Помешанный. 4

Праздник

Гость звонит к себе на фирму из предбанника, пользуясь любезностью секретарши. Шеф уже уехал, но ему передадут. Вот и всё: неделя закончена.

Поужинав в гостинице, гость отправляется подышать свежим воздухом. Спустился с крыльца, пересёк улицу, идёт по противоположной стороне, посматривая, где удобнее свернуть во дворы. А может, всё-таки дойти до перекрёстка…

День был рабочий, но ясный вечер недоказуемо наряден и дышит праздником. Радость; откуда?

Разве что резиденция надоела за долгие безвыездные годы, весь организм радуется, что избавлен от неё на эти выходные.

Ещё в маленьком ресторане гостиницы, сегодня украшенном гирляндами, он заметил необычное оживление, но не стал спрашивать. (Его настроение – смотреть со стороны, молчать, побродить в сумерках на свободе, оставаясь нетронутым.) Должно быть, этим вечером у местных праздник.

С верхнего этажа соседнего с гостиницей дома, через открытое неосвещённое окно слышен очень хороший, как определил гость, кабинетный рояль, точно улицу посыпают серебряными шариками разного калибра. ХТК, второй том. (Вместо города на миг вокруг ощущается пустошь, по которой среди высоких трав пробираются дети, возвращаясь на закате домой; они притихли, устав от шалостей, слушая и нюхая натекающий сюда вечер.) Над крышей месяц, ещё почти диск. Шелест, шаги, тихий смех. Запахи, звуки, цветные пятна, впитываемые тьмой и проступающие из неё обратно вокруг рассеянных фонарей, маленьких лампочек, кротко улыбающихся над подъездами, в лужах света от ярких окошек… Люди сидят на балконах, в палисадниках, на плоских известняковых крышах. – Но если перестать бродить и шататься, если пойти прямо вперёд, неизбежно попадёшь на центральную площадь к белому дому с портиком.

…Задумавшись, налетел на огромную галдящую толпу молодёжи, которая заполонила улицу; поневоле проходит насквозь, они пропускают его, как киль через воду, и только, оказавшись по ту сторону препятствия, гость замечает, что его ни разу не толкнули. Никто его не задел.

Очнувшись, замедляет шаг и осматривается, втягивая чистый, пахучий воздух. Свернул во двор – там другая компания, поменьше, сидит рядком на ограде газона, как на жёрдочке; бренчат на гитаре и негромко поют; в перерывах шутят и смеются. Подначивают друг друга, похоже; но этих тонкостей уже гость не в состоянии разобрать. Из понятных речей интересно упоминание об арестованном побивателе афиш: того признали невменяемым и положили в стационар. “Уловители в киношках ставить нормально, а дал раза палкой по щиту – сразу псих!” – замечает один парень, видимо, бука по местным меркам. Его реплика для компании слишком угрюма, они разражаются новым каскадом шуток и подначек.

Откуда ни возьмись, полицейский медленно, с инквизиторским, нарочито долгим взглядом на компанию прошествовал мимо; гость, заразившись спокойным нахальством местных, остановился и уставился ему вслед: неужто!…

Знакомая недовольная физия. Обернулся под фонарём, и гость вздрагивает: узнал меня?!

Нет, слишком темно.

Всё же гость скорей поворачивает к перекрёстку, идёт от него в сторону, противоположную центру, и спешит затеряться во дворах. Но, роковым образом, скоро обнаруживает перед собой низкую арку, за которой открывается всё тот же тупик с гостиницей. Вот ведь…

Миновав арку, гость оказывается рядом с авторемонтом, как раз против занятного дома, к которому давно приглядывался. Этот дом кажется двумя, настолько высока центральная арка, оставляющая над собой место лишь двум этажам, настолько симметричны соединённые ею половины, вздымающиеся над перемычкой, как башни по сторонам крепостных ворот. Верхняя часть дома мерцает от луны, нижняя уютно подсвечена фонарём – лампочкой под металлической шляпкой, протянутой к проезжей части на длинном стержне от столба на краю тротуара.

Гость спешит под защиту лунной крепости, различив за ней во дворе густую зелень, полумрак и весёлые голоса.

Осматривается и обнаруживает, что у дома есть крылья, которых не видно с улицы; они охватывают широкий прямоугольник двора. Над подъездами кротко сияют лампочки. Посреди газона торчит одинокий белый фонарь. Гость отправляется к нему по центральной дорожке. Откуда-то спереди донёсся звон – бой колокола или часов? Затем окрик, другой, вокруг фонаря возникает возня, он гаснет; тут и там по двору загораются тихие цветные огоньки. Гость слышит смех и, справа в глубине, чьё-то пенье, отдающееся от стен – кажется, этажа с третьего или четвёртого; гость окидывает взглядом верхушки деревьев, частью осиянные, частью чёрные, как тушь, затем верхние этажи, кровли, облитые серебром. Окна стремительно гаснут, и, не успел гость сообразить, что произошло, тут и там на подоконниках появляется по свечке. Двери подъездов распахиваются, галдящие компании вываливаются во двор. Они подхватывают песню и с нею растекаются по газонам; гость отступает в тень огромного клёна, чтобы наблюдать, никого не стесняя. Ощущает себя идеально чёрным, как вся проекция гигантской кроны, укрывшая его. Люди несут стулья, столы, скатерти, посуду; цветные фонарики среди кустов и деревьев множатся, и скоро вместо пения двор оглашается шумом предпиршественной суеты.

Гость осторожно продолжает путь в глубь двора. Надо найти угол, где он никому не помешает и где сможет сам побыть в покое. В честь праздничка детей домой не загоняют, и после странного гимна, подхваченного видимыми и невидимыми обитателями двора и спетого на удивление стройно, причём местами в квинту и терцию, теперь со всех сторон слышны возня и беготня мелких. По сторонам центральной дорожки гость обнаруживает накрытые столы и людей, которые рассаживаются обстоятельно или с вдохновенной стремительностью; спешит пройти, чтобы не мешаться тут, как иголка в стоге сена – и незаметная мелочь может уколоть, когда всё пришло в движение.

Странно: до сих пор сюда никто не вломился навести порядок. Недовольный полицейский близко, быть может, разгуливает сейчас по гостиничному тупику – а сюда не заглянет… Выходит, даже пресловутый “хозяин” молчит в праздник, не смеет вмешаться? (Можно сажать кого попало за что попало, а тронуть праздник не смей? Местные выкинут тебя без разговоров, и прощай власть… Прощай величие.)

В конце двора гость обнаруживает невысокое заграждение из бетонных блоков с воткнутым в них барьером из металлических некрашеных труб, а за ним подсвеченные снизу кусты; приблизившись, видит, что это верхушки деревьев, внизу машины ползут под железнодорожный мост и из-под него сюда.

Он стоит на верху стены высотой в пятиэтажный дом, не меньше.

Любуется снижением и новым подъёмом земли, её волнами, известняковыми постройками, торчащими среди зелени, освещёнными сверху луной, снизу фонарями так, что их необычный беловато-золотистый окрас теряется, они становятся разноцветными.

Справа от гостя глухой торец обычного высокого дома, слева, шагах в двадцати, столик с фонариком, бутылкой и картами. Играющие тащатся от своего занятия – гость видит, что там интрига, крутой поворот, остросюжетность, хоть и представления не имеет об игре; словно собрались алхимики добывать философский камень. Их колдовство сопровождают оклики расположившихся рядом соседей, подначки жён и беготня детворы вокруг стола.

Внизу-то скучней, там просто текут машины, забавно лишь видеть вблизи, чуть ниже твоих ног, чьи-то крыши; а так… Разве что панорамой полюбоваться.

Вдруг гостя окликают: один из игроков подошёл и приглашает выпить. “Присоединитесь к нам?” Гость благодарит: “За ваш праздник. За ваш город. Поздравляю”, – опрокидывает рюмку, с удовольствием закусывает предложенным сырным пирожком и на повторенную просьбу как можно мягче отказывается: он только испортил бы им настроение. Неделя была трудной, на веселье не осталось сил… – Игрок отвечает шуткой, желает приятного вечера и возвращается к своим.

На обратном пути ему удаётся отогнать детей – он с шутливой строгостью прикрикнул на них, и они перебегают сюда, к стене, стукая друг друга, словно играют в пятнашки. Это всё младшеклассники, воробьиный народ; когда они проскочили под ближайшим фонарём, гость разглядел их озарённые событием лица. Один удивил: среди бега и крика он сохраняется – словно устойчив, когда всех сдувает ветром, и движется лишь по своей воле, плавно даже в урагане.

Ему лет двенадцать, черты принадлежат одному из трёх-четырёх выраженно местных типов. Если бы не эти красивые своей глубокой темнотой глаза, не каштановые волосы, вспомнилось бы сразу то, что некоторое время вертелось в памяти, силясь выскочить под свет сознания, но выскочило лишь теперь, когда яркий круг под фонарём опустел. – Впрочем, мальчик мог показаться темнее от освещения. Тот незнакомец в детстве, на пустыре отличался от него более светлым окрасом, из-за которого ты и не смог бы тогда определить, что именно в нём было не так, непохоже на вас всех, скажем, на тебя и твоего приятеля. Однако то был чужак, ты понял сразу. Почему?

(Обитатель дома с бесконечным фасадом, покрутив головой, чтобы после карусели вернуть устойчивость, созерцает пришельца, стоя спиной к своей цитадели, лицом к пустырю, открывшемуся впервые в широком, щедром промежутке между домами – новым и старым. На пустыре прежде стоял обветшавший двухэтажный особняк. Его снесли. Ты не то, чтобы не видел пустыря прежде, но видел, не замечая, а тут чужой странный мальчик, неизвестно откуда взявшись, мелькнул несколько раз среди детей и установился там, проявив ничего не значившую прежде пустоту. Вернее, то, что ты и другие местные дети привыкли считать пустым местом. Там даже редко кто-нибудь играл. Разве что, изредка, кто-нибудь рассорится с другими детьми, уйдёт туда и бродит, пиная камушки, глядя в землю… Тебе вот ни разу не довелось. Или нет: разок. Но не надолго.

Чужак, появившийся там, был высок, слегка сутул и костляв. Левой рукой он придерживал за руль велосипед с большими колёсами и взрослой рамой; явно только что спрыгнул с него и осматривался. Может быть, соображал, куда двинуться дальше; может, собирался о чём-то спросить. Сначала показалось, что он ждёт. Кого?)

…Ещё раз прозвучали колокола на церкви, которая остро выставилась псевдоготическими шпилями внизу, почти под носом у гостя; пора спать.

Гость уходит к арке через черноту густых крон, сеть огоньков и голосов тут и там.

Охота

С утра спешит в кинотеатр на главной площади. Как раз крутят тот самый злополучный фильм.

После вчерашнего гость настроен предаться на выходных собственным, неслужебным исследованиям. Ему ведь известно о княжестве N*** кое-что, о чём умолчали охранники. В этой местности, на этом участке реки никто не хотел селиться из-за тектонического разлома. Известняки считались нечистым местом, старое поселение на том берегу, против нынешнего N***, погибло от бедствия, которое нынешние учёные расшифровали как землетрясение – большинство их склоняются к этой версии. Разумеется, в духе того времени о бедствии сочинили уйму небылиц. Поэтому средневековые власти страны и не воспротивились устройству колонии: своих жалко, а чужие что ж – пусть селятся, раз хотят. Всё равно других претендентов не будет.

Поднявшись на широкое пологое крыльцо и шагнув внутрь через двойные прозрачные двери, гость попадает в трезвый до белизны и каменной звонкости вестибюль, лучащийся попадающим снаружи солнцем. Осматривается, делая вид, что скучает: наблюдает прибывающих зрителей, замечает среди них несколько приезжих – две компании, от которых держится подальше; отмечает старомодные, точно, как в старых киношках резиденции, подробности интерьера: деревянные лакированные скамьи, светильники в форме сдвоенных рожков, окружённых лепными венками… Наконец, побродив по вестибюлю и скушав порцию мороженого, приходит к выводу, что здесь уловителей нет, и от буфета перемещается к туалету – логично. Если не здесь, значит, там. Или в зале. Но на всякий случай надо проверить и укромный уголок.

Вдруг ему перерезает дорогу продавец булок – придурошный на вид старикашка, который, пришаркивая, устремился на перехват и, без всякого приглашения к беседе со стороны гостя, решительно заявляет: не ищите. Никаких уловителей нет. Всё это россказни, которыми местные сплетники смущают нормальных людей.

И не успел гость рта раскрыть, как старик восклицает, без точек и запятых: “Третий звонок! в зал идите, а то не пустят!” – и уже шаркает обратно к лотку.

Никто вокруг ухом не повёл, лишь одна из приезжих компаний, оказавшаяся рядом, откровенно смеётся над замешательством гостя и деловитостью старика.

Белая щетина, миниатюрность. А сколько резвости! И грубый, откровенный акцент.

Блин, блин, блин. –

Гость укрывается от впечатления в гаснущем зале.

И вот титры: слово на местном языке, означающее нечто вроде “выдумщик”, “враль”, “мистификатор”.

Сюжет действительно тот, какой гость предположил по афише: старинный авантюрист, любитель и умелец вешать лапшу на уши, вещатель небылиц. Причём одну из них он довёл до такого градуса, что она воплотилась. “О, тут не соврал. Да я и не вру никогда!” – и шарлатан даёт обоснование исходя из свойств слушателей: показывает, как они связаны с тем, что он рассказал, почему в определённом смысле, своём для каждого, рассказанное было правдой. По крайней мере, пока звучал рассказ.

Внутренняя правда школьника и старого скряги, трактирной хозяйки, её служанки, рыбака, иностранного матроса. Он не врёт. Он много сочиняет, и когда друг упрекнул его, что до сих пор ничто из сочинённого не записано, шарлатан возразил: да лень. Да я и не умею; пишу с ошибками, что пристал. …Вот погоди, я лучше сделаю байку правдой; увидишь. Спорим? Одну, может быть, но сделаю, а там найдётся, кому записать. Тома накатают. Увидишь. Дай срок. –

Смачный, весёлый по общему тону фильм всё-таки слишком разнообразен и тонок для комедии; толпа будет смеяться не только здесь (фильм дублирован на государственном языке), но существует много глупостей, которые насмешат её гораздо лучше. – Гость внимательно следит и за действием, и за реакцией зала. Смеются чаще, но и тише, чем смеялись бы в районном к/т гостя.

Вот такой фильм управа превратила в наживку.

Когда зажёгся свет, гость нарочно отстаёт, задерживается, чтобы выйти последним, наклоняется, словно завязать шнурки, но ни внизу под сиденьями, ни в них самих, ни по стенам так и не обнаруживает ничего напоминающего “уловители”. Под полом их, что ли, прячут?

…Вернувшись из полумрака на ярко освещённую площадь, гость от нечего делать покупает газету – местный официоз; устраивается на лавке в сквере, где телефонные будки. С отвращением пробежав по диагонали скукоту первых двух страниц, на третьей обнаруживает статью в два столбца: рецензия на новый фильм. Как раз на этот. Автор излагает официальное мнение: картина не без художественных достоинств, но сомнительного свойства. Разве хорошо выставлять народного героя, знаменитого, прямо-таки вошедшего в школьные учебники, столь безнравственным и легкомысленным типом? Почему не подчёркнуты его трудолюбие, набожность, строго научный подход к проблеме? Почему не показано социально-экономическое и политическое значение сделанного им открытия? В хорошем произведении всегда есть место шутке, но недопустимо превращать подобный сюжет в комедию, а тем более, сводить его в камерную, личностную плоскость.

Странная критика: ни слова про содержание, печально-влюблённую улыбку режиссуры и операторских решений, про удачные и спорные оригинальности постановки – одна пропаганда правильных взглядов. Критика, не имеющая отношения к своему объекту.

(Хорошо, допустим, ухваченный фильмом смысл не годится для общественно-политического издания, о нём уместно писать в журнале по кино и театру; но верхний-то, общепонятный слой тоже никак не сопрягается с поучениями статьи. В самом деле, что останется от местных “шу” и “ша”, если отнять у них этот взгляд на вещи, полный удальства и самоиронии? Будут обычные люди, такие же скучные, как в резиденции; скучные, как эта газета.)

Недостаёт только итоговой формулировки – “не наше, чуждое искусство!” –, и на свет божий вылез бы точнёхонько студент из режимной страны…

Бросив газету в урну, гость осматривается в припадке быстро и беспощадно нахлынувшей скуки; он почти зол.

И вдруг обнаруживает давешних красавиц с бульвара.

Они, должно быть, прошли рядом, когда он читал, потому что сейчас шагают через площадь от сквера прямёхонько к управе, и довольно быстро – что бы это значило?

Гость вскочил и спешит за ними.

(Тем более, он ещё на почте так задумал, а задуманное надо выполнять. Хоть для порядка, что ли.)

Они обходят управу слева, где от тени деревьев издали ничего не разберёшь; гость рад, что есть, где спрятаться от их глаз, если бы они обернулись, крадётся и думает: ага, уже урок топографии. Оказывается, обогнув управу, пройдя вдоль её глухой оштукатуренной ограды, попадаешь в милый, только очень тесный переулочек. Его начало воспринимается просто как подъезд к воротам территории.

Следуя за девушками, прислушиваясь к их болтовне, приглядываясь к их движениям и одежде, гость старается сразу запомнить дорогу, чтобы можно было вернуться, ни у кого её не спрашивая. Конспирация! Он вошёл во вкус.

Мелькают кварталы известняковых домов, словно гость и не просыпался, и ему нравится думать, что он гуляет в своём сегодняшнем сне – может без оглядки делать, что хочется. Может экспериментировать.

Вдруг местность расчищается, освободясь от застройки, как небо от туч, и перед гостем появляется четырёхэтажный корпус с частой колоннадой и тёмно-синей, выскакивающей из кремовой бледной стены табличкой. На ней золотые буквы.

Пединститут.

Ограды нет и следа, девушки заворачивают за угол здания, гость вслед за ними, стараясь не привлекать внимания; но публики, по случаю каникул, два с половиной человека, и те заняты своим – дворник метёт, его жена цветы сажает. Рядом с треснувшими шаровидными вазонами валяется всякая всячина, выполотая, чтобы освободить место благородным растениям; явно забава для себя, потому что перед кем сейчас заискивать? Начальство, небось, тоже всё отдыхает.

Гость почти вздрогнул, ступив на задний двор института: вот откуда доносился смутный шум. Здесь полно ребят. Человек сорок; играют кто во что, главным образом в мяч, иные беседуют, читают, кто-то подтягивается на турнике.

Гость спешит занять такое место, чтобы получить хороший обзор, но не выставляться.

Сразу отыскивает в толпе своих девушек; они подошли к группе справа, позади игрового поля, в которой один настойчиво, размеренно, медитативно учится стоять на руках, а остальные трое лениво беседуют, рассевшись рядом на земле и на остатках бордюра: словно некогда здесь был цирк. (Остатки проступают и рядом с гостем; он всё-таки предпочёл пенёк, торчащий из взгорка, а на бордюр поставил ноги.) Гость как будто узнаёт некоторых; один из играющих в волейбол точно сидел вчера вечером во дворе на оградке. Гитарист. Он и есть. А рядом – вчерашний бука?…

Вдруг доходит, отчего здесь неуютно, в этом псевдоамфитеатре позади псевдоклассического здания: трое сидят по ту сторону игрового поля на широком крыльце, прислонясь спиной к двустворчатой двери старого образца (с рамками), выкрашенной в бордово-коричневый цвет; двое болтают, третий углубился в тетрадь, очень толстую и очень трёпаную; фасад над ними глух – все окна закрыты, а ведь тепло. С лицевой стороны совсем не было людей: такие же запертые, тусклые окна, только разделённые переплётом на шесть почти одинаковых ячеек, и замкнутая дверь, а впереди, перед ступенями, портиком, на дороге и скамейках – ни души, кроме двух трудяг.

…Долго взгляд блуждал по светлой, желтовато-розоватой штукатурке, пока не нашёл приотворённую форточку, единственную на всём фасаде.

Спереди двор не огорожен, но, выискивая, где сесть, гость заметил за кустами и клёнами известняковую стену и воротца в ней с аккуратно сомкнутыми створками. Гостю хватило этого мига, чтобы сообразить: рядом с воротцами табличка того же цвета, что у парадного входа в институт; значит, общежитие. Оттуда не доносится ни звука. Их что, на лето выселили всех? До сих пор никто не появился из воротец и не вошёл в них.

Там, куда подошли девушки, сразу поднялась и длится бурная трескотня; стараясь показать, что он тут ни при чём, гость принял вид спокойно, без суеты и спешки ожидающего: кто-то должен, освободившись от дел, выйти к нему из института; и вот теперь, едва он осознал нелепость такой маскировки, как его дичь вновь срывается с места и, под оживлённое “чик-чирик” вдогонку, обходит здание справа и бодренько устремляется дальше по улице.

Он, словно медля, ленясь, встаёт и обходит институт слева, стараясь не подать вида, как торопится и сконфужен.

…Опять крадётся по свежему следу.

Они свернули налево на первом же перекрёстке и так бодро топают в горку, которая становится всё круче, что гость еле за ними поспевает.

Во всяком случае, из интонаций и жестов на задворках он вывел нечто поучительное: чирикалки прощались. Не дождались, стало быть, своей Манены.

Лента асфальта круто сворачивает вправо, слева, выше по склону, исчезают дома, появляется сосновая роща, дорога, обвиваясь вокруг горки, стремится к вершине, и вдруг за поворотом перед гостем открывается непредвиденное: воротца а-ля застава – тонкие, высокие; они скорей паутина, отмечающая начало следующей местности, чем средство против нежелательных вторжений. Декоративный прозрачный занавес, который даже ничего не скрывает.

Рядом скучает мороженщица с тележкой.

За воротцами горка не кончается, но кончается подъём: то, что высится впереди справа, уже просто маленький крутой холмик, на нём какой-то мальчик неуклюже ворочает взрослый велосипед, а дальше, наискось, дыбится и возносится крутою дугой отрог настоящего, высокого косогора. Там наверху, в ярком солнце, видны сосны, дубы и лавки, а здесь ближе чуть прикрывают холмик низкорослые деревья – вяз, две липки, рябина. (Странная форма, холмик явно кем-то насыпан.) Там, дальше, где отступают полукружьями большие косогоры – теперь гость видит: из-за первого показывается второй –, есть, на что поглядеть, там оживленье; а здесь, в полутени, вблизи всего лишь ровное место, неинтересное, предваряющее вход, скорее выход из парка – его конец и начало обыденности; здесь и безлюдно, пожалуй, по этой причине. Вон приближается семейство, кучно, как любят местные; они явно отгуляли своё и возвращаются, дети, конечно, протестуют.

…Вдруг раздаётся отчаянный трезвон, студенткам под ноги вылетает мальчик на велосипеде; верней, мальчик и велосипед уже отдельно. Девушки отскочили, а гость в воздухе ловит ребёнка и, по инстинкту, отфутболивает его транспортное средство. Велосипед брякнулся посреди дорожки, гость, установив ребёнка на ноги, спрашивает полуехидно, полуучастливо: “Ну как самочувствие?”

Удивительно везучий мальчик: ринувшись с холма вниз, потерял управление, но умудрился не впечататься ни в одно из деревьев между дорожкой и холмом.

Девушки тем временем подобрали велосипед, вручают малышу, осматривают со всех сторон обоих и тоже не забывают пошутить над лихачом. Тот сперва супится, потом вдруг смеётся, забирает у них велосипед и вприпрыжку бежит в глубь парка, откуда ему кивает и посылает разные ц.у. близящееся семейство. А, да это его родня…

Мальчик вскочил в седло и азартно жмёт на педали, словно решил задавить компанию с лёту.

Гость замечает, отряхивая руки: “Каков удалец!” – Девушки откликаются, и он, оглядев их довольно, словно встретил в первый раз, спрашивает, нет ли поблизости какого-нибудь транспорта в сторону Тихой улицы – а то-де он приезжий, решил погулять и забрёл невесть куда. А вы здешние? – И знакомство состоялось.

В благодарность за подробные разъяснения гость угощает их мороженым. Втроём они отправляются дальше в парк и усаживаются напротив первого косогора, на верху которого, на лавке шалят, целуются и смеются молодые люди едва постарше этих студенток; по склону во всех направлениях, как цветные бусины, снуют дети.

Легкомыслие собеседниц симпатично: эта лёгкость хороша – проста и прозрачна, сама себя не принимает всерьёз. Когда они уселись, Попугайчик тут же начинает покачивать ногой, как тогда на бульваре, туфель без задника летает, как на качелях, но сказывается долгая тренировка: туфель послушно сидит, куда его насадили, послушно болтается, сопровождая и подкрепляя болтовню хозяйки… Несмотря на быстроту того и другого, это движение может убаюкать.

Когда девушки вскочили и упорхнули, гость порядочно времени остаётся на месте, вникая, как в нём медленно стихает расшатанность с предчувствием морской болезни.

…Одуванчик удивил ещё сильней: непривычный для N*** окрас, непривычная причёска. Может, результат скрещения с основной национальностью страны. Но местные узость, тонкость и гибкость и в этой фигурке вполне отчётливы.

Они были очень доброжелательны, а всё-таки недоверчивы в той же мере. Беседа с чужестранцем их забавляла: а вы приехали? из резиденции? а что у нас тут полезного для вашей фирмы? да ну! А вы здесь теперь будете постоянно? Ах наезжать… Тогда вам надо освоить эту дорогу к Длинной улице – ну мы сейчас объясним… Да, да, здесь других парков нет. Настоящих, то есть. Во дворах тоже можно гулять, конечно; здесь всё-таки лучше. (Гость понял, о чём они, но не спешит колоться.) За городом – о, там же просто поле. Не знаю, может, вам понравится; но там так… ничего особенного нет. Пусто. С другой стороны? А на юге за рекой тот самый вулканический разлом, который в школе по географии проходят. Там сперва старый карьер – ну, и озеро –, а дальше закрытая зона.

Негде гулять, короче. Только здесь.

Они ещё заботливо посоветовали насчёт гостиницы: да, эта хороша; они вам сказали, что если будете постоянно бронировать номер, то через полгода вам выйдет скидка на питание? Удобно столоваться прямо там. Повар хороший... – И т.д.

И вдруг, на едином дыхании: “Нам пора! У нас поезд.” – Гость ещё попробовал удержать мимолётность: давайте помогу донести чемоданы. – Спасибо, чемоданы уже в камере хранения. Счастливо! Удачи! – И улетели.

Вот так. В кино он их не поведёт.

Сидя один, гость осматривается. Куда теперь торопиться. Впереди склон, его, поднимаясь, постепенно заполняет солнце, начиная с верха; за спиною кусты, справа дорожка, чуть изогнувшись, утекает к воротцам, через которые вошёл гость, слева она прямее и поворачивает только в конце, так что видно далеко. Там всё кусты и скамейки напротив второго склона; тот пониже этого и пологий. Он тоже заполнен детьми – помладше.

Смотреть из тени на свет и видеть чужое детство и чужие амуры; резиденция предстаёт пустыней. Когда-то в ней растаяло твоё детство и непонятным, хотя столь же непререкаемым образом, рассыпалась твоя любовь… Не было причины. Так; глухая тоска. Стена без окон и дверей, внезапно явившаяся из ничего. – Но в резиденции даже “ничего” отравлено; похоже на то.

Отсюда она представляется широкой, малолюдной набережной под этим солнцем, и гость видит асфальт, массивное каменное огражденье, отделяющее газон от проезжей части, чахлые липы – старые и тоненькие, воткнутые взамен заморенных выхлопом; конец газона и плавный загиб ограждения возле впадения в эту проезжую часть улицы, скользящей с горки к реке, и кольцо скамеек на широком угловом пятачке, где останавливается автобус: место встреч и расставания. –

Досада. Как будто, валяясь на лугу, болтая с кем-то, мечтая, ты грыз травинки да попал ненароком на ядовитую. Раскусил её и плюнул, постигнутый злой горечью, резкой, как затрещина. Да провались они, эти местные заморочки! Разудалые студентки с их Маненой вкупе, весь этот тюремно-трамвайный бред, хитроумные строители препон и доброхоты-заступники, нужные только потому, что эти препоны здесь воздвигнуты не без их помощи…

Тюремная история, во всяком случае, оказалась правдивой. Непонятно тогда, почему трактирщик сразу и почти непрошенно рассказал её чужаку, которого видел впервые. Непроверенному человеку? С какой стати? Не побоялся повредить постоянному клиенту, этому Ашерету. Местные, с их тактом, не должны бы допускать подобных промахов. – Вывод?… Ну, допустим: трактирщик пригляделся к тебе и решил, что риск пренебрежимо мал. Поэтому просветил тебя насчёт скандальной выходки управы, чтобы, например, создать у тебя определённое отношение к властям; и этим вызвал мысли, какие тебя одолевают теперь.

Ох да провались он – –

День отравлен: прогнанная из сознания тоска потихоньку партизанит в извилинах мозга и паутине психики, от сияющего горного склона впереди начинает рябить в глазах, солнце играет на траве, на листьях и слепит до головной боли, превращается в яд. Когда выступили слёзы, гость мысленно требует: ну, хватит. Отпусти.

Нехотя поднимается, чтобы оторваться, не дать себя заколдовать. Он намерен испробовать рецепт попадания отсюда к Длинной улице, пока не забыл его. Неспеша идёт к противоположному выходу из парка и с любопытством глядит налево: парк усечён с этой стороны, дремучие кусты позволяют увидеть только верх бетонного забора, и то не сплошь.

Тут ему показывается из кустов крылечко деревянного домика, формой напоминающего беседку, и, вскорости, через промежуток в кустах, круглая площадка с крошечным фонтанчиком посередине, а позади этакий игрушечный известняковый особнячок с четырьмя колоннами, в два этажа, с пальмами по обе стороны лестницы… в четыре ступеньки. Скамейки стоят пустые; по ту сторону клумбы, ближе к крыльцу, метёт дворник и оборачивается, словно гость причинил ему беспокойство своим взглядом.

…Будто ты его встречал в резиденции. – Не может быть! – Да почему же?

Встречал, наверно, только давно.