Помешанный 5

Берег

С утра гость, выспавшись всласть и позавтракав внизу, спешит осмотреть городской вокзал. Междугороднюю линию построили значительно позже пригородной, по которой он приехал сюда; ту, старую, просто пожалели упразднить, уж очень она добротно сделана, да и маршрут удобный. Но подлинная цивилизация не там, а на новой линии; интересно, в каком стиле и из чего местные построили свой вокзал. – Такой интерес он себе выдумал, чтобы развеяться.

Сперва хочет повторить первую часть вчерашнего маршрута, чтобы проверить свою топографическую память; потом, его интригуют архитектурные странности пединститута и общежития; но, скоро попав на нужную улицу, замедляет шаг: ещё примут за шпиона. Он предпочёл бы, чтобы на задворках института оказалась пустота, позволяющая осмотреться, поразмыслить; но, если вчера, несмотря на невозможность войти внутрь, у студентов была там “конференция”, вряд ли сегодня будет иначе.

Вдруг впереди, откуда ни возьмись, выныривает вездесущий полицейский с недовольной физией. Этого довольно, чтобы гость притормозил первую встречную пожилую “ша” со шпицем и до неприличия подробно расспрашивал её, как пройти к вокзалу – пока злой гений не скрылся за поворотом.

Искренно извинившись за надоедливость, гость спешит миновать перекрёсток, где в последний раз мелькнул страж порядка, и сворачивает налево на следующем, в двух шагах от института. Если “ша” смотрела ему вслед, она должна была удивиться, но нельзя же было, ради приближения к цели, нарываться на неприятность! Потом, по-настоящему-то гость больше следил за перемещением полицейского, чем за объяснениями пожилой дамы. Не беда! Главное, теперь представляет, в какой стороне вокзал. –

Известняк исчез или, скорей, ушёл весь под землю; земля стала плоской, гость ощущает лишь лёгкий наклон в сторону, противоположную городскому центру. Кругом уже давно кирпичные и каменные дома перемежаются с деревянными. Куда он забрёл?

Кучка детей прихлынула и толпится вокруг колонки, пока гость приближался, все успели попить и сыпанули дальше. Гость, поравнявшись с колонкой, любуется этим предметом старого, полудеревенского быта.

Вообще, переулки ему нравятся; он с удовольствием разглядывает сады и заборы, всматривается, улыбаясь, пока не стало ясно, почему дворник в парке показался знакомым – показалось и скрылось знакомое, а ведь неоткуда, гость здесь не бывал. Так и переулки: стилем напоминают детство в резиденции, ныне снесённую застройку. Кажется, на следующем перекрёстке из-за угла явится деловой сосед со второго этажа, увесистый и рослый мальчик, злостный драчун, давящий всех своим тяжким, неудобно-чувствительным авторитетом. Или приятель из соседнего подъезда; или тот чужак на велосипеде, так ненадолго явившийся и пропавший.

В конце улицы, на вершине холма гость обнаруживает, что дальше идти некуда: город обрывается внезапно, словно его тут ножницами отстригли. Это тебе не резиденция – город N*** можно пешком пройти из конца в конец и не устать. – Несомненно, это южная окраина; – гость лезет в гору: надо же уточнить, “где я еду”. Обернулся и видит, как игрушку на столе, вокзал рядом с лентами путей: красиво и смешно. Смешно и красиво… Каменный торт. – Поворачивается и проходит немного в противоположную сторону; замирает. Наконец, очнувшись, решительно спускается туда: вот она, знаменитая местность; по крайней мере, её преддверие.

Скоро оказывается над обрывом. Дальше хода нет; зато идеальная обзорная площадка.

Здесь ты как будто и не в N***; – гость осматривается: там, впереди и левей, должен быть карьер и за ним закрытая зона – разлом.

Аномалия рядом, так чтò удивляться.

Гость остановился перед широкой новой страной впереди.

Внизу река, пристань грузовая и пассажирская, трудолюбиво ворчат вымазанные яркой краской механизмы, ворочаясь и переползая с места на место, бегают и шагают люди, покрикивая друг на друга и на технику, перекликаясь, и река шутя подбрасывает их шум повыше, и он долетает сюда, смягчённый простором.

Гость стоит над рекой, высоко, и видит:

Прямо под горою склады, домишки, путаницу дорожек для людей и машин; дальше пристань, её механизмы и суда; за рекою пустырь, ровное, как блин, поле и какой-то город вдалеке, у самого горизонта – в нём различается только блеск металла и стекла; вдруг перед ним появляется змейка. Поезд. Ах да, это же Л**. Он и должен быть в той стороне. –

Гость стоит над рекой, на зелёной траве, и замечает, что даже у него под ногами гора лысовата, сквозь наносный слой проглядывает известняк. Дальше в той стороне, где река делает поворот, вытекая из невидимого отсюда озера, впереди и слева, её блеск становится матовым, расплывается и портит глаза, и травы становятся выше и суше, обретают сизый оттенок и, отступая к пропавшему горизонту, тянут смотрящего вслед, и ты, зная, что там поле превратилось в степь, что там ещё разве что где-то маки цветут, а так пустота, всё-таки следуешь послушно, мысль замирает. –

Заметив, что перестал дышать, гость насильно выдирает из степи своё внимание и помещает поближе, на причалы, на склон.

Разрозненные деревья внизу и островки травы, кустов среди вьющихся дорог и тропинок возвращают путешественника в страну, где он дома, туман быстро покидает усталый ум, и он встряхивается: нет, какой чужак? я свой. Там растут мои берёзы, с их быстрым, как смех, мелким мерцанием, с их безмятежно-белыми стволами; там разложены, крупными красивыми мазками, мой песок и мой суглинок. И речка моя, та же, что была в детстве, с каймой дохлых ракушек и водорослей по песчаным берегам…

Вон дети яркой звонкой струйкой скользнули с крутого склона к воде. Точно, как было в резиденции на каникулах. – Река туда и течёт; только в детстве там была окраина, теперь город, купаться негде.

Гость ещё раз бросает взгляд налево, в дымку, за которой где-то лежит и мутно блестит без движенья круглое вулканическое озеро, дающее начало реке; некогда оно ретировалось туда и оставило людям своё бывшее дно, чтобы они могли выстроить на нём известняковый город.

…Возвращается, глядя под ноги, чтобы не покатиться, придерживается за деревца и кусты, спешит попасть обратно в переулки, к тёмно-зелёным заборам и асфальту, тонущему в песке.

Не вещь и не человек знакомы, а время, которое в резиденции давно истекло, а здесь задержалось.

Время стекает с пространства, как с неровного стола.

* * *

Под высокой стеной студентки, по хорошей погоде, играют в спички прямо на земле.

С четвёртого этажа начальник тюрьмы посматривает на них, окошко грязное, штора отодвинута не до конца, начальник молчит и неподвижен, заметно, что он весь переплавился в подозрение. Ни кусочка неотравленного не осталось.

Он ненавидит их горелые спички. Ненавидит проклятое женское отделение своей тюрьмы – – хотя бы за то, что девки помнят каждое сказанное им слово, как будто у них вместо памяти стенограмма, и уличают его в непоследовательности, стоит ему изобрести нечто новое в духе великого Хозяина. Правду сказать, начальник научился не сразу; но теперь вполне освоил принцип и метод его применения, идеи приходят легко и с установившейся частотою, наполняя гордостью, потому что уподобляют изобретателя нашему великому подестà; что утешительно и почётно.

А девки сажают внизу цветы, поливают и ещё до хрипоты препираются, доказывая, что там, где надзирательница вчера выдрала кустик, распорядившись, что в этом месте сажать уже нельзя, на самом деле, по правилам внутреннего режима, согласно пункту такому-то, сажать как раз ещё можно; рассуждают! совсем распустились. Как досадно, что Хозяин продолжает делать местным поблажки. Они того не стоят. Этот великий человек мог бы раздавить их, они же не ценят, что их до сих пор терпят. Да что, разве они сподобятся понять…

Начальник сейчас задёрнет шторку и вернётся к столу, потому что близится время свиданий, а у него нет никакого желания созерцать этот хаос; это… как объяснить? нарушение, прореху в порядке, уступку людскому неразумию. Тюрьма существует не для встреч, а наоборот – чтобы изолировать. К тому же, чуть охранник пустит посетителей, во дворе начнёт распоряжаться эта пресловутая Манена, которая и сегодня довела начальника до головной боли. Она у него давно на плохом счету, потому что, хотя сама цветы сажает мало, но защищает их и своих товарок лучше, чем кто-либо, и, наверное, по выходе из тюрьмы перейдёт на юридический факультет, потому что ей прямая дорога в адвокатуру.

Правда, в N*** таким адвокатам делать нечего; девке придётся переселиться в резиденцию или ещё дальше, чтобы практиковать.

Часы на столе глухо звякнули; начальник задёргивает штору. Сейчас туда явится её мать. Возмутительно. – Начальник близок к тому, чтобы возроптать на Хозяина; ужасно. Родственники Манены не пропустили до сих пор ни одного свидания, в то время как по-настоящему-то её надо в карцере держать. Не давать видеться даже с другими заключёнными. –

Начальник тюрьмы, в назидание за нечто очередное, сократил число одновременно впускаемых посетителей до шести; охраннику неловко за это распоряжение. Люди снаружи уговаривают его не огорчаться. Они уже поделились на группы, пока ждали, и рассчитали, сколько времени одна группа может находиться во дворе, чтобы другим досталось по столько же минут. Нет проблем! В первой группе люди пускают мать Манены, хотя она припозднилась и должна бы сегодня идти последней. Здесь все её знают.

Охранник напряжённо следил за секундной стрелкой, держа вставленный ключ, и поворачивает его точно, когда она коснулась двенадцати; торопится распахнуть калитку. (Только за это свойство его, местного, до сих пор не попёрли с работы, это понимают все посетители, никто не сердится.) Сначала первая партия попадает в предбанник, где охранник с коллегой должны их осмотреть и отобрать все подозрительные предметы, а также принять у них еду для заключённых. Люди спешат, чтобы поговорить подольше.

Манена и в тюрьме – неформальный авторитет. Мать вспоминает её хождение в общежитие на выходных, кружок умных студентов, который образовался вокруг неё уже на первом курсе; нет, лучшей развязки быть не могло. По теперешним временам она дёшево отделалась.

Студентки принимают гостей, и те, действительно, пришли, дорогие, да ещё с подарками; конечно, жаль, что здесь не дом, что подарки будут просеяны через досмотр, а гости будут беседовать с хозяевами через решётку, но всё равно сегодня свидание, воскресенье и хорошая погода, и девушки приготовили к празднику всё, что можно было изобрести в их положении. Привели в порядок себя и двор, и цветы сияют из тюремной землицы не хуже, чем из хрустальной вазы.

Беседа происходит через “решётку” – двойную сетку; никто не кричит. Стоит приглушенный гомон. Сетка раскачивается, потому что говорящие инстинктивно запускают в неё пальцы и держатся за неё с двух сторон, и кажется, что пересвистываются птицы в соседних вольерах. Манена довольна: сегодня с утра она организовала мытьё решётки, чтобы посетителям не было противно за неё браться и приближать к ней лицо. Несмотря на скудость мыльного запаса, получилось чисто.

Манена сообщает новости: в прошлое свидание у неё был Ашерету и подробно отчитался, кого за что и на сколько времени; следом – кого отпустили. Но главная новость прекрасна: преподаватели добились, чтобы заключённым студентам разрешили пользоваться учебниками. Ашерету как раз собирался на аудиенцию к начальнику тюрьмы, чтобы обсудить техническую сторону вопроса, и к следующей встрече у студенток должно будет уже состояться первое занятие. Потому что власти милостиво заменили один рабочий день на неделе учебным. Итого, вместе с выходными, получается три дня учёбы! Не так плохо для начала. Загвоздка только в разнице начальнических идей: тот, у которого сидят студенты, сдался сразу, хоть и сцепив зубы, потому что, как известно всем, его главный принцип – строгая субординация; а здешний хочет, чтобы его ещё основательно поуговаривали. У него зуб на студенток. (Тот буквоед, а этот стоит за дух закона; что, в принципе, ценится. Оба передовики хозяйского производства. Дискуссия между такими деятелями на тему лучшего обустройства N*** наверняка тешит хозяйское сердце.)

Тёмные места

Утром в понедельник гость спрашивает коридорную, как попасть отсюда в четвёртую инстанцию; показывает листок с адресом, она чертит на обороте схему. Выясняется, что от перекрёстка с трамвайной остановкой надо пройти в направлении окраины до первого поворота направо, “а дальше будут переулочки” – путаная застройка, но жители подскажут.

Гость, разумеется, сначала забрёл не туда, сердится и ёжится: раздражает тень, ненормально светлая от известняка; словно к тебе прикладывают сырое тесто.

…Ашерету! вот так встреча. Явился из узкой дверки в глухом заборе – выплеснулся на тротуар с маленькой разношёрстной толпой. Между этими людьми мало общего, – мелькает у гостя; – значит… – но он едва успел поздороваться с преподавателем и услышать “привет”, как из толпы выныривает г-н Àсколи, устремляется к гостю, словно за тем и вышел, и берёт под руку, чтобы проводить до дверей четвёртой инстанции. “Тут рядом.”

Наставляет, как себя вести. “Конечно, там не заинтересованы топить сделку или портить жизнь лично вам, но…” – Белесые брови сдвинулись и разошлись, и вот уже г-н Асколи бросает короткие тезисы, как учитель, повторяющий школьникам давно знакомый текст: как можно меньше говорите; отвечайте на вопросы без заминки, но кратко; не заикайтесь о качестве местных изделий, кроме продуктов народного промысла; их можно и похвалить, если прямо спросят; не исключено, хотя и не обязательно, что от вас начнут добиваться причины, почему ваша компания подобрала себе партнёра именно в N*** – тогда скажите, с неохотой и как можно короче, что ваш начальник желает закрепиться в княжестве заранее, предвидя изменение статуса города – – т.е. что его объявят природным и архитектурным заповедником, и сюда потечёт капитал. “Это всё пустяковые расспросы, – заключает Асколи, – но лучше заранее к ним приготовиться. Они могут и вовсе не всплыть, особенно, если вы не позволите чиновнику разговорить вас. У них там… у некоторых из них есть такая манера.” – И переходит к техническим подробностям: не на каждой двери проставлен номер. На втором этаже инстанции номеров вовсе нет. Что вам написал Парето?… Да, правильно, видите: вторая направо. Ну так не удивляйтесь, а идите по этой записке; чтобы не пришлось никого спрашивать. –

Вопрос гостя, что это была за дверца в светло-сером глухом заборе, откладывается до лучших времён: г-н Асколи торопится на рабочее место.

Нужная улица открывается сразу за углом, точнее, за странным коленом после тесного места стечения трёх переулков; гость, сделав не более десяти шагов, оказывается перед лицом странного дома, часть которого выступает прямо к тротуару, а другая, следом, утоплена и отгорожена от улицы металлическим забором – близнецом того первого. На нём нет опознавательных знаков, нет ничего, кроме глянцевитой масляной краски с оттенком воды – лёгкой зеленоватостью, предчувствием голубизны. Забор старый, это заметно по неровностям, по не везде прямым вертикальным перемычкам в декоративном пояске на верху ворот. Дом невысок, угрюм, подслеповат, словно обычный жилой, из времён детства (в таком жила бабушка), но при этом невыносимо напоминает мелкоформатную, в заплатках средневековую крепостцу какого-нибудь североитальянского Мухозасиженска, где некогда по пути в Рим остановился пописать Фридрих Барбаросса да века два спустя проживала двоюродная тётушка римского папы с диким именем и чудовищным номером.

Впечатление двоится.

Приходится сделать нервное усилие, чтобы не замер шаг; чтобы отыскать в непроницаемой, как вечный покой, полосе признаки калитки, чтобы заставить себя в неё толкнуться вопреки вере, что это бесполезно, и шагнуть, вслепую, через “порожек” – поясок металла под калиткой – в неведомый и немыслимый двор.

Но раз уж получилось, гость не мешкает и почти бежит к распахнутой дверке дома, которая оказалась точно напротив калитки.

(Оттуда не идёт свет, и дверь маловата для официального места – опять на миг его охватывает иллюзия детства: дом и подъезд всё-таки бабушкины, значит, он после уроков забежал в гости, как делал частенько потому, что бабушка жила в двух шагах от школы.)

Внутри посетителя встречают полутьма и двери с таинственно замкнутым выраженьем. Серые люди то и дело прошмыгивают по узким низким коридорам, разрозненно, безмолвно, поэтому их не кажется много.

Одна из дверей сама собой открывается, за ней в тесной комнатке обнаруживается чиновник, плешивый и относительно молодой. Разговор с ним краток, прост и условен, вроде “агу – не могу, засмейся – не хочу”. Гость заметил, что и сам говорит вполголоса, подстроившись под чиновника. Выполняет инструкцию Асколи, радуется своей отменной памяти, потому что вопросы поступают один в один с предсказанными, хотя не в полном составе.

В этом учреждении дела не затягивают: через пять минут чиновник отпускает просителя с положительной резолюцией. Но на прощанье озадачивает: загляните, мол, в понедельник в управу, для надёжности. – Простите? – Ну, для порядка. – Нужно ещё что-то согласовать? – Формальности завершены, как сказано. – Чиновник словно несколько недоволен, утомлён ненужной задержкой, и всё-таки гость дерзает уточнить: – Для чего же? – Вы ведь собираетесь постоянно вести дела с вашим партнёром? – Да, надеемся. Предполагаем. – Ну вот, видите. – У чиновника опять прояснилась физиономия. – Г-н Баравалле будет рад с вами об этом побеседовать, и, надеюсь, вы с ним найдёте общий язык. – И чиновник предупредительно распахивает дверь, прощаясь.

На что высшему бюрократу по сделкам находить со мной общий язык?…

…Вот тебе и милые лица в управе. Чуть заметили, что клиент ушёл разозлённый, да узнали, что “сам” его поддержал, так и скроили смягчающие гнев харьки. Подали под успокоительным соусом всё ту же дрянь – и гость недоумевает, знал или нет монополист о подлинном весе четвёртой инстанции?

А ответственный исполнитель в конторе?

Тот нелицемерно и явно повеселел, услышав о знакомстве шефа с трамвайным монополистом. Значит, рассчитывал на действенную помощь.

Может, вся соль не в монополисте, а в его чиновном старичке?…

Что сказал о нём Парето: на пенсии, продолжает работать из рвения, на полставки; начальство, в уважение к его заслугам, дало ему пост непыльный, довольно прибыльный и в меру влиятельный. К нему прислушиваются везде.

Везде.

Гость решает не откладывать визит в долгий ящик. Пусть он в городе N***, словно ему завязали глаза и заставили играть в жмурки: ни в чём не уверен. Например, в резиденции так не делается – являться к нужному, тем паче, сановному человеку без звонка; но так велел Рипетто. В N*** свои порядки. Хорошо бы уловить в них закономерность (грамматику поступков и слов), чтобы самому понимать, что делаешь, а не полагаться на чужие советы.

Гость не любит, когда его переставляют с клеточки на клеточку чужие руки, а он не понимает игры.

В рекомендательной записке указаны дни, когда старичка можно застать дома; понедельник подходит. Поэтому гость отправляется в район, расположенный, глядя от заставы, по ту сторону центральной площади, левее бульвара.

В этой улице городской уют безупречен: оживлённое, но не обременительное для пешеходов движение, щедрое освещение (судя по обилию фонарей, светофоров и витрин, по лампочкам над парадными), красивые дома – один к одному, разнообразные, но все одинаково ухоженные и в меру нарядные, даже если не известняковые; магазины, среди которых много дорогих и престижных, но попадаются и обыкновенные продуктовые лавки, булочные, где каждый день появляются те же клиенты; и, тем не менее, улица пасмурна независимо от состояния небес и времени года. (Отчего? Правда, тротуары тесноваты, и фасады закоптились от выхлопа; но в центре иначе не бывает. Другие улицы улыбаются, каждая по-своему, а эта не может.)

Вот он, нужный дом: стиснутый соседями, высоченный фасад. Фактура, проступающая сквозь краску, говорит, что это всё-таки кусок скалы. Дверь оформлена высоким полукружьем, но, вопреки местному обыкновению, над ней и рядом нет никакого приветствия – ни аллегорической рожицы, ни символа вроде дельфина, чайки, краба, ни гирлянды из цветов, плодов и листьев, ни полуосыпавшегося герба…

Едва гость вступил через узкие высокие двери в тускло освещённый простор вестибюля и его слегка пришибла непредвиденная кубатура, едва он осмотрелся, как перед ним возникает человечек лет пятидесяти, руки в боки: “Вам кого?”

Преградил путь. Ах да, вот будка. Её можно было проглядеть только в этом потускневшем и бесформенном мавзолее: справа колонна, впереди лестница, слева кабинка швейцара.

Гость объясняет, зачем пришёл.

Швейцар, высушенный и едкий, возражает, что как раз этот господин, хотя проживает именно здесь, на четвёртом этаже, принять никого не может. – Пауза.

Но гость, мгновенно схватив шутку юмора, возвращает любезность: молчит. Они секундочку стоят друг против друга, потом швейцар возвращается в яркую от настольной лампы будку и, повозившись коротко с какими-то проводами, коробкой и тряпкой, попавшими под ноги, сдаётся – видя, что не сдался чужак: “…Г-на Ассерето вызвали прямо перед обедом. Значит, вернётся поздно. Никого не примет.” –

И, усевшись за стол, плотно притворяет дверцу клетушки.

…Было не по себе; и всё-таки что-то внутри порывается воспеть этот дом, странный уже с первого взгляда, дверь, лестницу и простор вестибюля, который не проявился бы столь чудовищно, не будь в нём тесной, неистово лучащейся коробочки с живым человечком внутри.

Гость видал, и не раз, подобные жилища в резиденции, но всё, что в подъезде походило на знакомые картинки, отклоняется, как вариация от темы. Мелкая квадратная плитка на полу была та, да не та: размеры, фактура, форма те же, а цвета – чёрный и молочный вместо охры и бордо.

Круглый тусклый шар свисал там с бесконечно далёкого потолка, на тоненьком шнурке с жуткой высоты, от которой за него становилось страшно. Из-за неё и на ум бы не пришло требовать, чтобы шар светил ярче: да он слинял и потускнел от своей затерянности. От безнадежной непрочности бытия.

Швейцар – пакостник местный. Ни тени акцента, и, однако, нельзя усомниться в его происхождении; – ни тени акцента, поэтому въедлив и зол.

Гость долго шагает на автопилоте перед тем, как окружающее к нему вернётся, занятый разбором воспоминания: подъезд удивил; или предупредил?

Беседа

Ну хорошо. Программа-минимум всё равно выполнена, значит, можно пообедать.

Сегодня гость явился рано, и ему везёт – молодой преподаватель здесь, только приступил к еде, и возле него свободное место.

Гость, так или иначе, добыл заветное согласование и теперь для полноты счастья желает удовлетворить любопытство. Здоровается, замечает, что давно не виделись; “блуждаю по инстанциям. Вы, кажется, тоже? При этом занятии не знаешь, удастся ли пообедать и когда. Зато сегодня повезло!” – Ашерету уточняет: “Так вы к нам по делу; надолго?” – и разговор раскручен. Так просто. Гость закрепляет успех: рассказывает в общих чертах, что инстанции сняли с него семь шкур, пока соизволили утвердить сделку; называет фирму, в которой работает, словно между делом представляется и получает в ответ улыбку и: “Ашерету”; получилось и тут.

Но про его дела и утреннюю встречу пока нельзя заикнуться; ладно. Важней узнать его мнение о том, как устроены мозги здешних начальников.

Преподаватель мил и приветлив, он таков – и он спешит; ест и болтает, успевает разом то и это, но даже при такой сноровке, кажется, нечего требовать от человека, если ему через двадцать минут отчаливать.

Тёмно-синий руль с красными остатками маркировки опять торчит над подоконником.

Украдкой, стараясь не спугнуть, гость разглядывает сотрапезника. Человек напротив кажется понятным: на нём летний костюм и тёмно-синяя футболка вместо рубашки – ведь каникулы; ботинки разношены и обыкновенны, не за что зацепиться. Только молодость скользит в этом лице, нигде устойчиво не определяясь – она живёт в нём нигде и повсюду, эта детски-животная юмористическая серьёзность, оттенок архаичного, всегда в корень зрящего простодушия, готового к смелому делу и безобидному веселью. То скользнёт у рта, то вздрогнет меж бровей; вот-вот рассыплется солнечной пыльцой по смеющемуся лицу и пропадёт. Но Ашерету спокоен.

“Они вряд ли против вашего проекта. Красуются по первости, а так… У вас с ними наладится, пусть не сразу.” – “Но, признаюсь, порой… в их приёмах и словах не удаётся найти ни последовательности, ни хоть какого-то смысла.” – Ашерету всё-таки улыбнулся: “Да; они бывают, как больные. Но если знать, что у них в моде, можно иногда предсказать их поведенье.”

Гость пожимает плечами: “Мода меняется. Без постоянных правил трудно.” – “Да; хотя… все их моды из одного правила.” – “Какого?!” – Гость, чтобы смягчить впечатленье от своего жадного любопытства, его утрирует и карикатурит: ах, знать это правило равносильно владению ключом от всех дверей!

Преподаватель, секундочку помедлив, определяет: воспитание. “Попытка сообщить немудрым собственную мудрость. Например, недавно Хозяин приказал: пусть каждый преступник научится понимать свою вину. – Жест чайной ложечкой по краю блюдца. – Поэтому надо сажать, не вызывая в суд и не сообщая приговора: они должны тренировать свою совесть, заявил он. Нас воспитывают, таким образом.” –

Отсвет улыбки на миг погас в его лице.

Глянув на часы, преподаватель залпом глотает остатки кофе, аккуратно утирается и поясняет: “Опаздываю! Приятно было познакомиться, удачи вам. Пока!” – Упорхнул.

Гость глядит вслед, в яркое солнечное сияние, в опустевший переулок, когда рядом раздался голос трактирщика. Посетителей сегодня кот наплакал, а хозяин тут; подсел и поясняет: шу Ашерету преподаёт непрофильный предмет; профильных-то преподавателей уже по многу раз… отправляли на карантин. Ашерету, как наименее пострадавший, взялся хлопотать по инстанциям. А то ему, в самом деле, некого стало учить. –

Гость ловит момент, хозяин не запирается: ребят упекли на полгода. Т.е. это базовый срок, а там – зависит от благонравия. – “Благонравных могут выпустить раньше?” – “Наоборот.” – “Как это?” – “Кто не хочет исправляться, того могут подольше задержать.” –

Гость поднимает брови: “Да за что же их так?”

Хозяин вздыхает, как поднимая неудобный груз: за инициативу. Их компания и на педпрактику отправилась гуртом; поэтому их действия суд расценил как сговор. Перед тем студенты обнаружили прекрасную старую книгу; кто им дал, следствие от них так и не добилось. (Главным образом за упрямство и упекли.) Не учебник, а, знаете, как писали в старину… Подробная грамматика нашего языка. За год ребята сделали из неё учебник и размножили; у кого, где, с чьего согласия – неизвестно. Наступила практика, тут они раздали детям свой ксерокс и вместо обычного алфавита да “мама мыла раму” ка-ак закатят им настоящий курс настоящей родной речи… Научили говорить. Придумали такую методику; понимаете?

Погорели ребята. Директор школы? нет, он ничего; донёс школьник – сынок полицейского. Директора сняли. Всем влепили по три-четыре месяца, пятерым – по полгода; а зачинщицу как пить дать продержат месяца два сверх нормы. –

“Постойте. Разве хорошо преподавать родную речь – преступление?”

Хозяин усмехается. “Там (тычет толстым пальцем вверх) считают, что "избыток диалекта в школе вредит усвоению государственного языка"; во.” – Извлекает из-за пазухи потёртую газетную вырезку. Гость пробегает; передовица двухлетней давности, судя по шрифту, из местного официоза – где ему попалась нелепая рецензия на новый фильм.

Вот оно как. Малейший нюанс поведения, микроскопическое отклонение от благонравия, как его понимают власти, приводят в тюрьму. Девочка-инвалид на Длинной улице не зря хлопотала.

…Хозяина позвали на кухню, тут же вошли двое – какой-то молодой парень и черноусый серьёзный завсегдатай; они поздоровались, гость ответил и поспешил подняться.

Оранжерея

Утро. Туман рассеялся, но сегодня наверху небо бледнеет. Медленно сгущается облачность. Пока гость добрался от гостиницы до конторы, начало накрапывать; стоило ступить на крыльцо под маленькой страшненькой рожицей, как посыпал частый дождик, словно ждал.

Пасмурный день; и сегодня впервые лето. Подарок весны стал повседневностью. Лето под серебристым покровом неизменно мило и только удивляет сильней; притягивает удивлением.

Г-н Àсколи является на подмогу, вызванный ответственным исполнителем: “завершающий этап”, – поясняет тот гостю. “Шутка? – думает гость. – Непохоже. Да и с чего бы. Но слабо верится, что действительно мукам конец.” – “Сходите вместе, так надёжнее.”

Дождик перестал. Асколи помалкивает; выбрал неожиданный маршрут – они углубляются в переулок напротив конторы, там скоро сворачивают вправо и петляют дворами, так, что у гостя в глазах рябит; он бы никогда не разобрался сам. Внезапно и стремительно путники выныривают на средних размеров, респектабельную улицу, где провожатый поворачивает направо, и гость с удивлением обнаруживает в перспективе центральную площадь. Его гид делает быстрый жест: “Взгляните, взгляните вон туда. Видите человека за стеклом? Это Хозяин.” –

На той стороне улицы в почти сплошь застеклённом домике с тёмно-зелёными завитушками да яркой надписью на двух языках, действительно, показалась и задержалась смутная тёмная фигура повыше среднего роста; человек смотрит на улицу. Перед павильоном припаркована чёрная, блестящая машина с дымчатыми стёклами; на ней серебрится отсвет неба. – Гостю некогда зевать: его провожатый, начиная от дверей конторы, ускорял шаг и теперь почти бежит.

Порхая меж прохожих, они пропадают в разноцветной перспективе. Скоро будут там, где густые кроны каштанов, кирпично-розоватый верх центрального кинотеатра за ними, сливочное здание управы слева. (Вмешаются в площадь и потеряются в ней.)

Подестà отворачивается и возвращается в недра оранжереи. Он пришёл минут двадцать назад и гуляет, как привык, без особой цели; а владелец-торговец что? Не прогонит же, чтобы не мешали работать.

Здесь отлично отдыхается. Раза три-четыре в неделю Хозяин обязательно делает такой перерыв; иногда… часто приезжает сюда после работы: сидит в первом корпусе управы позади дома с колоннами, в своей выбеленной средневековой горнице, между делом отправляет домой одного за другим начальников рефератов, под конец секретаря, тихого и внимательного молодого человека, никогда не упускающего ни одной детали; наконец, звонит вниз на вахту, чтобы вызвали шофёра. Спустившись в сопровождении сторожа, который запирает за ним, Хозяин прощается внизу и садится рядом с водилой: “едем”.

Они приезжают в приличный ресторан, чуть не единственный здесь, и Хозяин через служебный вход попадает прямиком в свою выгородку, где всё для него готово.

И оттуда в магазин.

Там уже темно, лишь наверху, по линии крыши мягко светится: “Scioî * Цветы”. Хозяин звонит. Сторож открывает.

(Худой и бледный инвалид лет тридцати. Никогда ничего не спрашивает. Отопрёт, впустит, запрёт и уходит.)

Хозяин сразу отправляется в оранжерею, бродит среди грядок, пока снаружи не погаснет свет; тогда приходится повернуть выключатель и, с полчаса полюбовавшись на здешние диковины, возвращаться домой.

(Инвалид, как привидение, возникает в дверях, чтобы проводить. Никогда не приходится звать.)

Хозяин, расхаживая, занят мысленным перечислением красот, которые оранжерейщик держит здесь наготове. Это, конечно, не всё его хозяйство; авангард. Самые спрашиваемые и самые живучие растения. Привереды здесь бы не выдержали часа; есть и такие. Их он по заказу привозит из основной оранжереи, из владений жены, где та денно и нощно растит целый ботанический атлас – от простых гвоздик, с которыми ходят в гости по воскресеньям, до нежнейшей и фантастичной заморской экзотики.

Хозяин остановился ближе к концу второй справа грядки перед шестью горшками с яркой, как праздник, геранью. Как называется этот цвет? Алая? Карминная? Вряд ли. Нет. Кто знает. Кажется, самый простой красный цвет, но в превосходной степени: он так преувеличен, что любое прилагательное перед ним бледнеет и от него отклеивается.

Красная герань, таким образом.

Он помнит её на окнах города, где родился и рос. Там, на юге, она была повсюду, запросто жила на улице, как сорняк; её можно было видеть на любой клумбе, на каждой террасе, даже в вазонах на парапете набережной, где он гулял в хорошую погоду с гувернанткой; только в доме родителей её не было.

Уехав учиться, он несколько раз покупал герань, но та почему-то засыхала. То ли горничная забывала её поливать, то ли окна выходили на неподходящую сторону.

Единственное, что он смог взять с собой для напоминания о родине, навсегда переселяясь в N***, были три экземпляра настоящей, той герани; он приказал купить её и беречь в дороге. Все три цветка благополучно прибыли в княжество. Через два месяца не осталось ни одного: как только герань ставили в комнаты Хозяина, она засыхала.

Но нашёлся выход: оранжерея.

Свинский перл

На этот раз от самого портика с колоннами гостю сопутствует удача; даже знакомый клерк оказался в своём окошке и приветливо, легко улыбнулся приезжему. Беседа с могущественным бюрократом поразила бесконфликтностью и краткостью; кажется, подпись монополиста убедила четвёртую инстанцию, а её согласие, в свою очередь, определило отношение управы. Асколи, ступив через порог, взял инициативу в свои руки, представил в немногих словах гостя и его фирму, заверил, что контора надеется на тесное и плодотворное сотрудничество…, а потом уже почти не открывал рта, предоставив солировать г-ну Баравалле. От гостя потребовались три-четыре кратких ответа, настолько банальные, что подивишься, на что вообще нужен был этот разговор. Какой там “общий язык”! Сначала гость было встревожился от предположения, что простые и даже наводящие вопросы г-на Баравалле – подвох, ловушка, но скоро убедился, что тот именно и ждал от него слов, на которые склонял его, что чиновник доволен течением беседы и сам испытал облегчение, когда она благополучно завершилась.

Сказка.

Монополист сработал? Или старичок? Вот старичка теперь гость прямо-таки обязан посетить, в любом случае. –

Вдруг на ступенях управы, когда гость в райски-ясном состоянии духа погрузился всеми помыслами в предстоящий благодарственный визит, его будит резкий, едкий, неестественно громкий монолог над самым ухом.

Молодой человек лет двадцати двух присел на верхнюю ступеньку лестницы, поставил рядом сумку и положил на обёрточной бумаге перекус – лепёшку с маслинами. Казалось бы. Но, как из-под земли, восстал и навис полицейский; орёт. Развёл крик, уши закладывает.

“Воспитывает”, – мелькнуло у гостя. От внезапного звукового всплеска замерло сердце.

Не успел гость сообразить, что происходит, как уже Асколи увещевает полицейского – твёрдо, тихо, вежливо. Гость подтягивается вслед за ним, всматривается в стража порядка, не может поверить – –

Тут снова раздаётся смолкший было громовый глас: чья бы корова мычала. Вам как раз лучше не встревать.

Начинает собираться публика; “что за шум, а драки нету?” – изрёк один.

Асколи твёрд: “Не следует придираться к людям, да ещё в таком тоне.” – “Это ты мне будешь указывать…?!” – “Здесь не принято, шу полицейский. Здесь у нас так не делают.” – “Есть постановление…!!!” – “Если в самом деле есть, вы можете выписать молодому человеку штраф, а грубить не надо.”

Виновник скандала тем временем жуёт и мирно улыбается присутствующим. Он давно поднялся, повесил сумку на плечо, аккуратно обернул сочащийся маслом кусок с одного конца бумагой и понемногу перекусывает, ожидая, когда, так или иначе, можно будет уйти.

С дюжину человек вокруг мирно гудят, обсуждая дело. (Если бы это происходило на их исторической родине, сейчас они взбунтовались бы. Да они недели бы не вытерпели со своим подестà. Здесь же, кажется, сам климат гасит решимость, и вот за несколько поколений он взял своё, и эти люди научились от нас… не лучшему, как представляется, если исходить из разыгравшейся сцены. – Он вспоминает университетского приятеля и группку этнографов-энтузиастов; сам гость уже тогда был чересчур рассудителен и трезв и к ним не примкнул бы, но где-то ведь и они правы. Есть преимущества и у жителей княжества N***.)

Полицейский заявляет: не скапливаться! не то он сейчас позовёт подкрепление. А нарушителю командует: “В участок.”

Откуда ни возьмись, перед разбушевавшимся возникает пожилая пара, оба сухонькие, невысокие… те самые, которые не попали тогда на сеанс из-за “уловителей”. (Гость всё не может привыкнуть к другим, чем в резиденции, масштабам.) “Послушайте, шу полицейский, – мирно предлагает старичок, – молодой человек может перекусить на скамейке в сквере. Он ведь не против; правда, figgio mæ [=сынок]? – оборачивается он к парню; тот, сглотнув, энергично кивает: мол, да, да, так и сделаю. – Так что вам не стоит волноваться; ступай, детка, в сквер и не кушай больше на ступеньках. Вот видите, как всё просто!” – Старушка с доброй улыбкой кивает, в толпе раздаётся смешок, парень с остатками фокаччи флегматично топает через площадь к скверу, а полицейский, обалдев от такой наглости, открывает было пасть, чтоб выдать… но, оглядев изрядно подросшую толпу, отворачивается, бормоча угрозы.

Счёл за благо не доводить до крайности.

Гость почти в голос усмехается.

Свинство рассосалось само собой: все отступили на исходные позиции, от толпы в миг не осталось ни человека, ворчащий, как цепной пёс, полицейский шагает прочь через площадь, так и не забрав никого, даже не выписав штрафа; – Асколи окликает вполголоса: “пойдёмте”.

Цербер-то был всё тот же, с вечно недовольной физией. Откуда он выныривает? у заставы, на Длинной улице, во дворах у гостиницы, рядом с институтом…

Гость замечает, что в полицейской школе надо ввести предмет “хорошие манеры” – это их явная недоработка. Его спутник, помолчав, тихо и устало откликается: власти помогают бороться с безработицей – набирают к нам не сгодившихся в других частях страны… Когда-нибудь сделают из нас шовинистов.

Кажется, настал подходящий момент. Гость спрашивает, не проводит ли его г-н Асколи к старичку-чиновнику? Во всяком случае, прошёлся бы немного с ним, разъяснил кое-что. Асколи извиняется и категорически отказывает: ему надо ещё успеть к дочери. – Бросил взгляд на гостя, тут же отвёл и поясняет: в переулочки. Мне от работы ближе, чем жене, вдобавок она работает у трамвайного монополиста. Оттуда в рабочее время не отпросишься. Вечером? Нет, вечером не пускают. “Через час буду в конторе… Извините, Манена ждёт, я и так задержался.” – Он вскакивает в готовый к отправке автобус – почти без улыбки, почти пренебрегши любезностью.

…Так гость оказывается брошен среди площади против кинотеатра, возле остановки, где провожатый от него почти сбежал – сбежал, как отвернулся: скрыл лицо.

Бацилла

Гость остался разиня рот, и мысли в кашу. Но зевать некогда; он переходит площадь и, обогнув кинотеатр, идёт один к своему чиновнику.

Кто знает, чем и как старик уже помог или ещё поможет, но визитом нельзя пренебречь. За формальным разрешением последует практическая часть дела – поставки, взаиморасчёты, и тут важно иметь заступника перед абсурдистами. Старик на эту роль годится: из их же среды и с весом. –

Опять закопчённый мелкий кафель вокруг входа, крыльцо, полукружье, обрамляющее дверь, высокие, узкие створки, вестибюль, шар, колонна, плитка. Швейцар едва ответил на приветствие и вновь застыл в будке, как заспиртованный; гость, было замедлив шаг, поднимается к лифту. Не напрашиваться же …!

Звонок в дверь, долгое молчанье, тихие шаги близятся, дверь отворяется легко, высокая и узкая, словно обложка настольного еженедельника, и гость застывает: перед ним швейцар.

Первый ужас проходит от собственного голоса: гость представляется и объясняет, что его прислал г-н Рипетто.

Потом, на свету, встряхивается: померещилось. Совсем другой человек, и старше. Тому лет пятьдесят.

Старик выслушивает просьбу внимательно и склонив голову набок; затем читает записку монополиста; строгие вначале черты смягчаются, он расспрашивает гостя о перспективах сотрудничества его фирмы с конторой и другими компаниями княжества, становится всё приветливей и, по каким-то своим причинам вдруг окончательно опознав в ходатае стоящего человека, кричит жене в соседнюю комнату, чтоб несла чай.

(Гость был уверен, что солидно обставленная обширная квартира пуста. Ни шороха не услышал.)

Жена появляется, сервирует, осведомляется об особых пожеланиях и вновь пропадает.

Она этак широковата, от возраста, но толстой её не назовёшь. Словно выцвела, и единственное, что в ней напоминает о княжестве – нос с горбинкой.

За чаем – хотя в кабинете, но зато с шикарной посудой и множеством вкусностей – старичок нечувствительным образом, так тихо, как только бывает, наверное, в четвёртой инстанции, переводит беседу на самоуправление – привилегию княжества.

Вот кого не надо ловить и хитро выспрашивать.

Присматриваясь, гость совсем успокаивается: пока с ума не съехал. Вот они, общие со швейцаром черты – сухие складки по сторонам рта, выгнутый вперёд подбородок, прогалинки на висках; а главное, подсушенность, лёгкая желтушность.

Хозяин посвящает гостя в тонкости подестата, в обычаи, породившие нынешний закон. Когда прямые потомки первого князя вымерли, старшины под давлением народа установили республиканское правление, как в стране происхождения, а главу исполнительной власти постановили нанимать на стороне – чтобы эта власть не стала опять наследственной и чтобы на неё не влияли местные кланы. Старшины составили подробные правила, по которым подестà назначался, работал и сдавал полномочия преемнику, причём исключалось протаскивание на эту должность ставленников общегосударственной власти. Затем, в статуты княжества внесли точные требования к кандидатам. Шанс имели представители нескольких знатных домов, не слишком богатые, не обременённые долгами; кандидат в подестà должен был передать своё дело, если таковое имелось, одному из членов семьи. В договоре между кандидатом и N*** указывался младший родственник, в случае внезапной кончины подестà принимающий его полномочия на время проведения новых выборов. С небольшими поправками этот порядок сохранился до наших дней. –

“На какой срок избирается подестà?” – “Это зависит от возраста в момент избрания. Подестà правит до шестидесятого дня рождения; тогда устраивается небольшое торжество, члены Совета собираются поздравить его и поблагодарить за службу княжеству; на следующий день в управе водворяется преемник.” – “Преемника выбирают заранее?” – “О да, конечно. Целый год перед вступлением в должность он входит в курс дел, помогая действующему подестà, и считается его заместителем.”

Почему, пока он говорит, на слушающего находит столбняк, и – против воли – посеревший день за окном начинает внушать ему, заглядывая в эту обстановку, в торжественный полупорядок среди величественной тёмной мебели, старой, но сохранной, среди позолоты и множества книг (в основном по праву, примечает гость), что суть не там, в словах рассказа, что суть здесь и даже точнее: где-то под потолком, возле тусклого, но чистого лепного бордюра…? Гость слушает исторически-юридическую справку, а видит, как в ярком сне, вестибюль; и не может оторваться. Следит за рассказом, сознаёт, что старик излагает почти стандартную историю развития одного из народов Общего моря, от средних веков до наших дней; что в заурядном институте подестата негде угнездиться чертовщине; что сохранение в городе-государстве символических обычаев – закон природы: как иначе местным отстоять свою особость?; а по мере рассказа, в блуждании мысли под сводами, под нависшим пролётом лестницы, по мере подъёма от шара вверх к розетке, вдоль пыльного шнурка, плавно возрастает жуть.

Откуда? –

Старик обращает внимание гостя на реальную самостоятельность княжества: до сих пор сохранились остатки изначальной неподсудности жителей N*** властям страны. “Конечно, эта привилегия давно введена в рамки разумного: разрешается апеллировать к общегосударственному суду. Однако в следствие и разбирательство в суде первой инстанции государственные власти не могут вмешаться. Таким образом, подестà, Совет, управа до сих пор не декорация и даже не муниципальное начальство. Поэтому решающее значение для благополучия N*** имеют способности подестà.” – И старик, жизнерадостно ухмыльнувшись, делает широкий жест рукой, свободной от чашки: “Нам с вами необычайно повезло! Мы застали на этом посту мудрого, подлинно великого человека.” – Он кивает в подтверждение тезиса и отхлёбывает; усохший жёсткий облик озарился и лучится довольством. Старик блажен и безмятежен. –

Вдруг это не простой бюрократический маразм; вдруг правда, без аллегорий, зараза? (Хотя такого не бывает.) – Сумасшедшие страшноваты, но гость не из слабонервных. Потом, пусть воодушевление старика не совсем уместно…, однако до сих пор почётный пенсионер вёл себя, как вменяемый, а чудаковатость свойственна его возрасту.

Нет, хватит. Пора вспомнить, зачем пришёл; – и гость зорко следит, когда можно будет вставить словцо, чтобы прощупать, решён ли его вопрос и обязан ли он решением собеседнику.

А тот увлечённо перечисляет по памяти всех подестà минувшего и нынешнего веков; кажется, совсем замечтался, когда вдруг спрашивает: как гость находит нынешнее состояние княжества? Гость хвалит исключительную красоту известняков, удивляясь, почему его хотя бы в детстве с классом не возили сюда на экскурсию. Потом, ему, безусловно, симпатичны местные жители, он быстро нашёл общий язык с партнёрами, а в остальном… Когда было разбираться? – Его загруженность работой, бешеные темпы, какие он вынужден развивать и здесь, и в резиденции – не предлог, а правда, и старик соглашается: “Да-да. Безусловно. Княжество нужно изучать неторопясь. Вот когда дела позволят вам…” – Гость жалуется на бюрократические препоны, от которых некогда вздохнуть, и как знать, что ещё предстоит? Старик снова кивает, узкие губы растягиваются: “Верно, эта особенность первой бросается в глаза. Тут пока не всё гладко. Но даже в затруднениях, с которыми вы столкнулись, есть рациональное зерно.”

Замечает, что сам когда-то, вернувшись из столичного университета и выбрав муниципальную карьеру, не понимал нынешнего подестà. Тот был очень молод, его только что назначили. Он поначалу предпочитал действовать по образцу предшественника (мудрый выбор), но уже проявлял в отдельных вопросах свойственный только ему подход. –

И вновь увлёкся. В непрерывном нарастании возносит хвалу Хозяину: его замыслу избавления местных от недостатков, давно сгубивших страну их происхождения; продуманности, методичности, с какой подестà осуществляет это замысел, наводит порядок и приучает к нему людей. Гость молчит, допивая чай. Пережидает, чтобы снова вставить в подходящем месте главный вопрос: кончены ли мытарства.

Раздаётся бой часов. Гость не сразу обнаруживает их в тени возле окна. Средних размеров, старинные, подвесные, в красивом ящике с до сих пор ясным, не исцарапанным и не помутневшим стеклом. Три пополудни.

Монолог оборван и не возобновится: старик с отменной любезностью, но недвусмысленно выпроваживает посетителя. “Пора за работу. Если возникнут затруднения или вопросы, приходите. Во всяком случае, навестите меня не позже, чем через две недели, чтобы мне быть в курсе ваших дел. Хорошо? Рад был познакомиться; до свиданья.”

…Старик говорил на общегосударственном языке даже с женой. В двух-трёх фразах, сказанных ею, ясно слышался акцент, а в его собственной речи гость, как ни силился, уловил только слабый чуждый призвук, раз или два, на пике воодушевления.

Из беседы гость вынес некое впечатление, и если бы поддавался сиюминутным порывам, то бросился бы на вокзал, минуя гостиницу. Но! чего на свете не бывает и где наша не пропадала. Справимся и с дедусем.

Хорошо, что сумел ему понравиться, внушил доверие. С одной стороны.

(Как же моя теория, что все двинутые чиновники – пришлые?…

Старик проповедовал: некую административную веру, т.е. подхваченную им бациллу. Заметно, что заразившегося укрепляет в этой вере пример её основателя: лестно походить на великого человека. – Великого!… Интересно, что какая-то логика в безумных рассуждениях присутствует. Даже так: взятая отдельно, безотносительно к погоде, к народу на улице, к пальмам в кадках, известняковым домам и белью на балконах, логика бациллы безупречна. В самом деле: разве плохо приучать граждан к порядку, дисциплине, ответственности?

А где-то девочка с костылями опять затирает пятно…)