Помешанный. 6

Парето и Асколи

Когда гость вернулся в контору, снаружи не только разъяснилось, но и как следует пришпарило солнце. По жаре дверь начальника открыта, лысый сотрудник стоит перед столом и оживлённо обсуждает с ним нечто на местном языке.

Гостю приходит на ум, что по видимости разумное изобретение начальника опасно. Достаточно сопоставить его “сам знает, незачем повторяться” с универсальным принципом чиновников N***, который сформулировал Ашерету. В результате здешние люди только и делают, что додумываются, кого за что послали на х. или посадили.

Гость пришёл откланяться и спросить, не будет ли поручений к шефу: сегодня вечером он возвращается в резиденцию. Секретарша, положив трубку, жалеет, что начальник освободится только через четверть часа. “Может, пока навестите наших охранников?” – спрашивает она с подкупающей улыбкой; и гость с лёгким сердцем отправляется на заднюю лестницу.

Выглядывает на площадке из окна и наблюдает их фигуры сквозь кружево нависших берёз. (Позади забора, в соседнем дворе выросли две огромные берёзы с кронами, как вольное облако.) Менее крупный имеет более скруглённые линии, напоминает краба: безобидного, но чуждого человеку, как все морские твари. Более крупный прямоуголен, точней, параллелепипедообразен, и на голове топорщится белая стерня. Сегодня впервые по-настоящему жарко, и гость замечает у него тельняшку – Параллелепипед расстегнул камуфляжную куртку.

Завидев гостя, Краб спешит навстречу, предлагает кофе. Наступило лето даже по изнеженным понятиям жителей N***, и охранники перенесли своё хозяйство из комнатки на двор; вон их жаровня. Они делают кофе на раскалённом песке. Гость благодарит, с удовольствием присоединяется. Прямоугольный охранник убирает в нагрудный карман очки, закрывает книжку, обёрнутую в газету, здоровается и пододвигает гостю свой стул, а сам пересаживается на колоду.

Приглашённого расспрашивают о делах – “успешно?” –, и он рад подтвердить: выгорело, сегодня уезжает.

Они оживляются, поздравляют, просят не забывать N***. Гость обещает, заверив, что увидел и узнал здесь много интересного, что город оригинален и красив… Словно съездил за границу на пригородной электричке! Фантастика. – Крабовидный охранник ухмыляется: то ли ещё было полвека назад – настоящий филиал страны происхождения. Все вывески на местном языке, кухня только местная, никаких общегосударственных обычаев и манер… – Да, подаёт голос Параллелепипед: и праздники отмечались свои, из общегосударственных – только День независимости; а говорили-то как хорошо! Язык ещё не испортился. – Краб кивает на книжку в газете: “Он у нас знаток; почитывает, сравнивает, какой был язык раньше и какой сейчас.” – Гость интересуется, что это; Параллелепипед раскрывает, протягивает: “книга для чтения”; замолкает задумчиво, пока гость листает главки с короткими абзацами, с частыми вкраплениями курсива, кое-где с таблицами, пробует разобрать ту или другую фразу и одновременно скрыть, что её понял. Очевидно, курсивом набраны как раз примеры “для чтения”.

Кофе с сухим печеньем прикончен, охранники закуривают, гость откладывает старую книжку, следует их примеру; наверху волнами дышит листва. Оазис; гость пользуется благоприятным, в кои-то веки, положением – от старого, но удобного стула до ясных небес и листвы.

Охранники подкалывают один другого, как у них заведено, хотя с умеренностью: всё-таки здесь приезжий. Расспрашивают его о резиденции, в которой один из них прожил в молодости несколько месяцев, а второй не бывал совсем; темы – образы – вопросы кружат, словно птицы над берегом – свободно, беспорядочно, быстро и всё-таки не покидая заветного места, не теряясь друг от друга. Охранники любопытствуют, дивятся и смеются, их голоса разносятся и заполняют дворик, хотя дядьки в идиллической расслабленности после перекуса. Интонации людей, глуховатых от рёва штормов: однообразные, как волны, каждый слог повисает отдельно – ударные слабо выделяются.

Седина.

Охранники подобны помоечным чайкам: не здесь место этим существам, хотя они прижились. Они – твой отдых. Они праздны и философичны, гость о многом хотел бы их расспросить; и медлит. Остро сознаёт, что уедет вечером. В то же время похоже, что вернётся; то и другое заставляет колебаться, прислушиваясь: можно ли задать вопрос? Не поздно ли? Не рано? Не закроются ли для тебя все входы?

Он смолкает, охранники тоже. Кошка крадётся вдоль забора и оборачивается к ним, чтобы проверить людей на предмет пользы или опасности, в её диких круглых глазах гость находит некую оценку и усмехается. Действительно. Человек – нелепое созданье. И самая большая нелепица – чужак.

…Над ними, на одной из площадок чёрной лестницы, у вечно распахнутого окошка уже некоторое время курят двое, и в наступившей тишине гость ясно слышит их беседу: Парето и Асколи. Гостю становится неловко до напряжения, но он справляется и внимательно слушает, понимая, что из этого разговора узнает больше, чем мог бы, прямо спросив о постигшей княжество напасти.

“Не-ет… Что ты. Старейшины не позволят,” – удивляется Парето. – “Она, видишь ли, не проявляет благонравия. И опять не назвали срок.” – “А твоя жена?” – “Молодцом, но желает сходить разобраться, вбила себе в голову, а я, правду сказать, Паэту, не знаю на этот раз, как её отговаривать. – Пауза. – И надо ли. Что скажешь?” – “Погоди, сперва надо выяснить, что они себе думают, как представляют дело…” – “Да что они могут представлять!… Давить на них в таком положении?!” – “Кто сказал – давить. Тут же речь не о пересмотре или отмене, а только о точном сроке. Они ясно обещали пресекать произвол. В твоём случае они обязаны…” – “Э, да ты всего не знаешь, Паэту. В общем, если свободен, приходи в воскресенье с женой, будут друзья, пообедаем и посоветуемся.” – “Лады. Действительно, разговор не для курилки.” – Парето вслед за коллегой давит окурок в банке, и гость слышит, как Асколи, отходя от окна, меланхолично замечает: “А тут ещё Кеку...” – “А он-то что?” – “Как всегда, на высоте. Если сейчас и он схлопочет, придётся переносить свадьбу.”

Аудиенция

Хозяин княжества у себя в кабинете. Снаружи небо насупливается, он вспоминает, что обещали дождь.

Комната светла от пустоты и белёных стен даже без прямого солнца. Хозяин встал и расхаживает.

Когда секретарь докладывает о посетителе, раздаются первые раскаты. В форточку тянет свежестью. Входит старый заслуженный чиновник-пенсионер. Принёс меморандум с милой припиской монополиста Рипетто – просьбу разрешить одной фирме из резиденции сделки с конторой на Тихой улице по упрощённой схеме. Хозяин пробежал документ, тщательно изучил приписку и, подняв глаза, коротко вздыхает. Он видит, что разрешение – не единственная цель визита, но даже не пробует вытурить старика, чтобы избежать предстоящего разговора. Ведь тот по сути прав.

Действительно: пользуясь случаем, тот в сто первый раз ходатайствует о наказании племянника. Предъявляет новый веский аргумент: инициатива передачи учебников заключённым студентам исходила именно от него; это ли не прегрешенье? – Хозяин возражает: “На вашего племянника уже накладывали административные взыскания, он заслужил их – но не больше.” – “Ваша светлость, пощадите моё доброе имя, которое племянник и без того запятнал. Ситуация выглядит так, будто ему разрешают лишнее по моей просьбе; или пусть бы только в память о моих скромных заслугах, но и это позор. Такая безнаказанность дискредитирует режим: получается, одним можно всё, другим – ничего. Правило не может иметь исключений! Всякая вещь, открывающая лазейку исключениям, преступна. В данном случае эту постыдную роль играет моя фамилия. Так пощадите.”

Хозяин выслушал, не перебивая, и заключает негромко: “Ваш племянник встал на такой путь, что нам недолго ждать от него повода. Поэтому не волнуйтесь.”

Проситель, слегка утешенный, раскланивается.

…Вот и славно. Старик ушёл, Хозяин остался со стопкой бумаг на подпись. Гонит секретаря домой; хочет быть один.

Он страдает: он – мученик за идею. Дело обыкновенное: страдал, сколько себя помнит. С детства. С момента, когда осознал тяжесть предстоящего.

Почему я?

Насколько легче было бы ему, если бы взрослые поняли, хоть отчасти; он они сделали удивлённые лица. Что тут такого?

Когда ему исполнилось восемь лет, ему объявили, что он заменит дядю на посту хозяина княжества. С тех пор он часто просыпался в холодном поту; управление N*** повисло над его ленивой, как он вдруг осознал, головой, и он ужаснулся сразу своему предназначению и своей лени, открывшейся внезапно, как язва – позорному изъяну, которого никто не поймёт.

Он завидовал детям, которых не ждало ничто определённое, взрослым, которые носили титул как украшение, превращающее будни в праздник. Почему большинство аристократов наслаждаются всеми благами партикулярной жизни, только бедный десятилетний князь де *** должен готовить себя к неминуемой битве?…

Те – 99,9% – подобны гвардии в мирное время, которого на их век хватит. Он же за какие-то грехи, может, только за невезенье приговорён отдуваться за всех: он призван и будет править. –

Тогда он стал учиться, медленно и неотступно, убивать в себе панику. Другим ведь удаётся. С неизбежной задачей можно справиться, если истребить в себе лень и воспитать волю. Ни с кем не поделившись горем, успел одолеть его ко времени, когда приспела пора ехать в N***. Тогда он победил впервые.

Он работал над собой, не терял ни дня; взрослые, видя такую подвижническую серьёзность, постепенно приходили в восхищение; не раз они тихо (и словно полиняв от такого явления рядом) признавались друг другу, полагая, что он не слышит: “Образцовая нравственность. Это образец”.

После окончания гимназии резко придвинувшееся безвыездное житьё в княжестве, мысль, что, раз попав туда, он выберется оттуда только вперёд ногами, подействовали на него подобно переселению в Австралию: у всех весна, у этих осень. Луна висит вниз головой; короче, другая планета, тот свет. Но с новой вспышкой паники он справился быстро: уже умел.

Его подстерегло другое, непредвиденное. Подвёл университет: заставил на целые годы забыть о будущем. Новые знакомства, учёба, развлечения и увлечения не оставляли времени на раздумья, – а пуще того соученики с их иной жизнью, освобождавшей обречённого от его собственной на то время, пока он говорил с ними и был занят их весельем, их заботами, словно проветрили его ум и впустили туда свой нерушимый покой: в самом деле, есть ли фатум. Разве я не волен отказаться от должности?

И вот он здесь. Двадцать лет.

Сколько нужно терпения с этим народом: сколько ни имей в запасе, не хватит. Нужно бесконечное терпение. И благодарности не жди. Народ княжества, хоть тресни, далёк от идеальных людей, как мы от Сириуса. Далёк даже от обыкновенных, известных с детства.

Подрастающему избраннику преподавали историю и язык N***. Требовалось знать законы, традиции, ключевые моменты истории княжества, уметь произнести несколько приветственных слов по-местному. К диалекту мальчик изначально чувствовал отвращение, которое сумел, однако, скрыть. Гораздо лучше ему давался общегосударственный язык страны, в состав которой входила автономия. Несколько раз он навещал тогдашнего подестà, своего дядю, отчего паника сходила на нет, как тот и предрекал: мальчик готов был поклясться, что люди из свиты не отличались от окружавших его на родине. Сперва дядя даже не заикался, чтобы племянник навестил его в N***, а мудро выбрал местом летних свиданий резиденцию; после вступления племянника в должность ещё полтора года, несмотря на болезни, старик жил там в одной из лучших гостиниц, покидая номер только для кратких прогулок и каждый раз напоминая, чтобы ему немедленно докладывали обо всех звонках. К нему можно было обратиться за советом хоть среди ночи.

В первый год работы чиновники, служащие, дельцы княжества показались молодому заместителю подестà представителями скорее страны, чем автономии, в них не обнаружилось ничего существенного, кроме знакомых по резиденции черт. Познакомившись с ними ближе, он даже начал им симпатизировать. В них есть что-то подкупающее, до сих пор; это хуже всего. Они внушают расположение. А ведь давно ясно, что их внешняя мягкость бесполезна, что их не удастся одомашнить по-хорошему.

(Эта первоначальная лёгкость, безмятежная, ясная… И она тоже – их коварство. Какой-то миг он, и правда, осознав, откуда она и для чего, видя, что завяз в местной жизни, был бессилен, поверил, что не вырвется, и колебался: не принять ли её? Может быть, ненужное в других местах нужно здесь, может, предосудительное имеет другую сторону, и тогда этот скрытый от чужих глаз резон местных, начинающий открываться тебе, нужно принять как основу для всех своих действий. – В следующий миг опомнился; никогда не забудет урока.)

И вот итог двадцатилетних попыток на пределе возможного. –

Прислушавшись, через шум дождя, к пустоте вокруг, открыв дверь в зал заседаний, словно ещё кого-то сегодня ожидает, подестà возвращается к столу и достаёт из центрального ящика лист с типографской шапкой, грифом “секретно” и двумя печатями. Подписывает.

Закрывает глаза. Открывает; возвращает бумагу в стол.

Последнее, что оставалось приготовить. Последнее страдание разрешено; и решение, как всегда – подвиг.

Сколько ни выворачивались улыбчиво-коварные жители княжества, им не избежать момента истины; не избежать справедливости, которая всё расставит по местам. Их время пришло, наконец. Они подлежат переделке и будут переделаны, что бы сами ни думали об этом. Все хитрости их старейшин – детский лепет в сравненье с подлинной мудростью подестà.

Всё-таки коварство сочетается с наивностью даже у лучших умов княжества. К примеру, про племянника сегодняшнего просителя Хозяину известно такое, рядом с чем донос бедного старичка пустяшен и… даже нелеп. Пресловутый племянник, позорящий фамилию, этот ядовитый продукт местной почвы, увлекается отнюдь не одними высочайше утверждёнными, но и другими замечательными пособиями; что забавно: старику невдомёк, и на ум не придёт, кто скрыл оригинал книги, за использование которой на педпрактике посадили студентов. Книга подлежит уничтожению, до последнего момента её держали в поле зрения, а при аресте и обыске не обнаружили. Ничего, если через парочку недель преступник не выведет нас на книгу, всё едино найдём, к чему прицепиться. Жаль, что старейшины не дают навести в тюрьме идеальный порядок; но кое-какие способы воздействия в нашем распоряжении всё-таки остались. –

…Форточка хлопнула, вылетело стекло. Хозяин стоит перед окном и смотрит на осколки у себя под ногами. Снаружи лупят голубые молнии, небо трескается от грома.

Возвращение в N***

Светло-синее яркое небо и обрывки пропавшей облачности. Гость поворачивает с Тихой улицы в сторону трактира и вздыхает: предвидит волынку, на которую придётся опять настраиваться, неизбежные здесь осложнения, но доволен чистым воздухом и прикольной архитектурой. Доволен, что снова выехал проветриться, сменить заваленный бумагами стол на эти улицы, на здешних людей, что разбавит ими рабочую неделю.

Его уже считают экспертом по княжеству. Неровён час – назначат постоянным представителем в N**! (Он хихикает про себя. Это бедствие – гарантия, что он ещё долго сможет удовлетворять странную потребность бывать здесь.) И Парето, поздравив с возвращением, преподнёс красноречивый презент: карту N***, несколько справочников, разговорник…

Трактирщик стоит на пороге необычно украшенного заведения и приглашает: зал зарезервирован полностью, но гостю не придётся обедать в другом месте. “Празднуем. Вчера сын приехал с красным дипломом, а сегодня он именинник; так что милости просим, угощаю!”

Гость благодарит и осторожно уточняет, что не сможет остаться надолго, потому что не предвидел эту приятную неожиданность и договорился о встрече, которую нельзя перенести. Трактирщик беззаботен: пусть гость посидит, сколько может, покушает, выпьет за здоровье сына, все поймут правильно, если он рано уйдёт – все знают, что он в командировке.

В зале собралось около двадцати человек. Как раз наступила пауза при перемене блюд; официантик, поварихи (жена и дочь хозяина), даже виновник торжества спешат убрать использованную посуду, расставить новую, но прежде всего несут гостю первое блюдо, чтобы он наверстал упущенное.

Столы сдвинуты, собравшиеся сидят большей частью на лавках, стулья приставлены там, где длины лавки на всех не хватило. Гость заметил г-на Àсколи из конторы, окликнул; соседи пускают его подсесть к знакомому. Асколи сообщает, что взял недельку за свой счёт, но послезавтра возвращается на работу.

Умостившись, гость тянется за тёртым сыром для супа и обнаруживает напротив Ашерету.

На подобных праздниках толком не побеседуешь, но гость всё-таки рад видеть его. Радость тихо отразилась в лице преподавателя, как в зеркале, и они, хотя гость должен ударными темпами одолеть первое блюдо, умудряются сообщить друг другу новости, в телеграфном стиле.

Ашерету спрашивает об успехах, и гость спешит заверить – мол, тогда обошлось, и теперь, когда поставки наладились, хотя хлопотно, всё-таки легче. Ну и привычка выработалась, конечно. А на каком этапе ваши хождения?

Ашерету как раз обсуждал с Асколи учебные успехи тюремных студентов. Он добился, чтобы раз в неделю ему и некоторым другим доцентам позволяли проводить с ними консультации по полтора часа. Конечно, такой телеграфный обмен информацией уроком не назовёшь, но всё-таки, благодаря организованности обеих сторон, удаётся разрешить многие затруднения ребят. Это благодаря г-ну Манароле! – Представляет гостя пожилому собеседнику Асколи.

Хозяин шутит: вернули вы, шу Манарола, нашему Ашерету его хлеб. Асколи криво усмехается, Манарола уточняет вполголоса: почти весь. – Гость быстро спрашивает: “А сам ты учился здесь?” Это риск, но момент выбран верно, Ашерету охотно откликается: “В резиденции.” – “Боже! В университете? Мы случайно не однокурсники?!” – “Да нет, я кончил педагогический. А ты университет?” – “Да, причём тоже по диплому преподаватель. Потом переквалифицировался. А что ты преподаёшь?” – “Латынь и химию; будущим учителям.” – “Ашерету следовало бы, если исходить из его знаний, преподавать классическую и вульгарную латынь, – поясняет Манарола; – но в N*** университета нет.”

“Каждый год hic-hæc-hoc?” – лукаво спрашивает гость вполголоса, заглядывая в глаза визави, и через миг они дружно хохочут, да так, что увлекают ничего не понявших соседей, даже Асколи невольно вторит им. Черноусый завсегдатай пытается прогнать столь несвойственный ему припадок веселья и повторяет несколько раз с упрёком, силящимся сойти за строгость: “Ну что смешного? а? ну чего мы все ржём, а?!”

Ашерету, покатываясь, просит – “дядя… Асколи, ну!… объясните” – и Асколи честно, хотя в некотором замешательстве, выполняет просьбу: “Это указательные местоимения, у них родительный падеж… гм… неприлично звучит на государственном языке. Вот студенты и потешаются, как доходит до склонения местоимений.”

(У гостя не просто живот заболел, у него даже голова закружилась, и в какой-то миг он замечает, что, смеясь, очутился в резиденции, в родном дворе, на карусели – деревянном круге с неподвижным штурвалом посередине и ограждением по периметру, на лавке против своего приятеля из соседнего подъезда, и слышит его смех, а позади смеющейся рожицы летит размазанный фасад; славно разогнались! не уследишь, где кончается один дом и начинается другой, двор слился в ленту, звук и форма смешались, остановиться не дано и не надо.)

…Отдышавшись, поглощая великолепное нечто из теста, травок и моллюсков, гость слышит рядом тихую беседу Асколи с Манаролой о последнем распоряжении подестà.

Совет с большим трудом утопил его проект относительно укрепления трудовой дисциплины в муниципальных учебных заведениях. Других, т.е. общегосударственных и частных, на территории княжества нет, прокомментировал Асколи; “потому и учимся где подальше”, весело заметил хозяйский сын. (Удивительно складной наружности мальчик, подумалось гостю – и совсем не чёрный, как сказала бы тётя (гость мысленно хихикает); её удивил бы окрас многих местных, яркость того, что в наших широтах не бывает ярким – русых волос и серых глаз: как будто в них попал неразведённый концентрат – желтизна и зелень. Глаза становятся табачного цвета, но их не назовёшь карими, как волосы – каштановыми. Вот и у Ашерету такие глаза, хотя попрозрачней; а волосы пепельные. – Гость окидывает взглядом застолье: впрочем, густо-каштановых и воронье-чёрных голов здесь предостаточно.)

“Будут ловить на проходной, высчитывать, кто на сколько секунд опоздал?” – спрашивает гость. Манарола мягко усмехнулся. “Уже было”, – поясняет Асколи; “Да увольнять будут, как минимум”, – беззаботно смеётся хозяйский сын. – “Но ведь проект не был одобрен?” – уточняет гость. – “Да. Поэтому за опоздание на работу будут только увольнять,” – отвечает Манарола.

Гость чувствует, как волосы у него понемногу занимают прежнее вертикальное положение. Он, безусловно, снова в княжестве N***.

Г-н Манарола вместо резюме высказывает вполголоса тихий упрёк: “Позор. Хорошо хотя бы, что его родители не видят этого.”

У гостя возникает дежавю, он трудно ворочает отдалённые пласты памяти, пробует выковырять оттуда отпечаток этих черт, жестов, голоса. Но, момент! чтобы знать родителей подестà, надо было, учитывая правила его избрания, оказаться далеко за рубежом. А чтобы оценить их порядочность, нужно было вращаться в иных сферах, чем трактир.

На первый взгляд, его единственное отличие от остальных присутствующих заключается в некоторой утончённости, свойственной выходцам из подлинно хороших семей. Манарола свободно мог встретиться в резиденции; да… нет. Чем дольше глядишь, тем яснее проступает здешняя натура. Уже седой, но крепкий. Мягкий снаружи, как отдыхающий крупный хищник. Чёрные глаза, внимательно остановившись на ком-нибудь, вынимают этого человека из окружения, словно понадобившийся предмет. – Тем временем сын трактирщика принялся острить насчёт своего радужного будущего: погодите, ещё утвердят и авторскую редакцию постановления! Поступлю на работу, а как надоест пахать, приду к девяти вместо половины девятого – и отдохну на казённый счёт. Ведь вы за меня похлопочете, а, шу Манарола? чтоб мне выдали тёплое одеяло. –

Тот улыбается, а трактирщик отвешивает сыну лёгкий подзатыльник и поясняет для гостя: “…шу Манарола – крёстный моего Пьерлуиджи”.

Уцепившись за возможность, гость спрашивает пожилого господина, отчего подестà и его бюрократы ведут себя экстравагантно; жалуется, что и ему, приезжему, пришлось от них натерпеться. Они словно уверены, что на них и управы нет! – Г-н Манарола слегка поднимает брови, делает головой и плечами быстрый, смазанный жест затруднения и отвечает, что нынешняя администрация в катастрофической степени лишена такта и творит нелепости как раз по этой причине. “Искусственные идеи”, без всякой злонамеренности. Прискорбные перегибы, с которыми столкнулся гость – следствие механического, слепого внедрения этих идей в жизнь. –

Перемена блюд, несколько человек отправляются покурить, среди них Асколи; гость, пожертвовав сладким, увязывается вслед, по дороге повторно пожелав имениннику всех благ, в особенности удачного трудоустройства. По пути Асколи вполголоса поясняет, предвидя вопрос: г-н Манарола – член Совета княжества. Они сегодня утвердили очередной проект, вот ему и приходится на каждом шагу давать справки, что это за новое дебильство. Интервьюируют, кому не лень. –

Да, вот оно: терраса под парусами между центром и экологической инстанцией. Ступени, вазоны, пальма, другая пальма, папоротник, вьюн, герань. Дети, вспорхнувшие и выпустившие на свет её ликующий салют. Советник Манарола сидел там за кофе среди прочей публики, это он их окликнул.

…Остаться нельзя. Хотелось бы, конечно, продолжить разговор с Ашерету, и гость нарочно курит неспеша (может, присоединится к нам?), но время поджимает, пора.

Гость докурил, сунул голову в дверь, сердечно попрощался с трактирщиком и компанией, зашагал по улице. Сейчас в контору, оттуда, вместе с их представителем – на отбор. Теперь гость будет приезжать сюда раз в неделю для путешествий уже не по инстанциям, а по мастерским да складам, чтобы очертить круг интересов, как выразился шеф.

…Забыл спросить Асколи, как его дочь. Но, наверно, к лучшему.

Цветник

После обеда в несчётный раз Ашерету предстаёт тюремный двор. Сетка, игра в спички, костюмы из мешковины. Знакомые лица за решёткой сменяются, но не иссякают: старая история приносит всё новые плоды. Задача осложняется сортировкой: студенты мужского пола сидят в другой тюрьме, преподаватели – в третьей. Сортировка призвана исключить вредное влияние вредных преподавателей на вредных учащихся, которых изолировали от общества за вредность. Для их же блага. И т.д. А шу Ашерету все шины стёр, курсируя туда-сюда между тюрьмами. (Из четырёх тюрем N*** только одна занята преступниками. Остальные посвящены воспитанию невиноватых.)

Но здесь, в этом дворе он отдыхает. Или нечто в этом роде; по сравнению с остальной жизнью это отдых, пусть отравленный. Приятно бывать здесь: цветник в обоих смыслах. Он даже не пробует определить, красивы ли играющие в спички: так… Важно время от времени видеть их милые лица, полные тихого юмора, слышать их смех и шутки – один к одному двор института, если закрыть глаза и только слушать. Между тем, начальник тюрьмы шпыняет их по любому пустяку; сторож из местных однажды поведал вполголоса свою версию этого нерасположения. Начальник добился, чтобы ему позволили собрать у себя в женском отделении всех осуждённых студенток пединститута, в надежде, что дамы, да ещё одного возраста, перецапаются. Этим он способствовал бы их надлежащему наказанию. Но его чаяниям не суждено было осуществиться: коллекция впечатляет, однако на пауков в банке до сих пор не похожа.

Правда, начальник мог бы сообразить кое-что, но, по счастью, никто не захочет ему подсказать. По видимости неудачный замысел всё-таки навредил: тем, кто вынужден по приёмным дням приходить сюда смотреть на коллекцию, как Ашерету.

(Он бы всех выпустил. Хочется взрезать сетку, отогнуть край и выпустить их всех. Нельзя.

Дети веселятся в своём вольере, в костюмах из мешковины, играют в салки, зубрят параграфы, нянчат захандривших и больных. Сажают и поливают цветы; ожесточённо защищают их от покушений начальника. Придумали выращивать их в горшках, чтобы администрация не могла истреблять их под предлогом удаления из запретной зоны. Четыре дня в неделю оглашают своими шутками мастерскую, где успешно воюют с “бригадиром” – отвратительной бабой, призванной отравить им жизнь работой, которую большинство из них делать не умеют и учиться не хотят. Если бы в их сплочённости наметилась хоть трещинка, бригадирша получила бы средства исполнить поручение, а так девушки регулярно третируют её, и начальник уже подумывает развозить их на работу в разные места, хоть ему страшно неохота показывать им даже краешек свободы: они и так до сих пор не научились вести себя, как подобает осуждённым. –

Неужто они совершеннолетние? Никогда не повзрослеют – ни от мастерской, ни от ночного холода, ни даже от баланды в покорёженных мисках. Их животная беззаботность заставляет сердце смеяться и болеть.)

Оранжерейщик

Гость возвращается вместе с Асколи со склада и, оказавшись на улице, где ему в оранжерее впервые показали Хозяина, украдкой от спутника косится на павильон.

Но сегодня за стеклом, как ни труди глаза, пестреет лишь кучка покупателей у прилавка, и среди них не сыщешь высокой неподвижной фигуры. Относительно неподвижен только продавец, да и он другой, чем был в тот раз. –

Из дальнего угла Хозяин наблюдает, как оранжерейщик, возле дверей в торговый зал, меланхолично, медленно возится, переставляет горшки, изымает один; опрыскивает некоторые растения, что-то подбирает, поправляет листья и стебли; наконец, поднимает и уносит лишний горшок.

Пойдёт выкидывать.

Хозяин попросил всегда оставлять для него одну герань, т.е. никогда не продавать последнюю. И аккуратно платит за каждый новый горшок, хотя оранжерейщик поначалу возражал: не за что платить, когда товар остаётся в магазине.

В оранжерею подестà ходит размышлять о самом трудном: что надо сделать, чтобы…

Поглядывает на оранжерейщика сквозь плющ и лианы, сквозь пышные пальмочки, облачки кустов с мелкими мягкими иголками вместо листьев; теперь оранжерейщик занят за прилавком и выясняет что-то у покупателя. Хозяин рассматривает обоих и недоумевает. Собственно, за это недоумение он полюбил магазин с нелепым названием; полезно. – С другой стороны, оранжерейщик – тот же градусник. Для шага, на который решился Хозяин, нужен очень точный датчик. (Выкинутый только что горшок ценен в этом смысле: датчик показал новое значение параметра.)

Замечает, что даже теперь, в ожидании событий иного масштаба, не потерял интереса к этой загадке. Давно понял, что ребусы княжества решать нельзя: порочная практика. Нельзя втягиваться. Они заведомо лишены решенья. Но ведь полюбоваться на некоторые из них, не теряя себя, можно.

Оранжерея – место, где приятное непротиворечиво сочетается с полезным, при любой погоде снаружи.

Подестà палку не перегнёт. Является часто, но не ежедневно; редко просит оранжерейщика о чём-нибудь и не мешает ему работать.

…Последний покупатель ушёл через прозрачную дверь.

Оранжерейщик сел и медлит позвать помощника; рассматривает погибшую герань, которую пока поставил в угол под прилавком.

Он утомлён и рад возможности задержаться возле неё. Жизнь и смерть этого цветка отдают безмолвным горчащим утешением: тайный изъян, червь, проточивший до ветхости твоё существование, здесь явлен, дела его открыты. – Смотрит на сухую корявую палку в горшке, а видит, как во сне, со стороны:

Себя, жену, затерянную в большой оранжерее, пустые стулья за обеденным столом. Старших, заскакивающих по воскресеньям всё реже, и младшего сына, который пока тут, но последняя нить перетирается, он ускользает в неопределённость.

Последней возникает маленькая девочка с вьющимися золотыми волосами. Она всегда представляется памяти в сумраке уютно, почти богато обставленной комнаты: светлая до бледности, выцветающая, как непрочный рисунок. –

Вздохнув, оранжерейщик бредёт выбрасывать мёртвое растение. Это было не последнее, но Хозяину он не скажет. Около месяца назад он водил девочку в большую оранжерею, потому что ей давно хотелось, а врач заверил всеми клятвами, что час в тамошней душной сырости ей не опасен. Из всех цветов, не исключая экзотических, ей больше всего понравилась красная герань, и оранжерейщик с женой тут же выбрали ей самый крепкий, пышноцветущий экземпляр, жена пересадила его в подходящий для дома горшок с хорошей землицей, и герань прямо унесли в комнаты девочки, где няня только всплеснула руками от восхищенья.

Г-н подестà пусть ждёт следующей поставки.

…Может, я дурак. Может, в моём взоре всё выцвело, кроме большой и малой оранжерей, и люди не стали другими, девочка осталась такой же, как год назад, её свет не убыл – ведь она смеялась, подпрыгивая в коляске, чтобы взглянуть на свою герань высоко на руках у дяди.

А я сохну – и не сдохну так быстро, к сожалению, как весёлый цветок.

Старик-чиновник

Свершилось лучшее из возможного: получено разрешение на единое упрощённое согласование всех сделок фирмы гостя с конторой. Рипетто звонил шефу. – Гость почти летит по знакомой улице, скинув старые заботы.

Высокая лакированная дверь отворяется, и предстаёт супруга чиновника в сиреневом платье, с неожиданной улыбкой на бесцветном лице. Оказывается, её мужа час назад вызвали в управу. – Однако он, несомненно, вернётся самое позднее минут через сорок; хозяйка предлагает чаю. Озадаченный её лицом и тоном, гость беспрекословно следует за нею в гостиную и обнаруживает служанку, серьёзную даму лет сорока, вороньего вида; у той уже всё готово, отодвинув господам стулья, она удаляется. Хозяйка сама разливает чай. Оправдывается добросовестно и не ради вежливости, а по сути: “Он всю жизнь работал, служил. Мог бы по возрасту отойти от дел: работа трудная, он её себе не облегчал никогда; за это его и уважают. Полагаются на него. Знают, что не получат отказа, потому и вызывают в любое время. Зовут помочь. Вы должны его извинить. Ему самому будет неприятно, что вам пришлось ждать, но тут нет его вины.” – И гостю неловко от этой сердечности, от объяснений, не идущих к величественной фигуре хозяйки дома. Чтобы скорей замять их, он, энергично порывшись в памяти, выкапывает подходящую тему: необычная архитектура. Подъезд. Вестибюль. Фасад. – Он не ошибся – хозяйка откликается охотно, ей есть, что рассказать. Объясняет облик дома его происхождением: на этой улице у него есть лишь один ровесник, да и во всём городе их отыщется едва с дюжину.

Раньше это древнейшее известняковое здание служило гнездом знатному роду, из которого происходит её муж. Тот, унаследовав дом вместе с титулом, добился права нигде в официальных документах не указывать свой титул, и так же поступил с домом. Распорядился закрасить известняковый фасад, чтобы переменить облик, и убрал герб; внутри тоже осовременил, что мог. Правда, восстали некоторые жильцы, “тут сложная правовая ситуация, знаете… Хотя муж мог выиграть процесс, но ради мира и согласия уступил. Ведь вмешался Совет; у этих господ, очевидно, нет заботы важнее. Вернее, более важные дела их интересуют меньше.” –

Вот так она это рассказала; своим тихим голосом, со смиренной гордостью. Прямая посадка и взгляд куда-то дальше собеседника, гораздо дальше. “Верность идее.” Застыла в египетское надгробие; глаза из ясного камня, живые черты, кажется, неподвижны лишь от ожидания и отсутствия ожидаемого события. Снять с дома лицо – доблесть; обезличиться самому, отречься. Остаться не более, чем верным исполнителем Дела.

(Какая чушь.)

Из прихожей донёсся едва слышный шум, хозяйка встрепенулась; извинилась, облаком снялась с места и скользнула за дверь. “Г-н Ассерето вернулся”, – поясняет, исчезая.

Приглашённый в кабинет, гость начинает с изъявлений благодарности. Чиновник отмахивается – мол, пустяки; просит прощения за долгое отсутствие. “Надеюсь, моя супруга не заставила вас скучать?” Гость в ответ извиняется сам: понимает, что не вовремя, но единственная цель визита – поблагодарить старика за неоценимую помощь; цель достигнута, а поскольку тот, конечно, устал и должен пообедать, гость, с неизменной благодарностью, откланивается. – Старик в отличном настроении; отвечает, что не голоден, привык обедать часа в четыре, а короткий визит в управу не успел утомить его. Конечно, с дороги он охотно выпил бы кофе, поэтому просит гостя составить ему компанию. “О, ваша супруга уже напоила меня изумительным чаем.” – Старик почти веселится, снова отмахивается, уверяет, что будут пирожки, каких гость в жизни не едал, и зовёт супругу, которая вплывает, как по волшебству – немедленно и бесшумно, с готовым подносом.

“Кроме того, – продолжает старик после её ухода, – я хотел кое-что у вас уточнить. Да, знаете, я решил объясняться сразу на высшем уровне, в вашем случае это наилучший подход к делу; получил сразу подпись г-на подестà. – Кивает в подтверждение тезиса. – Однако, тут и ответственности больше, понимаете... – Гость с готовностью подтверждает, надеясь уловить, наконец, куда клонит старик. – Не поймите превратно. Вы надёжный человек, безусловно, иначе Рипетто не прислал бы вас ко мне. Просто необходимо уточнить кое-что.”

Теперь гость остался бы, даже если б его гнали. Понимает, что опасно; и всё-таки уклониться, не узнать, какой там тротилловый кирпич у старикана за пазухой, ещё опасней.

После первых двух, простых и прямо идущих к делу вопросов относительно подлинной меры “промысловости” и “экологичности” некоторых артикулов, которые фирма гостя намерена закупать в N***, старик тем же тоном – словно подсмеивается и снисходительно, не всерьёз грозит пальцем – спрашивает, скушав под остатки кофе последний пирожок и тщательно вытирая руки: “А что вы думаете о нашей полиции?” Гость ювелирно выбирает средний путь между одобрением и порицанием; вдруг его мучитель прекращает односторонний допрос. На лице мелькнула досада. Вдруг надиктовывает собеседнику надлежащее мнение, словно лекцию, которую тот почему-то пропустил.

“Вы, конечно, заметили, что местных в полиции нет. Среди нас, чиновников княжества, тоже мало его уроженцев. Г-н Баравалле – редчайшее исключение, учитывая его высокий пост. Такова политика подестà. – Теперь старик говорит, понизив голос, медитативно, гость замер и следит: ни в чём не обнаруживаясь открыто, приглашение восхищаться всё-таки несокрушимо и неотвратимо, словно на тебя движется стена, конца которой не найти, вытесняет и скоро затиснет… в неизвестный тебе пока, нужный угол. – С чужими невозможно фамильярничать, они беспристрастны, не заинтересованы в ублажении отдельных местных группировок, поэтому в княжестве закон обретает на деле свою теоретическую беспристрастность.” В N*** эта мера особенно важна: среди народа, у которого кумовство, семейственность в крови. Старик с удовольствием развивает тезис, гость следит, выжидая.

“…Ибо сохранять стоит лишь добрые традиции, не мешающие прогрессу.” – “Но как это осуществить на практике? Как их рассортировать на добрые и злые, ведь они все вырастают из человеческой натуры.”

“Если хотеть, молодой человек, если иметь твёрдую волю, то найдётся с полдюжины способов.” – “Например?”

“Например. В резиденции сложилось мнение – в определённых кругах –, что надо бы выселить N***, превратить в музей, а по соседству, на свободном от скал поле, выстроить удобный современный город. Тогда местные превратились бы в гидов и держателей постоялых дворов, обслуживающий персонал при достопримечательности; они оказались бы надёжно обеспечены от безработицы и бедности, а резиденция – от возвращения их, как вы изволили сказать, “натуры”, архаичного духа, несовместимого с современной жизнью.

Для неё нужны совсем другие качества.

Кто, как не нынешний хозяин княжества, способен воспитать их у местных?”

Гость молчит.

“Если бы они были чуть менее упрямы, то подобный радикальный план и не рассматривался бы. Vous comprenez?”

Гость немеет: тут за ценой не постоят. Pereat mundus.

Этот с виду напоминающий человека тип в покое и с удовлетворением снял бы имя и лицо с родного города, не только с дома. А студентикам с их пресловутой книгой за недостаток политкорректности влепил бы пожизненно…

Старик ждёт. Гость, повертев в руках и положив на поднос салфетку, поднимает голову движением сделавшего ход шахматиста и заключает: “Вам, как представителю администрации, виднее. Дела этого уровня вне моей компетенции: я представляю в N*** только свою фирму”. Взглянув на часы, которые пробили очень кстати, закругляется и откланивается.

Минует промежуточные инстанции – хозяйку дома и коридор – на изрядной скорости, безукоризненно вежливо прощается, благодарит, прощается, исчезает за дверью, рысит по лестнице.

Пролетает через вестибюль со скоростью, превышающей порог срабатывания у швейцара. Двойные двери, крыльцо, улица.

“А ведь я сбежал.”

…Снаружи, на солнышке и в покое, спрашивает себя, зачем втянулся, и не находит ответа. Не иначе, как полезностью старичок приколдовал его к себе: в миг устроил дело, которым гость сам занимался бы не меньше, чем полгода. Давно следовало понять, что даром никто не стал бы так стараться; следовало избавиться от излишеств этого знакомства – чаепитий и долгих монологов старика. Пусть бы верхние эшелоны разбирались друг с другом, а исполнитель тут при чём? Гость упрекает себя: следовало держаться на дистанции, не тратить время на него, ведь легко было это сделать под предлогом нежелания тратить его драгоценное время.