понедельник, 1 августа 2011 г.

Аннетта фон Дросте-Хюльсхофф. Еврейский бук (часть 1 из 5-и)

Картина нравов горной Вестфалии

Перевод сделан самостоятельно по тексту http://gutenberg.spiegel.de/buch/2837/1http://gutenberg.spiegel.de/buch/2837/8 (проект „Гутенберг“). Ничей копирайт не пострадал.

Чья нежная рука смогла б без поврежденья
Рассудка тёмного распутать заблужденья,
Чья твёрдая рука не дрогнув камень бросит
В калеку грешного, что милосердья просит?
И кто дерзнёт соблазн измерить, взвесит смело
Зерно речей, запавших в детстве в память, в душу,
Что корни цепкие в неё пустить сумело
И предрассудком проросло, её разрушив?
Счастливец, чья судьба была – в раю родиться,
Воспитанный средь света, праведности, веры,
Весов запретных не бери, не трогай меры,
Поднимешь камень – на тебя он обратится!

Фридрих Мергель, родившийся в 1738 г., был единственным сыном так называемого полуарендатора, т. е. владельца земельного участка низкого класса, в деревне Б., которая, скверно построенная и закопчённая, всё-таки приковывает взор любого путешественника исключительной живописностью своего расположения в зелёной лесистой долине крупного, исторически примечательного горного массива. Княжество, в которое она входила, относилось в то время к самым замкнутым уголкам мира, без фабрик и торговли, без трактов, где чужое лицо ещё вызывало сенсацию, а путешествие в тридцать миль делало даже более-менее знатного человека Одиссеем своей округи – короче, то было местечко, каких в Германии насчитывалось множество, со всеми пороками и добродетелями, со всей оригинальностью и ограниченностью, какие процветают в подобных обстоятельствах. Из-за крайне простых и зачастую недостаточных законов понятия жителей о правде и кривде несколько спутались, точнее, наряду с юридическим возникло другое право – право общественного мнения, привычки и забвения за давностью, вызванного попустительством. Помещики, которым принадлежала низшая юрисдикция, наказывали и награждали по собственному, чаще всего добросовестному, разумению; подчинённые делали то, что казалось им выполнимым и совместимым с несколько широко понимаемой совестью, и только проигравшей стороне иногда приходило в голову копаться в пыльных грамотах.

Трудно беспристрастно рассматривать то время; с тех пор, как оно исчезло, его либо свысока бранят, либо невпопад хвалят, потому что тех, кто его застал, слишком ослепляют дорогие воспоминания, а те, кто родились позже, его не понимают. Между тем, можно во всяком случае утверждать, что форма была слабее, содержание солидней, проступки чаще, бессовестность реже. Потому что действующий по убеждению, каким бы ущербным оно ни было, никогда не погибнет совсем, и одновременно ничто не убивает душу так, как обращение к внешнему праву вопреки собственному чувству справедливости.

Люди определённого пошиба, беспокойней и предприимчивей всех соседей, заставляли в маленьком государстве, о котором идёт речь, многое проступать гораздо резче, чем могло быть в любом другом месте при тех же обстоятельствах. Незаконная вырубка леса и браконьерство вошли в обыкновение, и во время часто случавшихся стычек каждому приходилось самому заботиться о своей разбитой голове. Но поскольку обширные и богатые леса составляли главное достояние страны, за угодьями строго следили, правда, не столько с помощью закона, сколько постоянно возобновляя попытки победить насилие и хитрость их же оружием.

Деревня Б. считалась самой спесивой, хитрой и дерзкой общиной во всём княжестве. Вероятно, её одинокое расположение среди глухого и гордого леса с ранних лет подпитывало врождённое упрямство; близость реки, впадавшей в озеро и нёсшей крытые плоты, достаточно большие, чтобы с удобством и надёжно вывозить из страны корабельный лес, сильно поощряла прирождённую отвагу порубщиков, а то обстоятельство, что округа кишела лесниками, их только возбуждало, поскольку при частых стычках преимущество обычно оставалось за крестьянами. По тридцать, сорок телег разом выезжали прекрасными лунными ночами, в сопровождении примерно вдвое большего числа людей всех возрастов, от мальчиков-подростков до семидесятилетнего старосты, который, подобно опытному козлу-вожаку, возглавлял процессию с той же гордой уверенностью в себе, с какой занимал своё место в судебной горнице. Оставшиеся беззаботно прислушивались к постепенному угасанию скрипа и стука колёс по оврагам и снова мирно засыпали. Внезапный выстрел, слабый крик иногда заставляли вскочить молодую жену или невесту; больше никто на это не обращал внимания. С первым светом процессия возвращалась домой так же безмолвно, с пылающими лицами, тут и там белела чья-то перевязанная голова, что никак особо не отмечалось, а через пару часов вся местность бывала полна рассказами о несчастьях одного или нескольких лесников, которых вынесли из леса избитыми, ослеплёнными нюхательным табаком и на некоторое время утратившими способность к исполнению служебных обязанностей.

В этих местах и родился Фридрих Мергель, в доме, который гордым дополнением в виде дымовой трубы и не совсем маленькими оконными стёклами обнаруживал амбиции своего строителя, а запущенностью – стеснённые обстоятельства нынешнего владельца. Прежний заплот вокруг двора и сада сменился разваленным забором, крыша прохудилась, чужая скотина паслась на выгонах, чужая пшеница росла на поле возле самого двора, и в саду, за исключением нескольких задеревеневших розовых кустов, оставшихся от лучших времён, было больше сорняков, чем полезных растений. Правда, что во многом это стало следствием несчастий; однако виноваты были также большая беспорядочность и плохое ведение хозяйства. Отец Фридриха, старый Герман Мергель, был в свои холостые годы так называемым приличным пьяницей, т. е. тем, кто только по воскресеньям и праздникам лежал в канаве, а всю неделю выглядел так же достойно, как любой другой. Поэтому и его сватовство к очень милой и состоятельной девушке не встретило препятствий. Свадьба получилась весёлая. Мергель совсем не так сильно напился, и родители невесты вечером ушли домой довольные; но в следующее воскресенье люди видели, как молодая жена с криком и окровавленная бежала через деревню к своим, бросив все свои хорошие платья и новую домашнюю утварь. Мергеля это, конечно, сильно скандализировало и огорчило, так что он, естественно, нуждался в утешении. Поэтому после обеда в его доме не осталось ни одного целого стекла, и люди потом видели, как он до поздней ночи лежал у порога, то и дело поднося ко рту бутылку с отбитым горлышком и нещадно раня себе лицо и руки. Молодая жена осталась у родителей, где вскоре зачахла и умерла. Мучило ли Мергеля раскаяние, или то был стыд, во всяком случае он, казалось, всё больше нуждался в утешительном средстве, так что скоро был причислен к совсем опустившимся субъектам.

Хозяйство пришло в упадок; от чужих служанок получались только позор да убытки; так проходили год за годом. Мергель был и оставался нуждающимся, под конец довольно убогим вдовцом, пока вдруг не задумал снова жениться. Хотя этого и так никто не ожидал, ещё большее изумление вызывала личность невесты. Маргрет Землер была славная, порядочная женщина около сорока, в молодости первая красавица на деревне, до сих пор считавшаяся очень умной и хозяйственной, при этом не без состояния; так что никто не мог постичь, что толкнуло её на этот шаг. Мы считаем, что причину надо искать как раз в её осознающем себя совершенстве. Передают, что вечером перед свадьбой она сказала: „Женщина, с которой плохо обращается муж, или глупа, или ничего не стоит; если мне будет плохо, считайте, что виновата я сама.“ К сожалению, результат показал, что она переоценила свои силы. Поначалу она импонировала мужу; выпив, он не шёл домой или забивался в сарай; но это ярмо чересчур его давило, чтоб он смог выносить его долго, и скоро его уже довольно часто видели плетущим кренделя по переулку к дому, слышали внутри дикий шум и замечали, как Маргрет спешно закрывает дверь и окна. В один из таких дней – и это было уже не воскресенье – люди видели, как она вечером выскочила из дома, без чепца и шейного платка, с торчащими в беспорядке волосами, упала в саду на колени возле грядки и разрыла землю руками, затем пугливо огляделась, быстро сорвала пучок зелени и с ним медленно направилась обратно к дому, но вошла не в него, а в сарай. Решили, что в этот день Мергель впервые поднял на неё руку, хотя признание ни разу не сорвалось с её губ.

Второй год этого несчастного брака был – нельзя сказать, чтобы благословлён сыном; потому что Маргрет сильно плакала, когда ей передали младенца. Однако, хотя и выношенный под скорбящим сердцем, Фридрих оказался здоровым пригожим ребёнком, который хорошо рос на свежем воздухе. Отец сильно к нему привязался, никогда не возвращался домой без кусочка булки или чего-то в этом роде для него, и даже говорили, что после рождения ребёнка он остепенился; по крайней мере, шума в доме стало меньше.

Фридриху шёл девятый год. Дело было около Богоявления, суровой, бурной зимней ночью. Герман отправился на свадьбу, причём вышел сильно заранее, потому что до дома невесты было три четверти мили. Хотя он обещал вернуться вечером, фрау Мергель тем меньше на это рассчитывала, что после захода солнца поднялась густая метель. Около десяти часов она сгребла золу в очаге и приготовилась ко сну. Фридрих стоял рядом с ней, уже полураздетый, и слушал завывания ветра и хлопанье чердачных окон.

„Мама, а отец сегодня не придёт?“ – спросил он. – „Нет, детка, завтра.“ – „Но почему, мама? Он же обещал.“ – „Ах, Господи, если бы он выполнял всё, что обещает! Давай-ка, давай, ложись поскорее!“

Едва они легли, как разразилась такая буря, что казалось, дом улетит. Кровать дрожала, в дымоходе словно домовой бушевал. – „Мама, снаружи стучат!“ – „Тише, Фрицхен, это ветер хлопает оторвавшейся доской на торце крыши.“ – „Нет, мам, это стучат в дверь!“ – „Она не закрывается; ручка сломалась. Боже мой, засыпай же! Не отнимай у меня эту малость ночного отдыха.“ – „Но если сейчас придёт отец?“ – Мать резко повернулась в постели. – „Чёрт держит его достаточно крепко!“ – „А где чёрт, мама?“ – „Вот погоди, неугомонный! Он стоит у дверей и заберёт тебя, если не успокоишься!“

Фридрих затих; он ещё немного послушал и потом уснул. Через несколько часов он проснулся. Ветер переменился и теперь шипел, как змея, возле его уха, через щель в ставне. У него затекло плечо; он забрался поглубже под перину и от страха лежал совсем тихо. Через некоторое время он заметил, что мать тоже не спит. Он слышал её плач и время от времени „Богородице, дево, радуйся!“ и „моли Бога за нас, грешных!“. Бусины чёток скользнули по его лицу. – У него вырвался невольный вздох. – „Фридрих, ты не спишь?“ – „Нет, мама.“ – „Детка, помолись немного – ты ведь уже наполовину знаешь „Отче наш“ – чтобы Бог упас нас от воды и огня.“

Фридрих думал о чёрте: как тот может выглядеть. Разнообразный шум и гул в доме казался ему странным. Он решил, что внутри должно быть что-то живое, и снаружи тоже. „Послушай, мама, там точно люди стучат.“ – „Ах нет, детка; просто в доме все старые доски расхлопались.“. – „Послушай! ты не слышишь? Зовут! Слушай же!“

Мать села на кровати; бушевание бури на миг улеглось. Стало ясно слышно стук в ставни и множество голосов: „Маргрет! Фрау Маргрет, эгей, открывай!“ – Маргрет громко воскликнула: „Опять притащили мне мою свинью!“

Чётки со стуком полетели на резной стул, платье было брошено на кровать. Она шагнула к очагу, и скоро Фридрих услышал её упрямые шаги в риге. Маргрет так и не вернулась; зато на кухне долго бормотали, слышались чужие голоса. В спальню дважды заходил чужой человек и вроде что-то боязливо искал. Наконец, внесли лампу; двое мужчин ввели мать. Она была белая как мел, глаза её были закрыты. Фридрих решил, что она умерла; он поднял жуткий крик, кто-то дал ему пощёчину, которая его успокоила, и тут он постепенно понял из речей стоявших вокруг людей, что дядя Франц Землер и Хюльсмайер нашли отца мёртвым в лесу и он теперь лежит в церкви.

Как только Маргрет очнулась, она постаралась избавиться от чужих. Брат остался с ней, и Фридрих, которому под страхом сурового наказания велели не покидать постели, всю ночь слушал потрескивание огня в кухне и звук, как от ёрзания туда-сюда и чистки щёткой. Говорили мало и тихо, но иногда в оттуда доносились вздохи, от которых у мальчика, несмотря на возраст, кровь стыла в жилах. Один раз он разобрал, как дядя сказал: „Маргрет, не принимай это близко к сердцу; мы оба закажем по три мессы, а на Пасху отправимся вместе на богомолье к Божьей Матери Верльской.“

Когда через два дня покойника уносили, Маргрет сидела у очага, закрыв лицо передником. Через несколько минут, когда всё стихло, она сказала про себя: „Десять лет, десять крестов! Мы ведь несли их вместе, а теперь я одна! – И потом, громче: – Фрицхен, поди сюда!“ Фридрих робко приблизился; с чёрными лентами и осунувшаяся, мать его пугала. „Фрицхен, – сказала она, – будешь ли ты теперь порядочным, чтобы радовать меня, или ты будешь непослушным и будешь лгать, пьянствовать и воровать?“ – „Мама, Хюльсмайер ворует.“ – „Хюльсмайер? Бог с тобой! Мне что, отлупить тебя? Кто тебе говорит такие скверные вещи?“ – „Он недавно побил Аарона и отобрал у него шесть грошей.“ – „Если он взял у Аарона деньги, значит, проклятый жид прежде его обсчитал. Хюльсмайер порядочный человек, он местный, а жиды все шельмы.“ – „Но мама, Брандис тоже говорит, что он крадёт лес и дичь.“ – „Детка, Брандис – лесничий.“ – „Мама, а лесничие врут?“

Маргрет некоторое время помолчала, потом сказала: „Послушай, Фриц, наш Господь Бог устроил так, что лес растёт сам, а дичь переходит из владений одного государя во владения другого; они не могут никому принадлежать. Но этого ты ещё не понимаешь; поди, принеси мне хворосту из сарая.“

Фридрих видел своего отца на соломе, причём тот, как передают, был весь синий и страшно выглядел. Но об этом он никогда не рассказывал и, кажется, неохотно об этом думал. Вообще, воспоминание об отце оставило в нём нежность, смешанную с жутью, ведь ничто так не приковывает, как любовь и забота существа, которое, кажется, ожесточилось против всего остального, и у Фридриха это чувство с годами росло из-за пренебрежения, которое много раз ему выказывали другие. Пока он был ребёнком, он исключительно болезненно воспринимал, когда кто-нибудь отзывался о покойном не слишком лестно – огорчение, от которого его не ограждала чуткость соседей. В тех местах обычное дело, что погибшим от несчастного случая отказывают в вечном упокоении. Старый Мергель превратился в призрак леса Бредерхольц; одного напившегося он в виде блуждающего огонька чуть не завёл в пруд Целлеркольк; мальчишки-пастухи, на корточках у ночного костра, под совиные крики в оврагах, иногда совершенно ясно различали среди них „Послушай, милая Лизонька“, а некий лесоруб без лицензии, заснувший под раскидистым дубом и проспавший до самой ночи, увидел, открыв глаза, его вздутое лицо, которое следило за ним из ветвей. Фридриху приходилось много такого выслушивать от других мальчишек; тогда он ревел, лупил всех подряд, однажды даже ткнул кого-то своим ножичком и по этому случаю был нещадно избит. После этого он в одиночку стал гонять коров матери на другой конец лощины, где его часто видели часами лежащим в одной позе и выдёргивающим из земли чабрец.

Ему было двенадцать лет, когда его матери нанёс визит её младший брат, живший в Бреде и не переступавший порог сестры со времён её безрассудного замужества. Симон Землер был маленький, беспокойный, худой мужчина с выступающими из головы рыбьими глазами, да и всем лицом напоминавший щуку – жуткий тип, у которого заносчивая замкнутость часто сменялась столь же искусственной сердечностью, который хотел бы щегольнуть просвещённым умом, но вместо этого заработал репутацию несносного спорщика, и его все избегали тем старательнее, чем ближе он подходил к возрасту, когда у без того ограниченных людей претензии увеличиваются пропорционально утрате полезности. И всё-таки бедная Маргрет, у которой из всей родни остался он один, обрадовалась.

Комментариев нет:

Отправить комментарий