Костёр
Следующее утро, холодноватое и пасмурное, гость проводит в конторе, ожесточённо занимаясь делом. Парето с истинно дружеской заботой выделил ему в своём кабинете угол и даже раздобыл в единоличное пользование телефонный аппарат. На нём гость всё утро провисел запойно, “координируясь”, как выразился хозяин кабинета. Потом увязался за Парето и Асколи в ближайшую булочную и пообедал с ними же, по рецепту Парето – прямо на рабочем месте, при помощи закупленного, кружки с отбитой ручкой и кипятильника. Отказался только от сладкой массы в кульке; а по завершении обеда пошёл с ними на двор курить.
О скандале, о непутёвом выступлении, которое гость, остыв, склонен считать ошибкой, за всё время и слова не было сказано. Здесь ему сразу простили, а может, даже не сочли виной минутную вспышку, столь понятную, по их меркам.
(У Парето глаз намётан, он разглядел человека с первой беседы – за работой, сквозь акты, правила, справки, формуляры, заготовки документов, на ходу, на тычке, между делом. Неизвестно когда, короче, но разглядел; и послал в трактир, чтобы поставить окончательный диагноз при помощи трактирщика с его рассказами о студентах в тюрьме.)
…Почти забывая затягиваться, гость созерцает костёр во дворе конторы, плебейски-рыжее и королевски ясное пламя, горение на убогих дровах. Изнутри греет сытый желудок. Пламя кажется драгоценным камнем: ярким, нарядным, холодным. Охранники жгут обломки старых ящиков, которые чересчур скопились и загромоздили скудное пространство. Затем по скользким вымоинам задней лестницы к ним спускается лысый служащий со связкой бумаг, которая даже не уместилась подмышкой; он с трудом обхватил её и держит впереди себя; охранники пускают его к огню, и служащий, остановившись на миг, садится на корточки, чтобы развязать бечёвку. Порциями отправляет бумаги в огонь.
“Обычно это делают осенью,” – поясняет вполголоса Парето; курящие стоят в углу, откуда убрали ящики. Охранники палками подправляют костёр.
Поступило распоряжение штрафовать за хранение, по любым причинам и под любыми предлогами, документов за подписью некоего чиновника, ныне сочтённого глубоко неправым и отправленным за крепкую стену размышлять о своём заблуждении. – Гость прикидывает шансы довести до ума поручение начальства раньше, чем господ Рипетто или Баравалле постигнет та же участь.
Увы: горят опусы бюрократа, с которого начиналось его круженье.
Пламя начинает покачиваться и, пустив дымки, затрещав, склоняется, отходит вправо; подул ветер. Сливовое дерево издало долгий шорох, ветки задвигались, и гость перевёл взгляд на него, отыскивая среди листьев плоды.
* * *
Скука.
Тёмно-зелёное, черноватая земля, тень, сетка; мелкое, неясной окраски цветение жимолости. Фигура сторожа на удалении, у ворот, на противоположном конце двора. Манена всегда усаживается в дальнем конце выгородки, даже теперь, на просторе; студентов с самого начала изолировали от прочих заключённых, и теперь, когда всех, кроме Манены, выпустили, на прогулке и свиданиях тихо, как в музее.
Она устроилась на пеньке, откинулась на стену, обхватила колени, сторож видит, как её голова со стянутыми назад волосами последний раз чуть качнулась и застыла; мысли улетели поверх стен. Поглядев, сторож возвращается к выстругиванию новой “груши” для ключей и коротко, с досадой вздыхает, когда ножик, сорвавшись, портит ушко, предназначенное для соединения с кольцом. Всё не ладится и не будет ладиться. С такими порядками.
Не глядя, сторож представляет себе сто раз виденное лицо задумавшейся Манены, в профиль напоминающее треугольник, мягко выпирающие скулы, мягкую складку над почти не опушёнными бровями, которая никогда до конца не расходится, тонкие губы, как древко лука – верхняя длинная, нижняя короткая и пошире; и волевое, неосознанно-сильное выражение сохранится в серых глазах даже, когда мечты унесут её далеко отсюда.
Даже тюремная пижама не висит на ней, а сидит аккуратно и чуть чопорно, как парадный костюм.
Её взгляд, исходя изнутри, не встречает снаружи препятствий, она может быть только спокойной, даже при самой неистовой начальственной буре это дивно умное лицо могло выразить лишь лёгкую, холодную досаду, и самый сильный отклик, какого сможет от неё добиться судья неправедный, будет: “Какая глупость.”
Существо ястребиной породы.
…Отсюда она привыкла наблюдать целиком двор и выгородку, приходящих, уходящих, надзирателей, выползающих из дверей – из той, через которую водят заключённых, и другой, собственной, вне выгородки; и сама наблюдательница на этой крайней позиции подобна точке, завершающей двор.
Когда все дела переделаны, политы цветы, она усаживается там рядом с яркой геранью в горшке: этот цветок один останется с ней до конца и вместе с ней выйдет на волю. Его подарили тётя и дядя Парето. Остальное постепенно разобрали; Манена придумала выращивать здесь всякую всячину, она же придумала дарить выходящим по цветку – сувенир, подъёмные, талисман, чтобы не возвращаться... Во всяком случае, забава, потому что растение каждый раз выбирали подстать будущей хозяйке; при вручении было много смеха.
То, что осталось, выходит, само её выбрало; – и Манена с обычной чуть пасмурной, глубоко спокойной рассудительностью обращает взор на сияющие цветы. Это её костерок. Больше нечем согреться.
Завтра принесут пончо, которое разрешили после вмешательства шу Манаролы.
…Однажды наступил день, когда она вышла сюда одна; теперь, чтобы сыграть партию в спички, приходится долго уламывать сторожа.
Комментариев нет:
Отправить комментарий