартирки для домовых, с тайным ответвлением; но нет, нет, здесь ведь живёт г-н Т**, а значит, это не для тебя место. Г-н Т**, ему подобные в соседних квартирах... Когда-то, предполагает А., здесь всё-таки жили другие, человеческие люди.

(Если люди вообще бывают человеческими.)

Аптека

Ноябрь сказывается; снега мало, но почва промёрзла, дом родной тоже; он бесконечно далеко, между ним и центром пролегают мучительнейшие сплетения транспортных артерий, тут и там непомерно расширенных, через перекрёсток закупоренных транспортными пробками, обызвествившихся вереницами припаркованных машин. Путь спутан в часы пик, он почти невозможен; надо переждать.

Последний урок сегодня был на родине; переждать лучше рядом с ней, во всегда до отказа набитом переулке, который лишь из-за этой востребованности назван улицей. Из него А. пустилась тогда в безрезультатную экспедицию к долине; сегодня не будет, конечно: с устатка, во тьме. Лучше забраться в одно из любимых гнёзд и там с удобством съесть оставшийся бутерброд.

Вот они, два древних четырёхэтажных домика, похожие друг на друга – с близко поставленными узкими окнами, с лифтом за мутным сплошным застеклением, с крутыми скатами латаных крыш, с поясками и наличниками из наискось посаженных кирпичей, измазанные глянцевитой краской – один бледно-жёлтой, другой бежевой; “здравствуй, Правый Дружище, – беззвучно произносит А.; – здравствуй и ты, Левый Дружище”. В правом из братьев А. научилась проникать на верхнюю площадку; дом построен с фантазией и потому полон лазеек. Она входит через подворотню во двор, а там из угла, с крыши подвала, попадает на козырёк чёрного хода. Главное, чтобы никто не заметил. С козырька на скобку водосточной трубы, со скобки на фигурный уступ, с уступа в незапирающееся окно площадки, которое гостья всегда аккуратно притворяет за собой. Дальше начинается игра на реакцию с жильцами в лифте, на этажах и лестничных маршах, с бдительными собаками в прихожих и т.п. движущимися и звучащими опасностями. Пока ей везло – ни разу, влезая в окошко, она не столкнулась с каким-нибудь жильцом-курякой или с швейцарихой. Трогательное обыкновение швейцарихи разводить на промежуточных площадках цветы создавало бы неудобства, если бы А. посещала дом по утрам. А так единственная мера предосторожности – не перепутать створку, чтобы не открыть ту, за которой стоит цветочный горшок.

Гостья умостилась на подоконнике круглого окошка. Страна крыш; наверху страна туч. Они к вечеру сжимаются от холода и расходятся, меняют оттенок. Где уже недоступна живая природа, сохраняется метеорология: погодные перемены, движение атмосферы, смена её состояний.

Пожалуй, глядя отсюда, Элизиум ближе и понятнее. Океан воздуха над равниной кровельного железа; кажется, если разогнаться по ней, то поднимешься и окажешься среди туч.

Долина… кто сказал, что она ещё будет существовать, когда ты опять соберёшься её навестить, или, когда тебе наконец это удастся? Может, её уже нет и никогда не будет. То был один из островов, как здесь повсюду: осколок оброненного на этом месте прежнего мира. Смерть гасит острова постепенно – размывает и обкусывает по краям, и травит, окружив ядовитым океаном. Пока ты искала путь, желанный остров истаял, наверно.

...Среди раздумий А. замечает, что снова шагает внизу в сумерках. Стеклянный шар в кармане, мелкие огни тут и там; уютное непритязательное “заведение” и пьяницы, судорожно от нетерпения раскупоривающие в соседней подворотне, глубокой, без света. Нежданный снег и музыка из окна; А. останавливается и прижимается к цоколю возле водосточной трубы, чтобы не толкали. Не пластинка; кто-то упражняется. Фагот. – Не всякий расслышит в этом шуме.

…Шагает дальше, с непокрытой головой под снегом: белая благодать оседает на чёрные волосы.

А вот и аптека! в самом преддверии Серой улицы. Притянутая пергаментным светом, прозрачностью огромного полукруглого окна, матовым шаром лампы внутри, А. вспоминает, что должна купить бабке №2 лекарство, благо нужная сумма скопилась на поездках зайцем. В очереди от утомления, тепла, рассеянных шумов и глуховатого света ритм услышанной музыки вызвал в памяти помещающиеся в него слова: “Auf der Heide des Rehs”, “- - = - - =“, “Где пасётся олень”. (Так олень бежал. Галопировал. Передние копыта вместе, задние свободно, вразнобой.)

Сунув лекарство в карман, упаковывая сдачу обратно в варежку, А. видит холмы в мае; подходящее место, чтобы ему там пастись. Край цветущего плато, впереди “леса колонн над плоскостью пустыни”: остатки древних, некогда великолепных городов. Зачем пришли на ум слова давно покойного поэта, обмусоленного любимым философом работодателя?

Силясь поймать ответ, она слышит приветствие; какой-то мальчик столкнулся с нею в дверях. Сынишка г-на Т**! Оказывается, его послали купить горчичники: сестра сильно заболела. Вчера простудилась на прогулке и подхватила какую-то заразу. Он уже чувствует, как дерёт горло. “Только бы домработницу не заразить!” Без неё в доме наступит беспорядок, отец разозлится, что мы её вывели из строя. – А. подначивает: а ты уж заранее испугался! – “Да-а, если ещё я заболею... Пропущу контрольную по физике, он подумает, что я нарочно.” – “Брось. Ясно же, что не нарочно.”

Мальчик строг и солиден: “Какая разница – нарочно, не нарочно.” А. дивится малолетнему философу и безукоризненности расчёта: эта аптека в двух шагах от его дома, но стоит не на самой Серой улице, поэтому цены здесь ниже. Сам сообразил или научен отцом? Пока они бредут вместе к светофору в устье переулка, узнаёт, чему обязана чаепитиями: в достопамятный день сын г-на Т** провожал домой новых одноклассников, с которыми подружился. Они живут во дворах по другую сторону этой улочки. Времени оставалось довольно, т.к. последний урок отменили – учитель заболел. По дороге поели мороженого, подурачились. Потом новые друзья вошли в свои подъезды, а он, как ни вспоминал их небрежные указания, как ни расспрашивал местных, проплутал с полчаса прежде, чем выбрался (как раз в этом месте). И опоздал! Тоже не нарочно. “Отец говорит: за нечаянно бьют отчаянно.”

На светофоре включился зелёный свет, мальчик второпях кидает “до свиданья” и бросается догонять кучку переходящих.

Оставшись одна, шагая к автобусу, А. думает, что и она нечаянно влетела в странную западню г-на Т**; теперь, в продолжение, он словно хочет чего-то. (Иначе на что возобновлять нелепые посиделки?) Ждёт, а я всё не догадываюсь; в таких случаях и менее авторитетные личности теряют терпенье. А возможных разгадок уйма. Допустим, философия – предлог, балконная дверь – приманка; он сел между мной и приманкой, чтобы перехватывать обращённое не к нему внимание и втолковывать нечто, пока до меня не дойдёт. Пробует через философию сказать нечто иное. Ни к чему не обязывающим способом намекнуть.

Может быть, на самом-то деле он имеет не двойное, а тройное дно? Первое – дела Серой улицы, второе – немецкие философы, а третье – долина. Если свои книги он ещё решается показать избранным, то признаться в пристрастии к долине для него, безупречного дельца, немыслимо. Туда он, возможно, ходит в одиночестве гулять через чёрный ход соседнего подъезда; ему даже собаки не надо для предлога потому, что он в семье один: не перед кем отчитываться, значит, не перед кем лицемерить. Понял, что меня интересует балкон в кабинете. Разве от такого скроешь! Изучает меня, как муху под микроскопом, чтобы определить причину интереса; и решить, что со мной делать дальше.

А если в долине его интересует нечто конкретное? Чего я не успела заметить ни с балкона, ни потом с крыши. Да… Фантазии.

Пустой дом

Суббота. Утро.

А. выходит из душа, кутаясь в бесконечный во всех направлениях древний халат; вдруг телефон испускает свирепое тарахтенье.

Это друзья. Предостерегают: следователь приходил опять, ничего не сказал, только нудно допрашивал, тянул кишки. В народ просочились сведения, что убийца во всех случаях один – пропавший цементомешатель. Следствие? Да что они могут узнать, раззявы. Свидетелей-то нет. Бомжи? Ой, я тебя умоляю. – А. кивает; мысленно соглашается. Да, те на всё пожмут плечами: “А нас там не было. А мы себе дремали. А мы водки нажрались и окосели вконец. А мы коноплёю разжились и много разных глюков тогда увидели... Нет, а вот такого не припомню.” – И посты вдоль путей никто выставлять не собирается. Поэтому не таскайся больше на стройплощадку, даже если попросят; вообще, нечего потакать людям, которые сами себе роют яму. Им давно пора образумиться. А стройке так и так скоро конец.

Заходи лучше в гости; и в любом случае приезжай отметить Рождество.”

А. обещает, кладёт трубку; подходит к окну. Пустырь – сцена в заколоченном театре: что здесь осталось после того, как мир обуглился и был залит холодными слезами безвременья? До следующего сезона, дамы и господа.

Но кое-что должно было остаться, пусть не на разорённой сцене и не в зрительном зале. Где-нибудь в чулане… Потому что маленький Л., петляя среди луж, опять спешит в безлюдье, к путям, леску и бомжатнику. Несмотря на прошлый раз, на бегство. Покоя не жди!

* * *

Недавно после школы вместо гулянья с другими детьми Л. забрёл в такое место, что у тётки прибавилось бы седых волос, если б она узнала. Она требует оставаться в пределах видимости, на пятачке перед башней, на худой конец – позади дома, лишь бы в центре местной цивилизации, дышать свежим воздухом, играть. Играть! с кем? давно не с кем. Иногда ещё он смотрит со стороны на чужие забавы; иногда, когда простудится, стоит у окна с биноклем. Но чаще ускользает из дома. – Училка была права: бинокль отличная штука; но и она не догадается, чем он тебе помог.

Всё-таки ты выследил того человека. Вчера после уроков сошёл на остановку раньше, спустился под эстакаду и, пробравшись вдоль путей до самого леска, спрятался в нём с края, потом долго лежал в космах жухлой травы между опушкой и пустыми домами. Дождался, когда иссякнет дымок над одним из них; когда сутулый человек покажется в дверном проёме и большими шагами протопает над обрывом, и спустится по тропинке, и перейдёт пути, взберётся по склону, вперевалочку пустится через поле и чёрной соринкой скроется на той стороне среди белых новостроек. Теперь ты знаешь, когда его дом пуст. –

Л. с замиранием сердца подбирается к дому сзади, опять сделав крюк и забравшись в лесок: рассудил, что его надёжнее прикроют опушка и, потом, другие руины с разбросанными вокруг них обломками, чем облысевший кустарник между пустырём и путями; да и на тропинке может появиться кто угодно. Хотя план не без изъяна: кто знает, в какой руине пусто, а в какой жильцы? Вдруг наскочишь на бомжей? Тётка с первых дней пугает ими; да и мальчишки пустыря намекали, что бомжи вовсе не хилые доходяги; они ого-го, ведь мясом питаются. Человечиной. – Может, и враньё, только почему тогда никто из авторитетов пустыря до сих пор сюда не забрался? Пустые дома – лучше места для игры не придумаешь. – Плевать! Я не трус. Они не могут, я смогу.

Л. влезает в окно на первом этаже, с торца. Оно хорошо просматривается из соседнего дома, но Л. шнырнул быстро и рад успеху. Увы! из комнаты, куда он попал, есть доступ только в соседнюю, через пролом в стене, а дальше – завал: перекрытие проломилось, похоже, сразу на двух этажах.

Приходится выбираться назад через то же окно и зайцем скакать к парадному, через которое, как Л. видел, в дом попадает бродяга.

Лежанка устроена из матраса, под него подложен кусок плёнки, какой накрывают парники. Под изголовьем Л. находит прикрытую доской дыру, а в ней тайник, дно и стенки которого выложены металлическими пластинами. В тайнике мальчику попадается какая-то плотная тряпка с тёмными пятнами, потом жестяная коробочка с лодкой, сосной и маяком вдали; он долго рассматривает её, увлёкшись рисунком, который так много из обещанного не досказывает. Подносит жестянку к глазам, поворачивает картинкой к свету; забывается. Любуется, пока нужное и отсутствующее не проступило так же ясно, как то, что было видно с самого начала. Океан…

Треск, тяжкий шмяк; сверху сыплется труха. Л. вскочил и метнулся; ждёт, подняв глаза к дырявому потолку, откуда вывалился очередной кусок перекрытия. Прижавшись к стене между окнами, слушает; но снаружи доносится только лёгкий, отдалённый, меланхолический присвист и хлопанье колёс. Товарняк, встряхнув руину, беспечно тает за эстакадой. –

Мальчик ставит жестянку обратно в тайник и осторожно проводит по дну пальцами; вдруг отдёргивает руку. Осторожно заглядывает, но там ни зги не видно. Тогда, ещё раз оглядевшись и прислушавшись, он захватывает и тянет к отверстию вещь, на которую наткнулся.
Долго поворачивает её перед глазами, пока не убеждается, что это оно самое. Странное короткое ружьё, из которого убили Осень. Всё верно!

Скорей.

Л. скачет по плохо сохранившейся лестнице на второй этаж, проваливается то и дело, перелетает пустоты, хватается за торчащую там и сям арматуру. Добравшись, по стеночке обходит дырку в полу. Пол местами отсутствует, поэтому не все квартиры этажа в комплекте, некоторых комнат не хватает; зато и дверей осталось мало, всё пригодное в хозяйстве тут давно снято. Через проёмы далеко видать… Л. медлит, озирается, как в музее. Вдруг делает шаг в квартиру справа, словно оттуда позвали; проходит по коридору до конца, попадает в хорошо освещённую комнату. День пасмурный, но с этой стороны фасад ничем не заслонён, и солнце, если бы открылось, оказалось бы точно против окна.

* * *

А. рысит по пустоши среди облетевших кустов, прочь от жилищ.

Многие соседи слышали тот выстрел. Белая мохнатая собака дёшево отделалась; подростки, прикормившие её, устроили ей лежанку в подъезде соседнего дома, и одинокая медсестра, которая там живёт, намазала ей бок зелёнкой. Бабушка второго, после Л., местного ученика уверена, что пса подстрелили возле путей, в районе бомжатника.

(Знает, зачем Л. туда вернулся, едва угас ужас. Вспыхнув смехом, Осень сгорела дотла и оставила вместо прежних красочных сокровищ пустой лист со слабой загрунтовкой. Л. влечёт место, где его любимая история оборвалась и свернулась внутрь: где она жила недавно и где теперь он её не находит. Оконченное недоступно, Л. зря его ищет; на самом деле теперь нам нужен снег.)

…Л. рассматривает, остановясь на полпути к середине комнаты, чёрный лак шкатулки, золотые кисти, белое лицо среди светло-золотых волос, сомкнутые чёрные ресницы; убитая кажется живой, красота в гробу лучится, как, бывало, гостиная дома, при горящей люстре, наряженной ёлке и накрытом столе.

Серый день приобретает лиловый оттенок и меркнет. Ветер стих, ландшафт неподвижен; лишь одинокая чёрная фигура летит по тропе над путями, стиснув левый кулак. Над бомжатниками ни дымка, и деревья за ними пусты, вороны не скоро вернутся с помоек.

Осень долго будет лежать в чёрном лакированном гробу с гроздью рябины на сердце; глаза её закрыты, но ты знаешь, что и они сияют чернотой; её светло-золотые волосы сказали тебе: покрывало улетело, потому что уродства больше нет. – Осень теперь прекрасна; теперь, когда её праздник сгорел. Ты видел, ты один знаешь это, и ты станешь навещать её. Удобней всего по пути из школы: сразу от автобуса направо, до тропинки, а там через кусты.

…А. сбавляет скорость, завидев мальчика на пороге.

Молча берёт его за воротник, уводит, торопясь.

Когда они выбрались на более-менее людную дорожку от автобуса к домам, А. убавляет шаг и говорит: “Не ходи туда больше. Там ничего нет. Надо ждать.”

Л. возражает: “Там Осень.” – “Мёртвая?” – “Нет; так. Убитая”.

А. кивает. Времена года, по счастью, до сих пор погибали без чужой помощи; но Л. сказал правду. Выстрел был. И если она верно поняла стрелявшего, ему интересны лишь избранные мишени. – Ладно; Л. расскажет, когда сочтёт нужным. Из почтения станет она молчать, вылавливать Л. из безлюдья и часто глядеть с ним по очереди в бинокль.

Подсказка

Снег пошёл как следует, лежит, не тает, градусы ползут вниз, снег падает и метёт, и это уже зима.

На месте бывшей стройки светится окнами магазин; с утра, когда народу мало, заспанная продавщица в потихоньку светлеющих сумерках, под лёгким снегопадом смотрит из длинного низкого окна служебного помещения на пустырь за магазином, со стороны служебного входа.

Плотной закорючкой кто-то примостился там, среди пустоты, на остатке чего-то сломавшегося, что трудно выколупывать из снегов и промёрзшей почвы – начальство решило отложить это предприятие до весны, до сухого времени; примостился и смотрит прямо сюда.

Продавщица замерла с кружкой кофе перед двойным стеклом. Оно подзаляпалось от капель и снежинок, но не успело зарасти грязью.

Внимательный застывший взгляд доходит через всё расстояние, сидящий кажется близким, дымчато-серые блестящие глаза там видны, как в двух шагах, и всё лицо с ними, – продавщица дивится на эти глаза, умеющие лишь пялиться, без движенья устремлённые на неё так, словно её разглядели до последней нитки, свисающей из небрежно отстроченного кармана; и это её пугает, и она не может отвернуться, а встала к самому окну и дивится.

Глаза игрушечного зайца. Он туп, как одна из этих огромных бессмысленных игрушек на полке в детском отделе; и он возник там на дрыне, где его быть не должно, пялится и длится.

Цементомешатель явился там и неподвижно длится с бессмысленной яркостью предмета, утратившего бытовую полезность и оказавшегося поэтому просто… вещью мира. Одной из собственно его, не наших вещей. (Разница как между рабом и свободным; осознать её, распробовать легко, если становишься свидетелем перехода из одного состояния в другое – когда навстречу тебе из хозяйских ворот вышел вольноотпущенник.)

…Опустевшую дрыну для смешивания цемента заносит снег. А. со стоном просыпается.

* * *

В воскресенье А. спозаранку явилась в окрестности бабки №2, но к ней заглянет не раньше обеда.

Появилось желание попробовать некий дурацкий метод. Пусть он не даст плодов, зато по ходу его применения непременно возникнет какая-нибудь стоящая идея. Здесь много похожего на местность вокруг долины, например, плоские широкие холмы. Переулки тоже перемежаются обширными кварталами без нормальной проезжей части – двор следует за двором, нескончаемо. Вот их-то соединения друг с другом и предстоит изучить. – А. углубляется в них и чертит свой путь в блокноте.

Скоро оказывается в примечательном месте: во дворе, у которого только один вход, он же выход. А. садится на пенёк, убрав с него пустую водочную бутылку, и достаёт из-за пазухи яблоко: заслужила отдых. Что, если долина труднодоступна именно по этой причине? Т.е. со стороны переулков в неё можно попасть через единственный вход. Как тогда в ней гуляют жители соседних домов? Допустим, подъезды в этих домах имеют двери на две стороны; А. видела такое устройство у одной современной многоэтажки. И всё-таки это половина решения. Как попасть к одному из этих домов? Через дворы; среди них есть, опять же, такие, как этот – карман, тупик. Тогда в стене рядом с жёлтым домиком оказалась калитка с амбарным замком, но явно служебная, жители ею не пользуются.

…Ничего, зарисовки в блокноте полезны уже тем, что помогут быстро выбраться отсюда.

Встряхнувшись, А. спешит назад, забегает в продовольственный на “магистрали” и выскакивает на крыльцо с двумя изрядными пакетами. Поработали, пора и развлечься; она карабкается по невозможной лестнице к бабке №2, кряхтя, зато предвкушая очередное откровение. Старуха с её унылым мировосприятием и дотошностью может с ума свести, зато у неё возникают иной раз, особенно по сырой погодке, занятные идеи: например, что дом собрались демонтировать, начиная с чердака. Её заботит, насколько быстро будут продвигаться работы; за едой она советуется, как сделать запрос в домоуправление – узнать, по который этаж включительно запланирован демонтаж. Волнуется, что ей не скажут правды; кто их знает, с нами церемониться не привыкли... (“Да ваши верхние просто поменялись, вот и переехали, потому и мебель вниз носили, в машину, и был шум.” – “Вот именно: их выселили, чтобы снести этаж! И меня так выселят.”) Лет пять назад, правда, прошёл слух о возможной надстройке некоторых домов с края этой зоны, но либо слух был безоснователен, либо наверху оставили затею – до сих пор ничего подобного ни с одним домом здесь не произошло; а бабка продолжает сочинять вариации на тему, которую успела позабыть. В её фантазии слух преломился, словно среди её предков был сам Кафка.

Может, в остроумной склерозной голове однажды родится и подсказка для А.? Ведь уже чудо, как старуха, растерявшая память, ориентируется в родном лабиринте. Надо, улучив сносную погоду, вытащить её прогуляться. Путь от “магистрали” к дому бабки короток, А. знает решение этой элементарной задачи с детства, но дальше забредала тоже лишь в детстве и тоже лишь с бабкой, которая тогда казалась молодой (следила за собой, одевалась фасонисто).

За десертом старушка добредилась до предположения, что в результате реконструкции квартала её окна вместо двора будут выходить на улицу, а тогда, если что (о! любимая формула старых людей, повидавших виды), квартира будет стоить меньше, может, гораздо меньше, а потом, вдруг улицу решат расширить за счёт моего дома… – Как будто, если за окнами будет двор вместо улицы, дом не снесут. – Но у бабки свой резон: если её квартира будет расположена, как сейчас, т.е. очень хорошо, первоклассно расположена, то бабка сумеет её выгодно продать и купить другую хорошую квартиру раньше, чем дом начнут сносить; а если окна будут выходить на улицу, тогда никто квартиру не купит, а уж при выселении ей дадут взамен только плохонькую квартирку, – и т.д. На вопрос, как вдруг вместо двора за окном может оказаться улица, бабка отвечает складно: мало ли, повернут дом иначе… – Нет! до такого техника ещё не дошла. – А вот снесут дом напротив, а за ним улица… – Да там такой же двор, вы же знаете. – Это ещё неизвестно. И тот двор могут убрать. Вон, посмотри, из этого окна не видно, а из того видно… – Бабка ведёт А. в тесную комнату рядом с кухней, чтобы показать кусок соседнего двора с яркой лентой, которой рабочие обвесили разрытый пятачок. Они, конечно, чинят коммуникации, бабка зря забеспокоилась; это не строители. “…Завешу это окошко, чтоб покупатели не видели, тюлевой вот занавесочкой, видишь? задёрну её, они и не различат. Как заведу в эту комнату, начну показывать стенной шкаф да антенну для телевизора, как-нибудь заговорю… Ох… Пока строители совсем не снесли дом напротив.”

Тюлевая занавесочка. Точно! В гостиной г-на Т**, когда в марте прорвало батарею, тоже тюлевые занавески были задёрнуты, а шторы нет… Домработница выскочила вперёд и зачем-то задёрнула тюль, и тут же поскакала обратно, и подгоняла мальчика, чтоб он скорей нёс свои книжки с тетрадками, не мешкал… Она, конечно, всегда хлопочет; но тут-то из чего? Хозяина дома не было. Он бы и не узнал, если бы урок начался минуты на три позже из-за передислокации; вдобавок причина была уважительная: авария, кто мог предвидеть. А домработница шикарно совладала со стихией: перекрыла батарею, вытерла пол, подложила клеёнку, поставила на неё тазы и поддоны, вызвала сантехника, настояла, чтоб тот явился немедленно, вне очереди – расписала бедствие; голос-то у неё какой был, по телефону… Ну чисто замминистра.

Короче: зачем тюль? День был пасмурный.

Ответ: окно гостиной выходит на долину. Домработница в курсе, что чужим туда смотреть нельзя.

И когда хозяин узнал, что А. побывала в гостиной, то воспользовался первым предлогом, чтобы выяснить, обратила ли она внимание на окно и не выглянула ли в него, так, для любопытства, просто из резвости. Из-за весны. –

Вымыв посуду, А. скорей закругляется. Съезжает в полутьме по перилам, насвистывает под нос и думает: “Ни на шаг ты не продвинулась. Ты видела, что он хотел скрыть, поэтому теперь хочет, чтоб ты призналась в увиденном. Допустим, признаешься; а дальше? Кто выскочит из-под маски адвоката: сфинкс-людоед? сфинкс-благодетель? или просто Свинкс… А в долину я попаду и без его балконной двери.” – Спрыгивает с перил и вылетает на крылечко.

Предупреждение

Тусклый день оттепели. Тучи, надутые водой. Вот-вот посыплет дождь вместо снега; погодка подстать Серой улице. А. долго оттирает ноги внизу между дверями. Урок тоже проходит серо, гладко, без запинок и без единой улыбки; подопечный аккуратен и тих.

Записав задание, провожает учительницу и замирает у порога, завидев отца; медлит; спрашивает его робко, не договорив. Нельзя понять, о чём – начало беседы явно состоялось раньше. Г-н Т** уже перекинулся с гостьей парой слов и, настроившись на отдых, пришёл в безмятежное состояние духа; в конторе дела, видимо, сегодня тоже шли отлично, потому что он благосклонно бросает на ходу – “гулять не пойдёшь, садись за уроки, сделаешь, я посмотрю, и довольно”.

Секунду или две в спину хозяина, отдающего поручение экономке, упирается проснувшийся взгляд А.: так вот оно...

“Дети…” – произносит г-н Т** вполголоса, войдя в кабинет, и трёт лоб рукой, сморщившись на миг, так что гостья вдруг неопровержимо видит: у него отчаянно болит голова, и он точно уже несколько дней подряд недосыпает. Минимализм этой полужалобы вонзается в нервы: невероятно ответственный, перегруженный человек едва позволил заметить свои страдания, как тут же скрепился и, словно ни в чём не бывало, поддерживает умный, вежливый разговор.

Бедный вдовец, безвременно покинутый женою, вынужден пахать, как вол, ради будущего детей, да ещё трудиться на втором фронте – воспитательном. Лишён при этом всякого утешения, потому что не способен забыть жену, от неё отречься, обратившись к другим женщинам.
Даже неловко становится, честное слово, задерживать его – стыдно, как ты до сих пор не догадалась о чём-то, судя по его поведению, элементарном, о чём, однако, ты должна догадаться сама, он тут помочь не способен, не подскажет тебе. Почему-то нельзя. Складывается впечатление, что ты тратишь понапрасну его время и силы, а он бесконечно терпелив. Сегодня делает ещё один шаг навстречу – скоро и по собственному почину перешёл от философа к поэту, словно соглашается: хорошо, раз вам скучна моя любимая тема, обсудим вашу. “И Гёльдерлин, и его толкователь выросли на природе. Вюртемберг прекрасен: горы, долины, Неккар, виноградники, античные раскопки, озёра, стада свиней на древних руинах. Помните Гауффа, ”Портрет императора“?”

Когда, дивясь его эрудиции, А. ещё только пытается понять, куда он клонит, с какой стороны сейчас вырулит на экзистенциалистов или, того круче, на Канта, г-н Т**, начавший было распространяться о смысловых потерях при восприятии текстов сельского уроженца людьми, родившимися в городе и не представляющими себе ничего конкретного, скажем, под словом “вяз”, внезапно замечает: приходится отсылать детей на дачу, едва начинаются летние каникулы, потому что город их утомляет и портит. Им здесь негде гулять. Домработница водит иногда девочку в парк; мальчик постарше, ему разрешено гулять без сопровождения, но там же, а ведь это далеко. Рядом ничего подходящего… для детей. Взрослому ещё есть, где пройтись.

“Быть не может, – думает А. – …Подсказал.” – Подводит итог: “Да и в парке особо не научишься различать породы деревьев. Тех же вязов я там не встречала”; уже опрокидывает чашку на блюдечко, когда г-н Т** вдруг совсем иным тоном интересуется: “Как насчёт работы? Подумали?”
(Ого! Сфинкс предупредил, что твоя несообразительность начинает его раздражать. О если б знать единственный способ верно заговорить с ним о Долине! – Да, и что в этом случае? Применишь верный способ и поймаешься совсем? Ведь не исключается.)

А. медлит в замешательстве; г-н Т** кладёт скомканную салфетку на блюдце и уточняет помягче, хотя не без нажима: “Будем откровенны, Хайдэггера, Ясперса, Киркегора я смог позволить себе только, наладив бизнес. Десять лет подряд у меня не было ни выходных, ни отпуска. Сегодня моя жизнь в порядке благодаря прошлым жертвам. Надо уметь идти на них. Нельзя мечтать, лениться, медлить; жизнь есть борьба. Побеждает, кто вкладывает в ней все силы и готов идти до конца.” – Вдруг закругляет посиделки, давешним жестом прижав ладонь ко лбу.

* * *

В лифте А. думает: достойная игра – философия в свободное от дел время, ничего иного он не признаёт; в любой момент обрывает игру, возвращается к делу. Мягко стелет, да жёстко спать. Умение казаться совестливым, умственно развитым, нетривиальным применить можно для чего угодно. Пусть с виду чаепития бесцельны; в действительности у дельцов Серой улицы всегда есть цель. И она корыстна. (Уж если честно говорить.) – Пусть это предположение обернётся поклёпом, но ведь он в одностороннем порядке исподволь вызнаёт обстоятельства гостьи. Краешек собственной жизни, показанный им сегодня, не в счёт: он лишь продемонстрировал стандартную этикетку своей роли: “одинокий отец”. Конечно, была ещё реплика к сыну, но нет! И тут г-н Т** не проговорился тебе, а предостерёг.

Так что ему нужно? Например, не потому ли столько времени заслонял мне доступ к балконной двери, что знает – если я попаду в долину, мне станет не до него? И я уже никогда не приду навестить его в кабинете; и ни слова больше о тайных книгах. А ему надо, чтобы я продолжала разбавлять его одиночество. Например. Тогда зачем порывается меня трудоустроить? Тоже, чтобы сохранить и усилить влияние на меня? И как бы это выглядело, если бы осуществилось…?

…На троллейбусной остановке, ёжась от сырости, А. констатирует: древо подъезда вернулось в норму, квартира г-на Т** – крайняя точка пути. Никогда он не пустит тебя в продолжение. Даже в обмен на уступку; потому что это не торг, а скрытый ультиматум. Если не поймёшь ультиматум или не захочешь выполнить, что тебя ждёт?

Отчаянное битьё?...

Человек-тупик. Сфинкс, чья загадка заведомо лишена правильного решения.

Вдруг, приступом, ей претят его рассуждения, Хайдэггер, Ясперс, учёность и непогрешимость, нанизанные, вперемежку с правилами Серой улицы, на бесконечную череду требований и возмездий; весь этот форс пустопорожний. Унылый. Знакомство тяготит.

Усталость, что ли, одолела.

* * *

Раскладывая на столе бумаги, взятые на дом, г-н Т** думает: Всё-таки первоначальный расчёт был верен. Когда её пригласили в незнакомую прежде, полуофициальную комнату и там предложили стул, она, ясно, уселась на нём как приклеенная: из уважения к хозяину, из осторожности – как бы не оплошать в незнакомой обстановке. Стоило затем показать ей смущённое лицо, и по контрасту с ожидавшимися нареканиями она восчувствовала трепетное отношение к происходящему. Нет, прокол – результат не ошибки, а привходящих обстоятельств. Случай представился внезапно, нельзя было предвидеть, когда и насколько опоздает сын; г-н Т** вернулся в тот день всего минут за десять-двенадцать до прихода А., поэтому столик-то в кабинет они с домработницей успели перенести, чайник она поставила, да распоряжения он успел отдать не все. Потому и вышел в коридор. Думал, что выглянет на пару секунд; а тут домработница, как назло, прицепилась с очередным недоумением. Её недоумения происходят от преувеличенной старательности, от сверхвнимательного изучения всех сторон каждой мелочи, от боязни ошибиться, допустить промах даже в пустяковом деле. Вообще-то г-ну Т** всегда нравилось это её качество, но в данных обстоятельствах оно выскочило некстати: породило заминку, из-за которой ускользнуло несколько лишних секунд.

По этой-то ничтожной причине стало неизбежностью происходящее теперь.

Перехват

Суббота. Со вчерашнего вечера оттепель.

А. пошла завтракать, глянула из окошка – бросила как есть хлеб и яйца, завернула кран над чайником, выключила конфорку, на бегу вытерла руки, вздела полотенце на крюк, с которого сняла пальто – и вприпрыжку по узкой лестнице, за спиной гулко хлопнула дверь. Одной рукой налегая на перила, другой внедряя ключи поглубже в карман, А. под нос материт занятый лифт; – но вот же он, из него только что кто-то вышел с порожним ведром (мусорный рукав частенько засоряется, тогда местные носят во двор). А. вскакивает и – кулаком по кнопке – вперёд…
Отсюда, с центральной “площади” пустыря, Л. не видно. А. торопится проскочить пологий пригорок, старый и новый дома на нём, куст, на который дети цепляли шарик, сейчас торчащий жёстко, словно метла, и унизанный воробьиным выводком – спешащий человек проскочил мимо, и птицы обсыпались с куста, как спелые бубенцы.

Вон он; шкодливец. До каких пор. Излупить мало. “Да не чеши ты, погоди,” – мысленно увещевает А. Бросается напрямик через кусты, рискуя набрать полные ботинки, шлёпнуться в грязь или сломать ногу; но это удача, что мальчик решил пройти по дорожке к автобусу и с неё свернуть на тропинку. А. даже знает, почему он так поступил: из конспирации. Чтобы тётка по пальто и обуви не догадалась, где его “черти носили”.
Л. вздрогнул и замер, когда на пустой тропе перед ним ниоткуда возникла фигура в потёртой куртке, обмотанная длиннющим шарфом, со скрещенными на груди руками; через миг он досадливо сводит брови, коротко вздыхает и рассеянно отводит взгляд. Она. Опять. Зачем?
Уводя ребёнка назад к автобусной дорожке, А. старается выровнять дыхание и мысли, его и свои. “Бывшее было, но его больше нет.” – “Она там.” – “Не спорю.” – “Я хочу видеть её.” – “Уже видел.” – “Один раз.” – “Надо ещё?” – “Да.” – “Зачем?” – Л. молчит. А., подождав, говорит тихо: “Бывшее – не игрушка. Может быть, я непонятно говорю; поймёшь потом когда-нибудь. Бывшее – задача. Поверь. Нельзя им насытиться; будешь лакомиться, лучше тебе от этого не станет, а смысл умрёт. Задача останется невыполненной. Ты видел Осень, и довольно. (Надо уметь видеть; ты умеешь.) Ты видел, ты побывал в её истории; теперь эта история стала твоей задачей.” Л. молчит, глядя в серое небо впереди, над эстакадой, над равниной по ту сторону шоссе; они сворачивают на автобусную дорожку, А. останавливается и говорит: “Нарисуй всё, что ты узнал.” – “Это задача?” – “Да.”

Они продолжают путь, мальчик молчит скептически. Ещё можно было нарисовать фантастические деревья в сентябре, тётка вот говорит, что лучше всего получилась рябина; повесила её над холодильником; можно, пожалуй, нарисовать даже эти лысые кусты и небо над ними, если постараться; но как нарисовать ту великую правду, что человек в чёрной кожаной куртке одним выстрелом сжёг Мир?…

Перед самыми домами А. говорит: “Раньше у тебя не было таких трудных задач. Но ведь ты не трус; ты будешь пробовать, учиться, может быть, несколько лет, и всё-таки победишь в конце. – И не ходи в бомжатники, потому что ружьё у того мужика настоящее, порох и пули тоже. Подстрелил собаку, в тебя тем более не промахнётся. Не нарывайся; а я на этот раз тётке не скажу.”

Вечером позвонит строительным авантюристам и заставит их кое-что понять. – Ничего особенного; просто, что рождественские каникулы ребёнок должен провести дома. И это им уже казалось не в подъём, они упомянули раз или два за последний месяц, что на каникулах обязаны сильно продвинуть ремонт второго этажа и т. д. Всё прошедшее лето мальчик, неприкаянный, прошлялся по пустырю. Уже месяца два, как родители перестали забирать его на выходные. Так что коротенькую передышку он заслужил. А сейчас к ментам!

* * *

…Л. из окна, не отвечая тётке, следит, как его учительница спешит к шоссе.

Тогда в окне над пустырём она смотрела, как за ним по пятам обугливался Мир; так зачем ей? Не понять. Скучные учебники, старые ботинки, на которые каждый раз косится тётя, шуточки, анекдоты, японские куколки на телевизоре, бинокль – всё это её: относится к ней и ей принадлежит. Л. видел много раз её квартиру, видел кухню, где одна кастрюлька с длинной ручкой точно такая, как была у матери; А. даже говорить научилась, как жители пустыря, кроме редких случаев, когда произносит нечто из разряда вещей, понятных здесь одному Л.

И вот опять: она много раз так стояла, неподвижная, наблюдающая, перед кухонным окном, пока однажды ты не застал её там в подлинном обличье. (Л. потому и позволяет учительнице болтать с ним не по делу, завязывать ему шарф, угощать пастилой, водить себя за воротник; потому и принял бинокль.) Она стояла в длинном текучем зелёном платье, с прозрачным, лучащимся шаром на ладони, внутри которого заключён, вероятно, её вход и выход: путь из своих мест сюда и обратно. Непонятно только, зачем ей нужно было сюда и зачем здесь так долго оставаться.

* * *

…А., шлёпая по слякоти, избегая остатков наледи и подмороженных луж, стремится по эстакаде в сторону центра, потом углубляется в поле за шоссе, где среди одинаковых лежачих небоскрёбов скрыт полицейский участок. Ей всегда казалось, что они инвалиды: вон какие швы. Словно старые раны, оставленные войной и не заживающие; добросовестный казённый лекарь залатал, чем мог; в такую погоду швы проступают сильней, они бросаются в глаза отовсюду из приблизительно-белого фона стен, и от их частого мелькания со всех сторон, которого не избежать взгляду, становится больно.

Пересекла, почти бегом, тихую улочку, один раз оглянувшись на середине. День омерзительно потеплел; в окне на первом этаже раскрыта длинная, узкая боковая створка. Рябина развесила рядом уже красные гроздья; уже морозило за десять. – Надо успеть до обеда. Вот А. уже в подъезде; в коридоре. Спрашивает, где участковый; под ногами скользкие, в жидких грязевых разводах плиты.

Дожидаясь под дверью, думает, что подаст письменное заявление, но толку? Пока то да сё, а сам участковый не побежит проверять бомжатники. Просто накапать ему на мозги, озадачить – вдруг информация зацепится.

Наконец, участковый вернулся, сказал пару слов предыдущему клиенту, прощается с ним и впускает А. Ей повезло: нет очереди.

Она рассказывает о выстреле: слышали многие, на пустыре судачат о нём вовсю. Описав, где прячется стрелок, А. требует извлечь его, пока он не подстрелил какого-нибудь ребёнка. Чтобы заинтересовать полицейского, прибавляет: не серийный ли это убийца с железной дороги? Ведь пути-то рядом. Возможно, он совершает убийства там и сразу возвращается сюда на товарном составе, никем не замеченный, минуя посты. – Разумеется, у почтенного бюрократа эта версия вызывает улыбку пополам с раздражением. Припёрлась мутить воду, когда через десять минут обед!

Участковому страх как не хотелось принимать заявление, он потратил уйму времени и слов, чтобы разъяснить несознательной гражданке безобидность бродяги и нежелательность отвлечения сил полиции на такую чепуху от подлинно значительных дел, но гражданка осталась неколебима и ушла только, получив на руки документ, подтверждающий, что её заявление принято.

Возвращаясь и с досадой чувствуя, что ботинки подмокли и в горле скребёт, А. даёт зарок выслать гениального фантазёра отсюда к родителям, как бы те ни сопротивлялись. Не может же она караулить его сутками!

Затем думает: руины, лесок и овраги пользуются дурной славой, кто полезет туда без веских причин; менты тоже люди. Осталось надеяться, что заявление даст им повод в ближайшее время собраться всей компанией и прочесать бомжатники – если на грядущие праздники у них запланирован осмотр злачных мест. Если нет, они подождут, пока бродяга подстрелит человека.

Самооборона

Последнюю неделю сплошь мело, что ни день, снегопады изливались щедро, забыв про время; А. еле пробралась сизым утром к загородному автобусу.

Стоит, где были ворота стройки, всматривается, медлит войти; медленно вынимает из кармана маленький стеклянный шар. Чёрная фигурка на белом снегу.

Стройка зимой.

Объект готов, от прежнего оживленья остались человечек и ползущий вилочный погрузчик, одинокие среди статики, не с кем здесь больше поговорить – все внутри, все новые, чужие.

А. смотрит на серое трёхэтажное здание посреди снега; кругом разъезжено мало дорог.

Н-да. Процесс был прикольным, а результат...

Вечно так: кажущийся хаос и кипучая работа в нём великолепны, на взгляд и на слух; груды материала, каски, жилеты, техника восхищают цветом, формой и движением; местные скворцы ещё пару сезонов включают в майские песни наиболее эффектные звуки строительства; наконец, работа завершена, здание готово: тусклое, заурядное. Стоит посреди грязи и молчит. Потом наполнится, нехотя, понемногу, буднями и суетой. Само испачкается и перестанет восприниматься.

Почему?

* * *

Пустота. Самосвалы больше не воют натужно, пробираясь к стройке, и на пути к домику друзей, среди белого поля с торчащими изредка бесцветными сухими былинками, безлюдно. Полдень, мёртвое время – поселенцы блаженствуют по тёплым домам, предаются законной лени после пяти рабочих дней.

Разве вон там... точно: человек. По тропе, медленно расходящейся с просёлком, в чисто поле углубляется чья-то приземистая фигура.
Цементомешатель: его движения. Треснуть мне на месте. – А. замерла и вглядывается. Долго стоит, не шевелясь. Но что можно разобрать на таком расстоянии, да ещё со спины глядя!

Секунду ей хочется крикнуть, позвать его. Но ветер усилился и дует в лицо; он снёс бы звук.

...Когда одинокий путник уменьшился до размеров спички, А., вздохнув, суёт руки обратно в карманы и топает дальше.

Сегодня собралась навестить друзей, чтобы передать нечто, касающееся 1) оформления документов на гараж, 2) деловых затруднений семьи Л. Из прилежно затверженного наизусть сообщения от Л. она поняла в лучшем случае половину. Ладно, друзья разберутся: они давно в теме.

На подходе к их домику А. замедляет шаг и присматривается, чтобы определить, заметен ли с просёлка фундамент гаража, предусмотрительно возведённый ещё до заморозков. Теперь, как только они получат разрешение, сразу выложат стены и установят крышу. – А, конечно! молодцы: поставили машину посреди будущего фундамента и накрыли плёнкой. Получается неровная, мутная клякса, сквозь которую фундамент и бетонный пол не разглядишь.

…Средне-состоятельная публика одержима улучшением жилищных условий, и если друзья, утолив первый зверский голод, уже успокоились, то их знакомый из города продолжает борьбу. Это всерьёз беспокоит друзей; муж качает головой: “Как пить дать разорится этот Л.; недоедают, недосыпают, за телефон не платят, вечерами заставляют друг друга выключать ненужный свет, а долги растут. Это у них называется “временными трудностями”.”

Наступило молчание, он меняет тему: “Слышала про новое убийство? А, без подробностей… Так вот они: теперь дальше от путей, зато ближе к посёлку. На краю всё той же лесополосы.”

Убит горожанин, по чистой случайности заехавший сюда на автобусе. (В кармане пальто нашли билет того образца, что продаётся у водителя.) Машину он оставил супруге, чтобы она после работы съездила за покупками. “Он отпросился у шефа в три, чтобы навестить знакомого в Ёлках. Тот почти сосед наших редакторов – живёт на их улице.” А. усмехнулась: “Ага! Если бы мужик поехал не вашим любимым автобусом, а электричкой…” – “Ты неправа. Ему надо было не к нам, а в Ёлки. Он проехал свою остановку. Проехал бы, может, и на электричке.” – Друг продолжает: сенсация в том, что у погибшего ничего не взяли. Бумажник на месте, часы тоже, даже шапка… слетела с головы, но лежала рядом. Спрашивается, какого такого надо было убийце? Вывод: маньяк!

(Готов был, кажется, прямо сказать: цементомешатель.)

Жена, скрепясь, чтобы не раздражать его своей паникой, произносит как можно более светским тоном: “Что за наказанье.” Первое убийство до сих пор не раскрыто. Колонисты устроили собрание, постановили дежурить по вечерам. Написали график на ближайшие два месяца. У некоторых, между прочим, дети ходят в школу, даже посещают кружки. Не всегда родители могут подвозить их на машине – представляешь, каково дожидаться вечерами?

Зато опасность заставила сплотиться. Поселяне учредили дружину самообороны, через четверть часа назначена сходка; друзья приглашают А. поприсутствовать.

Они обстоятельно упаковывают ребёнка, муж берёт его на руки. Выходят на просёлок, сворачивают за домом соседа справа в узкий проулок и скоро оказываются на пятачке, который со временем обещает превратиться в главную площадь посёлка. Там уже столпились и переговариваются человек пятнадцать. Друзья здороваются со всеми, на вопросы отвечают, что это их гостья. Скоро является солидный дядечка в ушанке, с красным носом и яркими белыми листами в руках; начинает перекличку, рысью подтягиваются опоздавшие, и дядечка открывает собрание полушутливым представлением дежурных следующей недели. Сегодня впервые поселяне упорядочивают дежурство и принимают график. А. внимательно слушает выступающих, всматривается в лица, иногда улыбается коротко, не размыкая губ; под иссякающим снегопадом среди поля, на единственной пока улице посёлка маленькая толпа подобна театральной труппе вокруг режиссёра перед началом первой репетиции.

Официальная часть кончилась; многие торопятся домой, местная элита собралась на отшибе и продолжает важно рассуждать вполголоса, несколько молодых людей поддразнивают новоиспечённых дежурных, разглядывают их повязки, дурачатся; у детей, которых притащили на сходку, затевается игра в снежки. Друзья разделились: жена уносит маленького в дом, а муж остаётся, чтобы хоть чуть-чуть побаловаться. У него мало времени, так тем больше азарта, и его стараньями баталия разгорается не на шутку; втягиваются и другие взрослые. Элита недовольно косится и начинает дрейфовать прочь от площади.

…А., с залепленными глазами, хохочет и отчаянно отстреливается; как вдруг в неё перестают шмякаться снежки, она прочищает лицо и обнаруживает, что игре конец: посреди игравших стоит какой-то чужой человек и отряхивает пальто, поглядывая в сторону А. В кого это она угодила?…

“…Господин следователь”, – произносит друг. Мать честная!

После первого удивления вернувшаяся, откуда ни возьмись, элита принимается галдеть. Из окошек и дверей показываются любопытные лица. Следователь начинает сознавать, что с размаху влопался в народное вече, как кур во щи; его забрасывают неприятными вопросами. От души чихвостят, так что не он их интервьюирует, как собирался, а они его обвиняют, судят и готовы линчевать. Как это до сих пор ничего достоверно не известно! Как это следствие затягивается! Сколько вам нужно убийств, чтобы найти убийцу?! Вы хоть подумали, что это будут наши трупы?! Мы здесь беззащитны. Какая ещё помощь следствию, что мы-то можем знать?! Это ваша полиция должна шевелиться, работать, мы не для того налоги платим, чтобы она разводила руками на каждый очередной труп.

Наконец, следователь дождался затишья и тихо, смиренно предлагает: “Давайте так: я вам, вы мне. Кое-что я имею право рассказать и сделаю это, если вы, в свою очередь, ответите на мои вопросы.”

Опять поднимается гвалт: не стоять же на морозе – у кого достаточно места?… Скоро определяют, в чьём доме самая обширная гостиная, и гуртом валят туда, удерживая следователя в середине, словно боятся, как бы не сбежал.

А. вмешалась в толпу, просочилась в гостиную в первых рядах и заняла место на тумбочке; оттуда хорошо видны лицо и жесты следователя, усаженного на пуфик точно посередине ковра.

Тот самый куркулистого вида дядька, избранный на сходке главой самообороны, просит тишины и с важностью заявляет от имени собравшихся, что они готовы ответить на любые вопросы по делу цементомешателя, но сперва хотят знать, насколько продвинулось следствие и какова, на сегодня, опасность для жителей посёлка. Главные активисты многозначительно заявляют, что бездействие полиции о многом говорит, что здесь не дураки собрались…

Тут следователь возвышает голос, требует внимания; окидывает собравшихся пристальным взглядом, и они стихают, наконец. Сообщает, вскользь, вполголоса и с выражением явного неудобства, что сварщик г-н Н. на самом деле далеко не был уверен, что встретил тогда в автобусе именно цементомешателя. Из его показаний можно заключить только, что он видел кого-то похожего на передней площадке, притом, что сам стоял ближе к хвосту. Слух совершенно исказил суть дела, но ведь газетчикам она и не нужна – разжиться бы сенсацией, а там пускай деревня едет мимо мужика…

Поэтому приписывать убийства в лесополосе цементомешателю – безосновательно.

“Что касается медлительности следствия, то она вызвана, смею заверить, вовсе не какими-то интригами, кознями высокопоставленных лиц, а сложностью случая. Первый убитый не был ограблен в точном смысле слова: убийца или кто-то, нашедший труп раньше полиции, вот хоть какой-нибудь бездомный, взял кошелёк; но и там было ровно столько, чтобы бедный человек мог один раз сходить за продуктами. Во втором случае не удалось выявить совсем никакой пропажи. В то же время, оба убийства совершены днём, и характер ран одинаковый: удар был нанесён тупым тяжёлым предметом сзади по голове. (Кстати, обращаю ваше внимание на время совершения убийств. Опасность для тех, кто проходит через лесополосу в тёмное время суток, представляется пока минимальной. Первое убийство было совершено в сравнительно тёплую погоду, когда в лесополосе ещё собиралась ночами определённого рода молодёжь – и никто из них не пострадал. У работающих нет никаких оснований для паники как раз потому, что в опасное дневное время они на работе.) – Следователь делает сухую, короткую улыбку и продолжает:
– Если бы у нас была пуля, появился бы круг подозреваемых: огнестрельное оружие не всякому доступно. А так остаётся единственная зацепка – сами убитые. И приходится, поэтому, опрашивать их знакомых и всех, кто мог их видеть или что-то знать о них, т.е. вас, уважаемые! Так не обессудьте.” – Следователь достаёт тетрадку, ручку, оглашает список, осведомляется, не живёт ли здесь ещё кто-то не учтённый полицией; просит пригласить отсутствующих. Предводитель самообороны солидно берёт список, долго изучает и, наконец, выдержав достаточную для своей солидности паузу, обещает привести всех. “Только чтобы не толпились, – уточняет следователь; – по десять минут на человека мне хватит, но лишние в комнате не нужны.”

“Накрылись посиделки,” – заключает А., спрыгивает с тумбочки и удаляется.

* * *

Серое небо окрашивается чернилами, А. снова одна шагает просёлком к шоссе.

Из-за цивилизации путь сегодня есть, завтра стёрт: смерть ест Город, надгрызла прилегающую равнину, друзья радостно рапортуют, при каждой встрече, о её новых успехах в освоении полей, где поначалу чувствовали себя канадскими колонистами... Вот теперь, после юридического совета г-на Т**, быстренько достроят гараж.

А. живёт среди вещей, конечно, не шибко приятных ей – будь у неё выбор, она предпочла бы иное –, но ею освоенных. Через них тоже видно кое-что. Стройка вот, например. Но холмы в мае по ту сторону станции означают счастье, которому в жизни людей места нет; скоро и там понастроят коробок для жилья и производства. Жизнь подлинная давно из сплошной линии превратилась в пунктир. Долина – её звено, оброненное в непредвиденном месте, запечатанное полосою препятствий... Сейчас её сахарит снег – её там, как поле здесь. Снег возник и понемногу растёт; верно, когда все уснут, поднимется метель.

На выходе из посёлка, едва она улыбнулась попавшимся навстречу дежурным, прямо по курсу перед ней возникает знакомая широкая спина. Подняв глаза, А. чуть не поперхнулась: он, точно! Плавно, будто безразлично к нему, обгоняет и оглядывается:

Совсем чужой человек. Фигура только была похожа. Сзади.

Улыбнулся её удивленью.