Аннетта фон Дросте-Хюльсхофф. Еврейский бук (часть 5 из 5-и)

Евреи округи проявили большое участие. Дом вдовы всегда был полон причитающих и советчиков. Испокон веку в Л. не видели одновременно столько евреев. Крайне ожесточённые убийством единоверца, они не щадили ни сил, ни средств, чтобы напасть на след убийцы. Даже известно, что один из них, прозванный Процентным Иоилем, обещал какому-то клиенту, который должен был ему несколько сотен и которого он считал исключительно хитрым типом, простить весь долг, если тот поможет ему задержать Мергеля; ведь среди евреев возобладало мнение, что преступнику помогли скрыться и он всё ещё где-то в округе. Когда, однако, все меры оказались напрасны и судебное дело объявили закрытым, на следующее утро в замок явилось несколько самых уважаемых израэлитов, чтобы предложить барину сделку. Предметом был бук, под которым был найден посох Аарона и под которым, вероятно, совершилось убийство. – „Вы хотите его срубить? Живьём, со всей листвой?“ – спросил помещик. – „Нет, ваша милость, пусть он стоит зимой и летом, пока от него остаётся хоть щепка.“ – „Но если я потом стану валить лес, бук будет мешать молодой поросли.“ – „Но мы же хотим его получить не за обычную цену.“ Они предложили двести талеров. Сделка состоялась, и всем лесникам строго-настрого приказали никак не портить еврейский бук. – После этого однажды вечером видели, как в Бредерхольц вошли около шестидесяти евреев, с раввином во главе, все молча, с опущенными глазами. Они оставались в лесу около часа и потом вернулись столь же серьёзно и торжественно через деревню Б. на поле Целлерфельд, где рассеялись, и каждый пошёл своей дорогой. – Следующим утром на буке обнаружили надпись, высеченную топором:

אם תעמוד במקום תות יפגע בך כאשר אתת עשית לי

Но где был Фридрих? Без сомнения, ушёл достаточно далеко, чтобы не бояться коротких рук столь слабой полиции. Скоро он пропал без вести, его забыли. Дядя Симон говорил о нём редко и только плохое; жена еврея в конце концов утешилась и нашла другого мужа. Только бедная Маргрет осталась безутешна.

Примерно полгода спустя помещик в присутствии окружного писаря читал несколько только что полученных писем. – „Странно, странно! – сказал он. – Подумайте, Капп, Мергель, возможно, совсем не виноват в убийстве. Только что председатель суда в П. Написал мне: „Le vrai n'est pas toujours vraisemblable[5]; в этом меня часто убеждает моя профессия, как, например, сейчас. Знаете ли, что ваш милый протеже, Фридрих Мергель, может быть, так же мало причастен к смерти еврея, как я или вы? К сожалению, доказательств нет, но вероятность велика. Один член банды Шлемминга (бòльшую часть которой мы, кстати сказать, уже засадили под замок), по прозвищу Мойше-оборванец, на последнем допросе показал, что ни в чём так не раскаивается, как в убийстве своего единоверца, Аарона, которое совершил в лесу, причём у того оказалось всего-то шесть грошей. К сожалению, допрос был прерван из-за обеденного времени, а пока мы сидели за столом, жид, собака, повесился на подвязке своего чулка. Что вы на это скажете? Правда, Аарон распространённое имя, и т. д.“ – „Что вы на это скажете? – повторил помещик; – а зачем тогда этот дурень сбежал?“ – Окружной писарь подумал. – „Ну, может быть, из-за незаконных порубок, которые мы тогда расследовали. Разве не говорится: на воре шапка горит? Совесть у Мергеля была достаточно нечистая и без этого пятна.“

На том и успокоились. Фридриха не было, он пропал, и – Йоханнес Никто, бедный, презираемый Йоханнес исчез вместе с ним, в тот же день. – –

Прошло изрядно времени, двадцать восемь лет, почти половина человеческой жизни; помещик стал очень старым и седым, его добродушный помощник Капп давно лежал в земле. Люди, животные и растения возникали, созревали, гибли, только замок Б., всегда одинаково серый и важный, свысока смотрел на хижины, которые, как чахоточные старики, непрерывно грозили рухнуть и всё-таки стояли. Был канун Рождества, 24 декабря 1788 года. Глубокий снег лежал на дорогах в лощинах, наверное, футов двенадцать, и пронизывающий морозный воздух покрывал льдом стёкла натопленных комнат. Близилась полночь, однако повсюду на заснеженных холмах теплились слабые огоньки, и в каждом доме жители стояли на коленях, в молитве ожидая наступления святого праздника Христа, как это принято в католических странах или, во всяком случае, тогда было принято повсюду. Тут с горы Бредер Хёэ к деревне медленно стала спускаться фигура; похоже, путник очень устал или был болен; он тяжело стонал и с крайним трудом пробирался через снег.

На половине склона он остановился, опёрся на свою клюку и стал пристально вглядываться в точки света. Везде было так тихо, мёртво и холодно; приходили на ум блуждающие огоньки кладбищ. Тут на колокольне пробило двенадцать; последний удар медленно отзвенел, и в ближайшем доме началось тихое пение, которое, перетекая от дома к дому, охватило всю деревню:

Младенец преславный
Рождён в этот час,
От девы пречистой,
Для счастья всех нас;
Когда б она не родила,
Погибель всех бы нас ждала;
Спасенье – нам награда.
Христос, возлюбленный мой Спас,
Ты человеком стал для нас –
Избави нас от ада!

Человек на склоне опустился на колени и пробовал вступить дрожащим голосом; но из этого вышло только громкое рыдание, и тяжёлые, горячие капли упали в снег. Началась вторая строфа; он тихо повторял слова молитвы; потом третья и четвёртая. Песня кончилась, и огоньки в домах зашевелились. Тогда человек с трудом поднялся и медленно поплёлся вниз, в деревню. Задыхаясь, проковылял он мимо нескольких домов, перед одним остановился и тихо постучал.

„Что ж это такое? – сказал внутри женский голос; – дверь хлопает, а ведь ветра нету.“ – Он постучался громче: „Бога ради, впустите полузамёрзшего человека, вернувшегося из турецкого рабства!“ – На кухне пошептались. „Идите на постоялый двор, – ответил другой голос, – пятый дом начиная с этого!“ – „Ради милосердия Божия, впустите меня! У меня нет денег.“ После некоторых колебаний дверь отворили, какой-то мужчина посветил наружу лампой. „Заходите, – сказал он после этого, – вы нам горло не перережете.“

На кухне кроме мужчины сидели женщина средних лет, старая мать и пятеро детей. Все столпились вокруг вошедшего и с робким любопытством стали его рассматривать. Жалкое зрелище! С кривой шеей, сгорбленной спиной, весь переломанный и без сил; длинные белоснежные волосы свисали ему на лицо, искажённое долгими страданиями. Женщина молча подошла к плите и подложила свежего хвороста. – „Перины мы вам дать не можем, – сказала она; – но я могу сделать вам хорошую соломенную подстилку; придётся вам удовольствоваться этим.“ – „Бог вас вознаградит! – отвечал пришелец; – я привык и к худшему.“ – Возвратившегося опознали как Йоханнеса Никто, и он сам подтвердил, что это он, бежавший некогда вместе с Фридрихом Мергелем.

В следующие дни деревня полнилась рассказами о приключениях того, кто пропадал так долго. Каждый хотел посмотреть на выходца из Турции и почти удивлялся, что тот всё ещё похож на человека. Молодёжь, правда, его не помнила, зато старики ещё хорошо узнавали его черты, каким бы жалким образом они ни исказились.

„Йоханнес, Йоханнес, как же вы поседели! – говорила одна старушка. – А отчего у вас шея кривая?“ – „В рабстве я таскал дрова и воду“, – ответил он. – „А что стало с Мергелем? Вы же убежали вместе?“ – „Да, конечно; только я не знаю, где он, мы потеряли друг друга из виду. Если вы его вспоминаете, молитесь за него, – добавил он, – ему, должно быть, это необходимо.“

Его спросили, зачем же Фридрих удрал, раз он не убивал еврея. – „Не убивал?“ – спросил Йоханнес и с напряжённым вниманием выслушал рассказ, который помещик постарался довести до всеобщего сведения, чтобы смыть пятно с имени Мергеля. – „Значит, всё было зря, – сказал он задумчиво, – перенести столько совершенно зря!“ Он глубоко вздохнул и, в свою очередь, начал расспрашивать о разных вещах. Симон давно умер, но перед этим совсем обеднел из-за процессов и недобросовестных должников, с которых не мог спросить по суду, потому что, как говорили, был связан с ними нечистыми делами. Под конец он жил подаянием и умер в чужом сарае на соломе. Маргрет прожила дольше, но в совершенном слабоумии. Жители деревни скоро устали её поддерживать, потому что всё, что ей давали, у неё пропадало – так и вообще люди бросают на произвол судьбы именно самых беспомощных, которым поддержки не хватает надолго и которые продолжают в ней нуждаться. Однако она не терпела настоящей нужды; помещики сильно её опекали, каждый день посылали ей еду и позаботились о её лечении, когда её убогое состояние вылилось в полное истощение. Теперь в её доме жил сын бывшего свинопаса, который в тот несчастный вечер столь восхищался часами Фридриха. – „Всё ушло, все умерли!“ – вздохнул Йоханнес.

Вечером, когда стемнело и светила луна, видели, как он ковылял туда-сюда в снегу на кладбище; он не помолился ни над одной могилой, даже не подошёл близко ни к одной, но вроде бы издали пристально смотрел на некоторые. За этим занятием застал его лесничий Брандис, сын убитого, которого помещики послали привести его в замок.

Войдя в гостиную, он робко посмотрел по сторонам, словно ослеплённый светом, потом на барона, который сидел в своём кресле сильно усхоший, но по-прежнему с ясным взором и в красной ермолке, как двадцать восемь лет назад; рядом сидела барыня, которая тоже состарилась, сильно состарилась.

„Ну, Йоханнес, – сказал помещик, – расскажи-ка мне по порядку о твоих приключениях. Однако, – он присмотрелся к нему через очки, – тебе сильно досталось в Турции!“ – Йоханнес начал рассказ: как Мергель ночью забрал его от стада и велел бежать вместе с ним. – „Но зачем же глупый парень сбежал? Ты ведь знаешь, что он невиновен?“ – Йоханнес потупился: „Я точно не знаю, мне кажется, из-за истории с вырубкой леса. У Симона были всякие дела; мне об этом ничего не говорили, но не думаю, что там всё было по-чистому.“ – „А что же Фридрих тебе сказал?“ – „Ничего, только, что нам надо бежать, за нами гонятся. Так мы добежали до Херзе; было ещё темно, и там мы прятались за большим крестом на погосте, пока не стало немного светлее, потому что мы боялись каменоломен возле поля Целлерфельд; и, просидев так некоторое время, мы вдруг услышали над собой фырканье и топот, и увидели длинные огненные линии в воздухе, прямо над колокольней Херзе. Мы вскочили и бросились бежать во все лопатки, куда Бог на душу положит, а когда рассвело, оказались прямо на дороге в П.“

Казалось, Йоханнесу ещё и теперь страшно было вспоминать об этом, а помещик подумал о своём покойном Каппе и его приключении у обрыва над Херзе. – „Удивительно! – рассмеялся он, – вы были так близко друг от друга! Но продолжай.“ – Дальше Йоханнес рассказал, как они благополучно попали в П. и там перешли границу. Под видом путешествующих подмастерьев они добрались, прося милостыню, до Фрайбурга в Брайсгау. „У меня была с собой моя сумка для хлеба, – сказал он, – а у Фридриха узелок; поэтому нам верили.“ – Во Фрайбурге они завербовались к австрийцам; его брать не хотели, но Фридрих настоял. Тогда его зачислили в обоз. „Всю зиму мы прожили во Фрайбурге, – продолжал он, – и довольно хорошо; я тоже, потому что Фридрих часто вспоминал обо мне и мне помогал, если я что-нибудь делал неправильно. Весной нас отправили в Венгрию, а осенью разразилась война с турками. Я не много могу о ней рассказать, потому что в первом же предприятии попал в плен и двадцать шесть лет провёл в рабстве у турок!“ – „Боже милостивый! Это же ужасно!“ – сказала г-жа фон С. – „Довольно скверно. Турки обращаются с нами, христианами, не лучше, чем с собаками; хуже всего было, что мои силы истощились от тяжёлой работы; потом, я старел, а работать приходилось, как раньше.“

Он помолчал. „Да, – сказал он наконец, – это превышало человеческие силы и человеческое терпение; я и не выдержал. И оттуда я попал на голландское судно.“ – „Как же ты до него добрался?“ – спросил помещик. – „Они выловили меня из Босфора“, – ответил Йоханнес. Барон посмотрел на него с недовольством и предостерегающе поднял палец; но Йоханнес рассказывал дальше. На корабле ему пришлось не намного лучше. „Началась цинга; все, кто не лежали пластом, должны были надрываться на работе, и линёк правил не ласковей турецкого кнута. Наконец, – заключил он, – когда мы приплыли в Голландию, в Амстердам, меня отпустили как негодного к службе, и купец, которому принадлежал корабль, пожалел меня и хотел сделать своим привратником. Но, – он потряс головой, – я предпочёл, побираясь, вернуться сюда.“ – „Это было довольно глупо,“ – сказал помещик. Йоханнес глубоко вздохнул: „О господин, мне пришлось провести жизнь среди турок и еретиков; разве нельзя мне хотя бы упокоиться на католическом кладбище?“ – Помещик достал кошелёк: „Вот, возьми, Йоханнес, ступай и приходи ещё. Ты мне должен рассказать это всё подробнее; сегодня получилось как-то спутанно. – Ты ещё, наверное, чувствуешь сильную усталость?“ – „Очень сильную, – ответил Йоханнес; – и, – он показал себе на лоб, – у меня иногда такие странные мысли, я даже не могу объяснить, как это.“ – „Знаю, знаю, – сказал барон, – как в старые времена. Ступай теперь! Хюльсмайеры позволят тебе, наверное, ещё раз у них переночевать, а завтра приходи снова.“

Г-н фон С. испытывал самое искреннее сострадание к бедняге; всё оставшееся до следующего дня время обсуждали, к кому бы его подселить; решили, что обедать он будет каждый день в замке, и с одеждой тоже можно было найти выход. – „Господин, – сказал Йоханнес, – я всё-таки ещё могу что-нибудь работать; я умею делать деревянные ложки, и вы можете посылать меня курьером.“ – Г-н фон С. жалостливо покачал головой: „Ну, из этого вряд ли что-то получится.“ – „Нет, господин, получится; если я только разойдусь – правда, не быстро, но доберусь до цели, и мне это не будет тяжело, как можно подумать.“ – „Ну, – сказал барон в сомнениях, – хочешь попробовать? Вот письмо в П. Дело не срочное.“

На следующий день Йоханнес получил комнатку у одной вдовы в деревне. Он вырезал ложки, обедал в замке и был на посылках у барина. В целом жилось ему сносно; господа были очень добры к нему, г-н фон С. часто и подолгу беседовал с ним о Турции, австрийской службе и море. – „Йоханнес мог бы многое порассказать, – обратился он однажды к супруге, – если бы не был до такой степени прост.“ – „Он скорее задумчив, чем прост, – возразила та; – я всё время боюсь, что однажды он спятит.“ – „Избави Бог! – ответил барон, – он всю жизнь был недалёким, а недалёкие люди не теряют рассудок.“

Через некоторое время Йоханнес, отправленный с поручением, не возвращался, хотя прошли уже все сроки. Добрая г-жа фон С. очень беспокоилась о нём и хотела было послать людей, когда на лестнице послышалось его ковыляние. – „Тебя долго не было, Йоханнес, – сказала она; – я уж думала, ты заблудился в Бредерхольце.“ – „Я пошёл сосновой долиной.“ – „Но это же большой крюк; почему ты не пошёл через Бредерхольц?“ – Он поднял на неё унылый взгляд: „Люди сказали мне, что лес там повалили, теперь там так много троп во всех направлениях, я боялся, что не выберусь оттуда. Я старею и тупею“, – прибавил он медленно. – „Ты заметил, – спросила потом г-жа С. супруга, – как странно, недоверчиво глядели его глаза? Говорю тебе, Эрнст, это плохо кончится.“

Между тем близился сентябрь. Поля стояли пустые, листва начала опадать, и многие чахоточные почувствовали, как ножницы коснулись нити их жизни. Йоханнес, кажется, тоже страдал от близкого равноденствия; видевшие его в те дни утверждают, что замечали его странный вид и слышали, как он постоянно говорит сам с собой, что с ним и прежде порой случалось, но редко. Наконец, однажды он вечером не вернулся домой. Решили, что господа послали его с порученьем; на второй день он всё отсутствовал; на третий хозяйка дома испугалась. Она пошла в замок расспросить о нём. – „Как Бог свят, – сказал помещик, – я ничего о нём не знаю; ну-ка, живо зовите егеря и лесникова Вильгельма! Если злополучный калека, – добавил он взволнованно, – даже просто упал в сухой овраг, ему оттуда не выбраться. Кто знает, вдруг он даже сломал одну из своих кривых ног! – Захватите собак, – крикнул он вслед уходящим егерям, – и ищите прежде всего в оврагах; загляните в карьеры!“ – крикнул он ещё громче.

Через несколько часов егеря вернулись домой; они не обнаружили никаких следов. Г-н фон С. сильно беспокоился: „Только подумать, что человеку приходится лежать, словно камень, и он ничего не может сделать! Но, может быть, он ещё жив; три-то дня человек вполне может обходиться без пищи.“ Он сам отправился на поиски; заглядывали с расспросами в каждый дом, всюду трубили в рога, звали, пустили собак искать след – напрасно! – Какой-то ребёнок видел, как Йоханнес сидел на краю Бредерхольца и вырезал ложку. „Но он её совсем пополам разрезал,“ – сказала маленькая девочка. Это было два дня назад. После обеда отыскался ещё один свидетель: снова ребёнок, заметиший его с другой стороны леса, где он сидел в кустах, уткнувшись лицом в колени, как будто спал. Это было накануне. Выходит, он всё время околачивался вокруг Бредерхольца.

„Если б только проклятые заросли не были такими густыми! через них никому не продраться,“ – сказал помещик. В молодой подрост пустили собак; трубили, аукали и, наконец, расстроенные вернулись домой, убедившись, что животные обыскали весь лес. – „Не отступайте! не отступайте! – молила г-жа фон С.; – лучше сделать пару лишних шагов, чем упустить хоть какую-то возможность.“ Барон был напуган почти так же, как она. Беспокойство погнало его даже домой к Йоханнесу, хотя он был уверен, что ничего там не найдёт. Он велел отпереть комнату пропавшего. Кровать ещё стоит незастеленная, как тот её покинул, а вот и его парадный сюртук, сделанный по приказу барыни из старого охотничьего костюма барина; на столе горшок, шесть деревянных ложек и шкатулка. Помещик открыл её; внутри лежали пять грошей, аккуратно завёрнутые в бумагу, и четыре серебряные пуговицы от жилета; помещик внимательно их рассмотрел. „Память о Мергеле,“ – произнёс он вполголоса и вышел, потому что чуть не задохнулся в душной, тесной комнатушке. Поиски продолжались, пока не было установлено, что Йоханнеса больше нет в округе, по крайней мере, нет живого. Получается, он исчез вторично; найдут ли его снова – может быть, через годы, в виде скелета в сухом овраге? На то, чтобы увидеть его снова живым, было мало надежды, и уж точно не через двадцать восемь лет.

Две недели спустя молодой Брандис возвращался утром домой через Бредерхольц после обхода своего участка. День был необычно жаркий для этого времени года, воздух дрожал, ни одна птица не пела, только вòроны скучно каркали на ветвях и оставляли клювы открытыми, ловя воздух. Брандис очень утомился. Он то снимал свою шапочку, которая раскалилась от солнца, то снова надевал её. Всё едино терпеть было невозможно, а продираться через подрост высотой по колено – мучительно трудно. Кругом не было ни одного дерева, кроме еврейского бука. К нему он и направился, собрав все силы, и опустился, смертельно усталый, в тень под ним, на мох. Прохлада так приятно разошлась по его членам, что он закрыл глаза. „Проклятые грибы!“ – пробормотал он в полусне. В той местности растут особые, очень сочные грибы, которые держатся только пару дней, а потом вянут, распространяя невыносимый запах. Брандису казалось, что он ощутил их неприятное соседство, он несколько раз повернулся туда-сюда, но вставать ему не хотелось; между тем, пёс прыгал вокруг, скрёб ствол бука и лаял, задрав морду. „Что там, Белло? Кошка?“ – пробормотал Брандис. Он приподнял ресницы, и ему попалась на глаза еврейская надпись; она сильно расползлась, но до сих пор была хорошо видна. Он снова закрыл глаза; собака всё лаяла и, наконец, положила хозяину на лицо свою холодную морду. – „Оставь меня в покое! Что с тобой?“ – При этом Брандис, лежавший на спине, посмотрел вверх, мгновенно вскочил и, как одержимый, ринулся в заросли. Бледный, как мертвец, явился он в замок: на еврейском буке висел человек; он увидел его ноги прямо над своим лицом. – „И ты не снял его, осёл?“ – воскликнул барон. – „Господин, – задыхаясь, ответил Брандис, – если бы ваша милость там были, вы бы знали, что тот человек неживой. Я думал сперва, что это грибы!“ Тем не менее, помещик велел поторопиться и сам отправился со своими людьми.

Они подошли к буку. „Я ничего не вижу“, – сказал г-н фон С. – „Вам лучше перейти сюда, встаньте на это место!“ – Действительно, так и оказалось: помещик узнал свои собственные сношенные ботинки. – „Боже, это Йоханнес! – Приставьте лестницу! – Так – теперь снимайте! Тише, тише! Не уроните! – Боже праведный, в нём уже черви! Снимите же петлю и шейный платок.“ Показался широкий шрам; помещик отпрянул. – „Бог мой!“ – сказал он; вновь склонился над трупом, очень внимательно рассмотрел шрам и некоторое время молчал в глубоком потрясении. Затем он обернулся к лесникам: „Не годится, чтобы невинный страдал вместо виновного; скажите всем людям: вот этот – он указал на покойника – был Фридрих Мергель.“ – Труп зарыли на живодёрне[6].

Это происшествие, во всех его основных чертах, действительно случилось в сентябре 1789 года. – Еврейская надпись на буке гласит:

„Если ты приблизишься к этому месту, с тобой будет то, что ты сделал со мной.“

Примечания

[5] Le vrai n'est pas toujours vraisemblable / Правда не всегда правдоподобна (фр.).

[6] „Труп зарыли на живодёрне“: на Schindanger, т. е. лужайке, где живодёр свежевал убитую скотину. Там хоронили тех, кого считали недостойными церковного погребения, например, самоубийц.