Помешанный. 16

Вопрос ребром

В девять утра зал заседаний перед хозяйским кабинетом наполняется. Как предусмотрено Статутами княжества, Совет был созван по инициативе одной трети его членов. Люди, постепенно заполняя зал, гудят, как запертый до срока улей: заседание будет нелёгким.

Советник Манарола докладывает о распространившемся по городу известии. Предлагает потребовать от подестà объяснений.

Следует краткое голосование, во время которого Хозяин спокойно и внимательно перебирает взглядом присутствующих.

Предложение утверждено с небольшим перевесом; он берёт слово.

“Приговор, о котором идёт речь, был вынесен, когда осуждённый уже находился под административным арестом за подрыв общественного порядка. Покойный Джанантонио Раджо должен был отбыть в заключении месяц. Разумеется, его родственники наняли бы адвоката, обратились бы с обжалованием в общегосударственные инстанции; второй приговор был бы отменён, как это происходило и прежде с другими местными приговорами. Неизбежно. Он и был вынесен исключительно для того, чтобы помочь Раджо в размышлениях над его виной и необходимостью исправления. Так что самоубийство не было не то, что единственным выходом, а даже сколько-то обоснованной реакцией на создавшееся положение. Какой ум мог сделать подобный вывод из дидактической метафоры? Предоставляю вам, господа советники, самим ответить на этот вопрос.

Далее, о способе самоубийства. Заключённый находился во дворе не на прогулке, не в часы свидания, он вышел туда самовольно, среди ночи, в нарушение правил. Это нарушение, повлекшее за собой самоубийство, стало возможным исключительно благодаря старым порядкам, которые здесь неоднократно превозносил г-н советник Манарола. Персонал четвёртой тюрьмы состоял из уроженцев княжества, и начальник также был местный. Пока моими стараниями кадровый состав пенитенциарных учреждений не был обновлён, они представляли собой нечто вроде монастырей, где братия делилась на тех, кому разрешено покидать территорию, и тех, кто этого делать не должен. Персонал и заключённые не имели других отличий. Камеры “неуголовных” не запирались даже на ночь. Поэтому смерть Раджо остаётся на совести поборников старого порядка.”

Никто не пробует возразить. В белёной горнице на миг становится тихо, как должно быть на даче в эту пору: дом стоит светлый, пустой и проветривается праздно, пока обитатели веселятся далеко, кто где – кто в лесу, кто на речке.

Хозяин ставит вопрос ребром: я вам нужен, или ныне вы обойдётесь без порядка и без начальника? (Научились обходиться, быть может.)

Не мямлить. Отвечайте чётко и кратко: нужны вам Хозяева или не нужны? –

Богатое большинство Совета заведомо на его стороне. Они зашевелились, дружно гудят – да, да, нужны, конечно. О чём речь. –

Ну так! – и подестà требует не тратить зря время на городские сплетни, заняться делом – планом реконструкции города. Потому что приспела пора посносить старые дома, лишённые архитектурной ценности.

Честная часть Совета молча встаёт и покидает зал. Оставшиеся несколько смущены, но видя, что подестà и бровью не повёл, послушно внимают докладу главного архитектора и делают заметки.

Полнолуние

В субботу после обеда гость опять гуляет по городу N***, как в первые недели командировки. Спустился с прекрасных ступеней гостиницы, проходит мимо соседнего с ней дома, под знакомым окном, оно опять открыто; но сегодня гость не получает привычного приветствия: рояль молчит, ХТК не рассыпает алмазные шарики. Кругом город, ты не чуешь пустоши, высоких трав, их тихого нескончаемого движения. Это исполнение, не виртуозное, но аккуратное и глубоко талантливое, долго оставалось приятной приправой к прогулкам. Теперь и оно отзвучало, тамошний кто-то, как остальные, отправился в отпуск. В N*** летнее запустение тоже заметно, может, чуть меньше, чем в резиденции.

Гость справился с поручением: легализовал сделку, наладил поставки; шеф уже обещал рассудительным мягким тоном, чуть понизив голос, как делает, когда уговаривает: “скоро вернём вас в нормальный режим”. – Это значит: скоро гость перестанет навещать княжество. Конечно, на выходных, если захочется – – но в резиденции на выходных всегда оказывалось множество дел, пусть не все по работе; гость не любит откладывать свои дела.

Предвидя скорое прощанье, он забредает подальше и внимательно смотрит по сторонам.

В переулках ему предстаёт дом с острым углом, высокий, тёмный, коричневато-серый, с налепленными вразброс намёками на декор – тут карнизик, там балкончик, тут рельефный эскиз капители, там люнет; с торца, по фасаду дом имеет другие неожиданности – две арки, у одной из которых просвет извивается, словно её проел червь, а внутри виднеются крылечки, дверки, вывеска; потом встречается дом с дощатым домиком на крыше – мастерская художника, домысливает гость; дальше ступеньки, вырубленные в известняке, связывают улицу с подъездами на взгорке: проявляют рельеф, показывают естественный ход породы, потому что строители почти не меняли форму известняковых языков. Гость вникает в значение глубоких арок, внезапных пустошей за ними, позади заурядных в остальном жилищ: там тихо и легко проходит светловолосая девушка в простом летнем платье, электрик со стремянкой или старуха с помойным ведром; он видит и вдыхает неслышное, лёгкое время, обернувшееся ветром, текущее без препятствий.

Иногда ему встречаются знакомые, но гость к ним не подходит. Парето, например, явно спешил в гости, судя по свёртку подмышкой и по цветам; сын трактирщика оживлённо беседует со сверстниками, рисуясь перед женской частью компании, а супруги Асколи вышагивают под ручку самодостаточно, погружённые в тихую немногословную беседу, так что и подумать нелепо, будто можно их окликнуть. Т.е. стоит подумать об этом, и проявится, что ты чужой. Вспомнишь, хоть за месяц успел забыть. –

Гость невольно замедляет шаги: последовал, возвращаясь, за супругами Асколи, вернулся, не заметив, в гостиничный тупик и очнулся только, увидев, как они входят в тот самый дом рядом с гостиницей.

Через минуту на третьем этаже г-жа Асколи распахивает окошко.

Это оно стояло в сумерках открытое и без света; это у них кто-то играл.

Гость уходит в арку двойного дома напротив, бродит по дорожкам, обходит огромный двор по периметру, стоит наверху стены, любуясь шпилями среди кленовых крон и дорогой внизу; проделывает это по несколько раз, каждые четверть часа возвращается в тупик. Но свет краснеет и гаснет, под деревьями компании собираются всё многолюднее, старики-доминошники под фонарём разразились возгласами и щелчками, вошли в режим, уже детей начали загонять домой, а открытое окно на третьем этаже молчит.

Восходит луна.

…Курорт пианиста близко: в переулках, за серым забором. Почему иначе, пока не забрали Ашерету, из окна каждую неделю слышались одни и те же пьесы, а теперь гость слышит лишь тишину и на ней крапинки воробьиных перекличек да бледные штрихи далёких детских возгласов?

* * *

Гость распахнул окно и сел на подоконнике, ожидая, когда Луна перейдёт на видимую отсюда часть небосклона. Не примет навязчивое лунное представление за следствие головной боли; ждёт его, потому что хочет увидеть место, куда никто не стремится, кроме него, а его как раз не пустят, потому что серый забор в переулочках глух. Хочет услышать людей за ним; хочет попасть в их компанию, глядя на то же, что сейчас созерцают они.

Опять ночь, сидельцы другие, но блюдут прежний обычай; местный народ катится волнами, в N** преемственность хранят везде, там тоже, и нынешняя смена ждёт Луну, встречает, смолкает, прислушиваясь, и начинает с нею новый разговор; тихо, нерезко выступает из разноголосицы согласных, как ручей, мыслей голос Ашерету, лучшего собеседника Луны. Он годится слушать её зеленоватое свечение и ночь, собравшуюся вокруг. –

Франческо Ассерето думает, что кончится срок заключения, а потом истечёт год, Манена – Эмануэла Асколи – сдаст экзамены и перейдёт на четвёртый курс, они поженятся… Порядок, мнящий себя вечным, тоже имеет свой срок, просто мы не знаем. Не все, но мы с Маненой переживём его: мы ещё молоды.

Кто-то разжился дефицитом и окликает вполголоса: “Учитель! хотите покурить?”

Перед сном он ещё покурит в решётчатое окошко, пока за спиной в наступившей тьме люди возятся, устраиваясь на давно насиженных и налёженных местах по памяти, ощупью; ловко запульнёт окурок подале – так, чтоб упал не под окном – и сам свернётся в углу калачиком: скоро рассвет.

…Очнувшись, гость давит окурок; что-то испортило тишину. Внизу под окном, в лунном свете, пьяный, что ли? с выкриками пляшет, как заяц. Гость улыбается: всё-таки вызрел лунный глюк? Вглядывается, стараясь ощутить подлинность плясуна. Занятно. Человек-заяц прыгает, притопывает, поворачивается в густом текучем серебре то одним, то другим боком; кажется, и он рад Луне. Купается. От лужи света поднимается мерцание, как пар или водяная пыль вокруг падающих струй. Что он кричит? Не разобрать. Наконец, на верхних этажах гостиницы и внизу при входе раздались другие голоса, с крыльца гостиницы, из соседнего дома выбегают люди, спешат окружить его. С уговорами и выговорами ловят буяна, он, пометавшись, вдруг сдаётся; его уводят в гостиницу, полоса золотистого света пропадает с асфальта, и снова тихо.

Гость повторно закуривает, ленясь двинуться с места; лень даже затянуться. Через минуту или две с мигалкой, но без воя подъезжает “скорая”. Те же люди, среди которых теперь гость различает портье, под руки выводят к ней психа. Санитары суют его в машину – умело, быстро, кажется, кузовок проглотил его.

Улыбка на лице гостя застыла и мерцает вслед, как зеленоватое сияние на асфальте: пойманный в последний миг перед исчезновением в дверце поднял лицо вверх и как-то вывернул голову, словно пытаясь напоследок увидеть на фасаде гостиницы что-то (или кого-то; будто осталось недоговоренное, недоделанное, недорешённое) и сам стал виден прямо и ясно, как на фотографии в личном деле:

вечно недовольный полицейский.

Машина отъехала, в лунном свете позади стёкол блеснула решётка. Вот и всё. Этот вопрос тоже решён.