Следующим вечером Маргрет уже час сидела с прялкой у порога, поджидая своего мальчика. Это была первая ночь, проведённая без него, когда она не слышала рядом дыхания своего ребёнка; а Фридрих всё не шёл. Она сердилась и волновалась, и знала, что ни то, ни другое не имело смысла. Часы на башне пробили семь, скотина вернулась домой; его всё не было, и ей пришлось подняться, чтобы позаботиться о коровах. Когда она вновь вошла в тёмную кухню, Фридрих стоял возле очага; он нагнулся вперёд и грел ладони над углями. Отсвет играл на его лице, придавая чертам неприятную худобу и заставляя их пугливо подрагивать. Маргрет остановилась в дверях, ведущих в ригу, настолько странно изменившимся показался ей сын.
„Фридрих, как дела у дяди?“ – Мальчик пробормотал несколько непонятных слов и плотно прижался к стенке печи. – „Фридрих, ты разучился говорить? Мальчик, открой рот! Ты же знаешь, что я плохо слышу правым ухом.“ – Ребёнок возвысил голос и начал так заикаться, что Маргрет совсем ничего не разобрала. – „Что ты сказал? Привет от мастера Землера? Опять уйдёшь? Куда? Коровы уже дома. Проклятый мальчишка, я не могу тебя понять. Погоди, сейчас посмотрю, есть ли у тебя во рту язык!“ – В сердцах она сделала несколько шагов к нему. Ребёнок обратил на неё страдальческий взгляд бедного щенка-подростка, которого учат стоять на задних лапах, и начал от страха притопывать и тереться спиной о печку.
Маргрет замерла; в её взгляде показался испуг. Мальчик словно усох, и одежда на нём была другая, нет, это был не её ребёнок! и всё же – . „Фридрих, Фридрих!“ – позвала она.
В спальне хлопнула дверца шкафа, и тот, кого позвали, вышел наружу, держа в одной руке так называемую „башмачную скрипку“, т. е. старый деревянный башмак с натянутыми на него четырьмя разодранными струнами, а в другой – смычок, полностью достойный инструмента. Так он и подошёл к своему убогому отражению, держась с осознанным достоинством и самостоятельностью, которые в этот миг чётко проявили разницу между обоими ребятами, в остальном странно схожими.
„На, Йоханнес! – сказал он и протянул ему с миной благодетеля свой шедевр, – это обещанная скрипка. Мне больше на ней не играть, я теперь должен зарабатывать.“ – Йоханнес бросил на Маргрет опасливый взгляд, потом медленно протянул руку, а когда крепко ухватил подарок, то убрал его, словно украдкой, под полу жалкой курточки.
Маргрет стояла совершенно неподвижно, не мешая детям. Её мысли приняли иное, очень серьёзное направление, и она беспокойно переводила взгляд с одного на другого. Чужой мальчик снова нагнулся над углями с почти придурошным выражением мгновенного довольства, в то время как на лице Фридриха играла скорее эгоистическая, чем сердечная жалость, а его глаза, достигнув почти стеклянной прозрачности, впервые приняли определённое выражение безудержного честолюбия и стремления покрасоваться, которые позднее стали мощным мотивом большинства его поступков. Оклик матери прервал его размышления, которые оказались для него настолько же новыми, насколько приятными. Она снова сидела за прялкой.
„Фридрих, – сказала она, помедлив, – скажи-ка –“ – и замолчала. Фридрих поднял на неё глаза и, ничего больше не услышав, снова отвернулся к своему протеже. – „Нет, послушай – – и потом тише: – Что это за мальчик? Как его зовут?“ – Фридрих ответил так же тихо: „Это пастух, он пасёт свиней дяди Симона, у него сообщение для Хюльсмайера. Дядя дал мне пару башмаков и жилет Дриллиха, этот мальчик нёс их для меня всю дорогу; за это я обещал ему мою скрипку; он ведь несчастный ребёнок; его зовут Йоханнес.“ – „Ну и?“ – спросила Маргрет. – „Что „ну“, мама?“ – „Фамилия-то его как? –“ – „Да никак... Или погоди, знаю: Никто. Его зовут Йоханнес Никто. ...У него нет отца,“ – добавил Фридрих ещё тише.
Маргрет встала и ушла в комнату. Через некоторое время она вышла с жёстким, мрачным выражением. „Так, Фридрих, – сказала она, – отпусти мальчика, чтобы он мог передать своё сообщение. – Мальчик, ты что уселся в золе? Тебе нечего делать дома?“ – Мальчик, с видом преследуемого, вскочил так поспешно, что споткнулся по дороге обо все свои конечности, а башмачная скрипка чуть не упала в огонь. – „Погоди, Йоханнес, – важно произнёс Фридрих, – я дам тебе половину моего бутерброда, он для меня слишком большой, мама всегда разрезает буханку по всей длине.“ – „Оставь, – сказала Маргрет, – он ведь идёт домой.“ – „Да, но там он уже ничего не получит: дядя Симон ест в семь часов.“ Маргрет повернулась к мальчику: „Тебе ничего не оставляют? Скажи, кто за тобой присматривает?“ – „Никто“, – ответил ребёнок, заикаясь. – „Никто? – повторила она; – вот на, возьми! – с чувством прибавила она; – тебя зовут Никто, и никто о тебе не заботится! Бог да поможет тебе! А теперь ступай! Фридрих, не ходи с ним, слышишь, не ходите вместе через деревню.“ – „Да я только хочу принести дров из сарая“, – ответил Фридрих. – Когда мальчишки вышли, Маргрет бросилась на стул и всплеснула руками с выражением глубочайшего горя. Её лицо было белее простыни. „Клятвопреступление, клятвопреступление! – простонала она. – Симон, Симон, как ты оправдаешься перед Богом!“
Так сидела она некоторое время, застыв, с поджатыми губами, словно в полной отрешённости. Фридрих стоял перед ней и уже два раза пробовал с ней заговорить. „Что такое? Что тебе надо?“ – воскликнула она, вздрогнув. – „Я принёс вам деньги“, – сказал он скорее с удивленьем, чем с испугом. – „Деньги? Где?“ – она шевельнулась, и маленькая монета со звоном упала на пол. Фридрих её поднял. – „Деньги от дяди Симона, потому что я помог ему в работе. Теперь я могу сам себе сколько-то заработать.“ – „Деньги от Симона? Брось, брось их! – Нет, отдай бедным. Но нет, оставь себе, – прошептала она едва слышно, – мы сами бедны; кто знает, избежим ли мы нищенской сумы!“ – „В понедельник я опять пойду к дяде и помогу ему сеять.“ – „Опять к нему? Нет, нет, никогда! – Она с чувством обняла ребёнка. – А всё-таки, – добавила она, и слёзы хлынули по её ввалившимся щекам, – иди: он мой единственный брат, а клевета сильна! Но думай о Боге и не забывай каждый день молиться!“
Маргрет прислонилась лицом к стене и в голос заплакала. Она перенесла много тяжких несчастий: дурное обращение мужа, ещё тяжелей – его смерть, и это был горький час, когда вдове пришлось отдать кредитору в пользование последний участок поля, и плуг остался стоять перед её домом. Но так плохо ей никогда не бывало; всё-таки, проплакав весь вечер, проведя бессонную ночь, она пришла к выводу, что её брат Симон не мог повести себя так безбожно, что это точно не его сын, а сходство ничего не доказывает. Ведь у неё самой сорок лет назад умерла сестрёнка, один в один схожая с чужим продавцом щёток. – Во что не поверишь, когда имеешь так мало и когда недоверие хочет лишить тебя даже этой малости!
С этих пор Фридрих редко появлялся дома. Казалось, Симон перенёс на сына сестры все тёплые чувства, на какие был способен; по крайней мере, ему очень не хватало мальчика, когда тот по домашним делам на некоторое время задерживался у матери, и он беспрерывно посылал справиться о нём. А того как подменили: мечтательность совсем с него сошла, он ступал уверенно, начал заботиться о своей внешности и вскоре уже слыл красивым, находчивым парнем. Его дядя, не способный жить без предприятий, порой брал на себя довольно значительные общественные подряды, например, по строительству дороги, причём Фридрих повсюду считался одним из лучших его работников и его правой рукой; потому что, хотя его физические силы ещё не достигли полного расцвета, по выдержке мало кто мог с ним сравниться. До сих пор Маргрет только любила сына, теперь же начала им гордиться и даже ощущать к нему что-то вроде почтения, видя, как молодой человек делал успехи совсем без её помощи, даже без её совета – а свои советы она, как большинство людей, считала бесценными и потому не могла надивиться способностям, позволявшим обойтись без этого драгоценного средства.
На восемнадцатом году Фридрих уже снискал солидную репутацию в кругу деревенской молодёжи, после того, как прошёл на спор две мили с убитым кабаном на закорках, ни разу не опустив его на землю. Правда, приятный отблеск его славы был, в общем, единственным преимуществом, какое Маргрет извлекала из этих благоприятных обстоятельств, потому что Фридрих всё больше тратил на свой внешний вид и всё тяжелее переносил, если недостаток денег вынуждал его в этом отношении уступить первенство кому-нибудь из деревенских. К тому же, все его силы были направлены на сторонний заработок; дома, вопреки прежнему мнению о нём, любое длительное занятие его тяготило, и он охотней брался за тяжёлую, зато краткую работу, которая скоро позволяла ему вернуться к прежним пастушеским обязанностям, что навлекало на него порой насмешки, пока он не положил им конец парой крепких кулачных аргументов. Так люди привыкли видеть его то разряженным и весёлым в роли первого парня на деревне, во главе молодой компании, то снова в образе оборванного пастушонка, который одиноко и мечтательно плетётся вслед коровам или валяется на поляне, словно ни о чём не думая, и отколупывает мох от ствола.
В это время дремлющие законы несколько встряхнула банда нелегальных порубщиков по кличке „синие блузы“, которая настолько превзошла своих предшественников в хитрости и наглости, что даже самому терпеливому это должно было показаться чересчур. Совершенно вопреки обычному положению, когда на главных козлищ стада можно было показать пальцем, в этом случае несмотря на всю бдительность до сих пор не удалось назвать по имени хотя бы одного индивидуума. Своё прозвище банда получила по одинаковой одежде, которая затрудняла опознание, если, например, лесник ещё успевал заметить отдельных отставших, убегающих в чащу. Она опустошала всё, как блуждающая гусеница; за одну ночь целые участки оказывались поваленными и тут же вывезенными, так что на следующее утро там находили только щепки и как попало наваленные ветви, а то обстоятельство, что никогда следы колёс не вели ни в одну деревню, а всегда от реки и к реке, доказывало, что банда действовала под защитой, а может, и при поддержке судовладельцев. Должно быть, она располагала очень искусными шпионами, потому что лесники порой неделями караулили понапрасну; в первую же ночь, хоть ненастную, хоть лунную, когда они, переутомясь, оставляли это занятие, производилось опустошение. Удивительно, что жители округи, казалось, пребывали в тех же неведении и тревоге, что лесники. О некоторых деревнях с уверенностью утверждалось, что они не из числа „синих блуз“, но никакую нельзя было заподозрить в первую очередь с тех пор, как пришлось оправдать самую подозрительную из всех – деревню Б. Оправдание было делом случая: выяснилось, что почти все жители этой деревни гуляли на свадьбе как раз в ту ночь, когда „синие блузы“ совершили один из своих самых впечатляющих рейдов.
Между тем, лесным угодьям был нанесён слишком большой урон, поэтому все меры против банды были усилены неслыханным прежде образом; день и ночь ходили патрули, батраков и домашних слуг снабдили ружьями и отдали под начало лесных служащих. Однако результат оказался незначительным, и часто бывало, что, едва сторожа покидали один край леса, „синие блузы“ уже входили в него с другого. Так продолжалось больше года: сторожа и „синие блузы“, „синие блузы“ и сторожа попеременно господствовали на местности, никогда не встречаясь, как солнце с луною.
Это случилось в июле 1756 г., в три часа утра; на небе сиял месяц, но его блеск начинал бледнеть, и на востоке уже показалась узкая жёлтая полоска, окаймившая горизонт и словно золотой лентой отметившая вход в узкую лощину. Фридрих, по обыкновению, лежал в траве и строгал ивовую ветку, узловатому концу которой старался придать форму неуклюжего зверя. Он выглядел переутомлённым, зевал, иногда откидывал голову на обветренный древесный нарост, и его взгляд, ещё более затуманенный, чем горизонт, скользил по устью лощины, почти наглухо заросшему кустарником и сеянцами. Несколько раз его глаза оживлялись и обретали свой особенный стеклянный блеск, но тут же он снова прикрывал их, и зевал, и потягивался, как позволительно лишь ленивым пастухам. Его собака лежала на некотором отдалении, рядом с коровами, которые, не заботясь о лесном законодательстве, так же часто отдавали должное молодой древесной поросли, как траве, и втягивали ноздрями свежий утренний воздух. Из лесу время от времени доносился глухой треск; звук держался только несколько секунд, сопровождаемый долгим эхо от горных склонов, и повторялся через каждые пять-восемь минут. Фридрих не обращал на него внимания; лишь иногда, если шум оказывался необычно сильным или долгим, он поднимал голову и позволял взгляду медленно скользить по разным тропинкам, ведущим в лощину.
Уже начинало по-настоящему светать; птицы принялись тихо посвистывать, и роса ощутимо поднималась снизу из лощины. Фридрих сполз по стволу и уставился, закинув руки за голову, в тихо подступавшую зарю. Внезапно он выпрямился: по его лицу скользнула вспышка света, он несколько секунд прислушивался, вытянувшись вперёд, как охотничий пёс, которому ветер приносит запах. Потом быстро сунул два пальца в рот и издал оглушающий, долгий свист. – „Фидель, проклятая тварь!“ – Камень попал ничего не подозревающей собаке в бок, и она, вспугнутая, со сна сперва поклацала пастью в воздухе, а затем, подвывая, на трёх ногах отправилась искать утешения там, откуда пришла обида. В тот же миг ветки ближних кустов раздвинулись почти бесшумно, и оттуда явился человек в зелёном охотничьем камзоле, с серебряным жетоном на рукаве и ружьём наизготовку. Он быстро оглядел лощину и остановил пристальный взгляд на мальчике, потом выступил вперёд, сделал знак, и постепенно из кустов показались семь или восемь мужчин, все в одинаковой одежде, с охотничьими ножами у пояса и взведёнными курками на ружьях.
„Что это было, Фридрих?“ – спросил тот, кто появился первым. – „Хоть бы эта падаль сдохла на месте. Из-за неё коровы чуть не отъели мне уши с головы.“ – „Каналья нас заметил,“ – сказал другой. – „Завтра отправишься в дальний путь с камнем на шее,“ – продолжал Фридрих, толкнув пса. – „Фридрих, не строй из себя дурака! Ты меня знаешь, и ты меня понял!“ – Эти слова сопровождались взглядом, который быстро возымел действие. – „Господин Брандис, подумайте о моей матери!“ – „Я и думаю. Ты ничего не слыхал в лесу?“ – „В лесу? – мальчик быстро глянул лесничему в лицо. – Только ваших дровосеков, больше ничего.“ – „Моих дровосеков!“
И без того тёмное лицо лесничего стало густо-бурым. „Сколько их всего и где они орудуют?“ – „Там, куда вы их послали; я этого не знаю.“ – Брандис обернулся к своим спутникам: „Идите вперёд; я скоро вас догоню.“
Когда они, один за другим, исчезли в чаще, Брандис подошёл к мальчику вплотную: „Фридрих, – сказал он тоном подавляемого гнева, – моё терпение кончилось; хотел бы я излупить тебя как собаку, да вы большего и не стоите. Вы, рвань, которой ни одна черепица на крыше не принадлежит! Скоро, слава Богу, пойдёте побираться, так у моих дверей твоя мать, старая ведьма, не получит даже заплесневелой корки. Но прежде я вас обоих упеку в каталажку.“
Фридрих судорожно схватился за сук. Он был мертвенно бледен, его глаза, похожие на хрустальные шарики, готовы были выскочить из орбит. Но это продолжалось лишь мгновение. Потом вернулся величайший, граничащий с расслаблением покой. „Господин, – сказал он уверенным, почти мягким тоном, – вы сказали, что за себя не отвечаете, и я, возможно, тоже. Будем считать, что мы квиты, и я скажу вам, что вы хотите знать. Если вы не сами послали дровосеков, тогда это „синие блузы“; потому что из деревни не выезжала ни одна телега; ведь дорога прямо передо мной, а это четыре телеги. Я их не видел, но слышал, как они ехали вверх по дороге в овраге. – Он запнулся на миг. – Разве вы можете сказать, что я срубил хоть одно дерево на вашем участке? Да и в любом другом месте: разве я рубил лес когда-нибудь иначе, как на заказ? Подумайте, можете ли вы утверждать это.“
Весь ответ лесничего состоял в смущённом бормотании: он, подобно большинству грубых людей, легко впадал в раскаяние. Он неприветливо отвернулся и шагнул в сторону кустарника. – „Нет, господин, – воскликнул Фридрих, – если вам надо к остальным лесникам, то они прошли там, мимо бука.“ – „Мимо бука? – спросил Брандис в сомнениях, – нет, в ту сторону, к лощине Мастергрунд.“ – „Говорю же вам, туда, где бук; ещё длинный Генрих зацепился за кривой сук ремнём винтовки; я же видел!“
Лесничий отправился указанной дорогой. Фридрих всё это время не покидал своего места; полулёжа, обхватив рукой засохший сук, он неотрывно смотрел вслед уходящему, который скользил по полузаросшей тропе осторожными, крупными шагами людей своей профессии, бесшумно, как лисица влезает на насест. Тут за ним склонилась ветка, там ещё одна; очертания его фигуры постепенно стирались. Вдруг сквозь листву снова вспыхнул свет. То блеснула стальная пуговица его охотничьего камзола; и вот он скрылся из виду. Лицо Фридриха во время этого постепенного исчезновения утратило холодность, под конец его черты пришли в беспокойное движение. Может быть, он сожалел, что не попросил лесничего сохранить в тайне свой донос? Он сделал несколько шагов и опять остановился. „Слишком поздно“, – сказал он сам себе и потянулся за шляпой. Тихий скрежет раздался в кустах, меньше, чем в двадцати шагах: это был лесничий, он натачивал кремень своего ружья. Фридрих прислушался. – „Нет!“ – сказал он, наконец, решительным тоном, подхватил свои пожитки и спешно погнал скотину по лощине.
Около полудня фрау Маргрет сидела возле очага и заваривала чай. Фридрих вернулся домой больным, он жаловался на сильную головную боль, а в ответ на её озабоченные расспросы сказал, что сильно разозлился на лесничего, и передал все только что описанные события, за исключением некоторых мелочей, о которых счёл за благо умолчать. Молча и невесело смотрела Маргрет в кипящую воду. Она привыкла, что её сын иногда жалуется, но сегодня он показался ей как никогда измождённым. Может быть, это начало какой-то болезни? Она глубоко вздохнула и бросила назад было взятое полено.
„Мать!“ – позвал Фридрих из спальни. – „Чего тебе?“ – „Это был выстрел?“ – „Какой выстрел, ты о чём?“ – „Это, наверно, у меня в голове стучит“, – откликнулся он.
Вошла соседка и пересказала тихим шёпотом какую-то незначительную сплетню, которую Маргрет безучастно выслушала. Потом она ушла. – „Мать!“ – позвал Фридрих. Маргрет вошла к нему. „Что рассказала Хюльсмайерша?“ – „Ах, ничего особенного, враньё, слухи! – Фридрих сел на кровати. – Про Гретхен Зимерс; ты это знаешь, старая история; и ни слова правды в этом нет.“ – Фридрих снова лёг. „Посмотрим, смогу ли я уснуть,“ – сказал он.
Маргрет сидела у очага; она вязала и думала о не слишком радостных вещах. В деревне пробило полдвенадцатого; в дверь постучали, вошёл судебный писарь Капп. „Добрый день, фрау Мергель, – сказал он, – не могли бы вы дать мне глоток молока? Я из М.“ – Когда фрау Мергель принесла заказанное, он спросил: „А где Фридрих?“ Она как раз доставала тарелку и не услыхала вопроса. Он пил медля, короткими глотками. „А вы знаете, – сказал он потом, – что „синие блузы“ этой ночью опять подмели в Мастерхольце участок так чисто, что он стал гладкий, как моя ладонь?“ – „Боже праведный,“ – откликнулась она равнодушно. „Негодяи, – продолжал писарь, – опустошают всё; и хоть бы пожалели молодой подрост, так нет, рубят и дубки толщиной в мою руку, из которых не сделать даже шест для плота! Словно им чужой ущерб так же мил, как собственная выгода!“ – „Жаль!“ – сказала Маргрет.
Окружной писарь допил и всё не собирался уходить. У него как будто что-то было на душе. „Вы ничего не слыхали о Брандисе?“ – спросил он внезапно. – „Ничего; он никогда не заходит ко мне в дом.“ – „Так вы не знаете, что с ним приключилось?“ – „Что же?“ – спросила Маргрет с напряжённым интересом. – „Он мёртв!“ – „Мёртв! – воскликнула она, – как мёртв? Бога ради! Он же ещё сегодня утром совершенно здоровый прошёл мимо с ружьём за спиной!“ – „Он мёртв, – повторил писарь, не сводя с неё глаз, – убит „синими блузами“. Четверть часа назад труп привезли в деревню.“
Маргрет всплеснула руками. „Отец небесный, остави ему грехи его! Он не ведал, что творит!“ – „Ему? – воскликнул судебный писарь, – вы имеете в виду проклятого убийцу?“ Из спальни донёсся тяжкий стон. Маргрет поспешила туда, писарь последовал за нею. Фридрих сидел на кровати, прижав руки к лицу, и хрипел, как умирающий. „Фридрих, что с тобой?“ – спросила мать. „Что с тобой?“ – повторил судебный писарь. – „Ой, живот, голова!“ – простонал тот. „Что с ним?“ – „Ах, Бог ведает, – отвечала она; – он вернулся домой с коровами уже в четыре, потому что ему стало нехорошо.“ – „Фридрих, Фридрих, ответь же! Мне позвать доктора?“ – „Нет, нет, – прохрипел тот, – это просто колика, само пройдёт.“
Он снова лёг; его лицо дёргалось от боли; потом оно опять порозовело. „Идите, – произнёс он слабым голосом, – мне надо поспать, и всё пройдёт.“ – „Фрау Мергель, – серьёзно сказал судебный писарь, – это точно, что Фридрих пришёл домой в четыре и больше не уходил?“ – Она тупо посмотрела на него. „Спросите любого ребёнка на улице. А уходил ли – дал бы Бог, чтоб он мог это сделать!“ – „Он вам ничего не рассказывал о Брандисе?“ – „Да, как Бог свят, тот ругался на него в лесу и попрекал его нашей бедностью, сволочь! – Ой, прости Господи, он же умер! – Уходите! – продолжала она с сердцем; – вы что, пришли позорить честных людей? Уходите!“ – Она снова повернулась к своему сыну, а писарь ушёл. „Фридрих, как ты? – спросила мать. – Слышал? Ужасно, ужасно! Без исповеди и отпущения!“ – „Мама, мама, Бога ради, дай мне поспать; я больше не могу!“
В это мгновение в спальню вошёл Йоханнес Никто; тонкий и длинный, как жердь, но оборванный и робкий, каким мы видели его пять лет назад. Его лицо было ещё бледнее обычного. „Фридрих, – пролепетал он, – ты должен сейчас же идти к дяде, у него для тебя работа; только сейчас же.“ – Фридрих отвернулся к стенке. „Я не пойду, – сказал он резко, – я болен.“ – „Но ты должен придти, – задыхаясь, возразил Йоханнес, – он сказал, что я должен тебя привести.“ Фридрих злорадно рассмеялся: „Посмотрю я, как ты это сделаешь!“ – „Оставь его в покое, он не может, – вздохнула Маргрет, – ты же видишь, в каком он состоянии.“ – Она вышла на несколько минут; когда она вернулась, Фридрих уже стоял одетый. – „Что ты ещё выдумал? – воскликнула она, – ты не можешь идти, ты не пойдёшь!“ – „Раз надо, значит, надо,“ – возразил он и уже скрылся за дверями вместе с Йоханнесом. „Ах, Боже, – вздохнула мать, – пока дети маленькие, они лягают нас в живот, а когда вырастают – в сердце.“
Комментариев нет:
Отправить комментарий