Помешанный. 7

Ссора Хозяина

Ночь, Хозяин давно отослал секретаря домой; выходит в пустой зал заседаний, не зажигает света.

Завтра летнее солнцестояние.

Тихо; снаружи безветрие.

Он закрывает глаза, чтобы ясно представить себе фатальный цветок, погибший в оранжерее и до сих пор не желающий воскресать.

Всё-таки крайняя мера необходима, Хозяин видит, что его довели до этой необходимости – он сам безвинен: сделал всё мыслимое, чтобы её избежать.

Пауза, и он пускается в путь по залу, из конца в конец, до противоположных дверей и обратно, по другую сторону стола:

…Вы коварны!! – восклицает он в пароксизме обличения, обострившегося до головной боли; – вы подлы!! Вы ускользаете и надуваете, вы лишь прикидываетесь невинно-простыми, а на самом деле не желаете слушаться. Вы все – злые дети: вид невинности, чтобы обезоружить сильного, и тысяча уловок, чтобы не поддаться ему. Не спрямиться, не проясниться. Вы бежите ясности, потому что нечисты и непокорны.

Червоточина, вот ваша суть.

ВЫ НЕПОСЛУШНЫ. –

И он повторяет это, пока не закружилась голова. Он садится в утомлении на первый попавшийся стул за длинным столом. Тогда вдруг приходит ответ:

– А с какого такого праздника нам слушаться тебя? – спрашивают вещи Мира. – Мы с тобой не воюем. Посмотри: мы тебя не пытаемся раздавить. У тебя есть место и время для жизни, тебе подобные давно его расчистили, отвоевали, так что тебе уже незачем воевать. Ты каждый день сыт; ты даже здоров отчасти; чего ж тебе надобно? от других. Как раз теперь, в тепле и безопасности, самое подходящее время быть мирным. (Настало время великодушия.) Время смотреть и слушать. Время просто жить. Пытаться понять что-нибудь; вещи, дающиеся с боя, уже завоёваны. Гляди, дорогой: сейчас для тебя время мира! –

АХ ВЫ ДРЯНИ, Я ЖЕ ЦАРЬ ПРИРОДЫ, Я ЖЕ УМНЕЙ ВСЕХ! Я ВООБЩЕ ОДИН ТУТ УМНЫЙ, ВЫ ВСЕ НЕ В СЧЁТ – НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕТ УМНОГО, ТО ЕСТЬ ВЫСШЕГО, ТО ЕСТЬ ДОСТОЙНОГО, ТО ЕСТЬ – –

– Люди бывают умными, соглашаются вещи Мира; но к тебе это не относится. Умных мало, и они молчат. Они не воюют, когда наступил мир. Они не командуют. Знаешь, кто самый умный? Он сидит на камне, глядит в море, а к нему приходят разные существа, садятся у ног, машут хвостом, тыкаются носом в колени, заглядывают в глаза и улыбаются, забавляясь видной там мудростью, дивясь ей и симпатизируя. К умному мы приходим, даже когда он не зовёт, а от дураков всё творенье вскачь спасается:

“И подушка, как лягушка, ускакала от меня.” Тебе читали это в детстве?

НЕТ, ТЕПЕРЬ ВАМ НЕ ВЫВЕРНУТЬСЯ!! ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО Я СДЕЛАЛ? ВЫ ЭТО ЗНАЕТЕ?!!!

– Ну да, опять наглупил. И тот от тебя ускользнул, и этот ускользнёт, и все. Так ты никого не получишь в руки.

НЕ ПОЛУЧУ. ИБО Я ОТРЁКСЯ. ДРУГИЕ ПОЙМАЮТ И РАЗДАВЯТ СНАЧАЛА ИХ, ПОТОМ ВАС. ВЫ УГОДИТЕ В ЛОВУШКУ, А ЗА МНОЙ СОХРАНИТСЯ СЛАВА ТОГО, КТО ВАС ТУДА ЗАГНАЛ.

Но вещи Мира тихо смеются и начинают отступать, и под конец Хозяин различает ещё только свой маленький яркий цветок, тот самый:

– Через час рассвет. Сарай уже отпирают, велосипед сейчас выкатят на двор. Трава подросла, высокая. Скоро Ашерету поедет в город через холмистую пустошь…

Лопух ты.

Общественный сад

Охранники, под сенью мерно дышащей берёзовой кроны, оканчивают полдник.

Они неизменно устремлены туда, в стихию, в широкий мир, где летали высоко и далеко, пока были молоды – ходили в плаванье, как птицы отправляются в перелёт, под влиянием сезона. И сейчас то и дело в нём гуляют, пусть недалеко и тихо, и он любит навещать их. Время от времени их свистают наверх, как встарь. Сегодня выдался как раз такой день; когда гость из резиденции, покурив с ними, поспешно исчез в черноте распахнутой двери, крабовидный страж говорит прямоугольному: “Как хочешь, а… раз с утра наверху такая суета, то и нас не минует.” – Он разливает по чашкам остатки кофе.

“Тсс, – отзывается Параллелепипед, – слышишь? Никак, шу Паэту зовёт.” – Охранники замолкают. Парето высовывается из окна площадки и вновь подаёт голос. – “Ну вот, что я говорил!” – замечает Краб вполголоса, и его длинный рот под крючковатым носом, на круглом лице превращается в полумесяц. То ли он доволен развлечением, то ли тем, что предсказанье сбылось. Параллелепипед, крякнув, поднимается со стула.

Наверху Парето, как всегда быстрый и точный, передаёт ему поручение шефа.

Надо сходить за одной девочкой, у которой обоих родителей заперли на неделю за нарушение трудовой дисциплины с отягчающим обстоятельством – неуважительным высказыванием в адрес местного суда. Они хорошо знакомы начальнику конторы, живут через дом от него на Длинной улице, он с ними в школу ходил; девочка – их поздний и единственный ребёнок, да ещё инвалид. С ней ничего не должно случиться. Действуйте!

Кофейные посиделки на задворках мгновенно свёртываются; Краб, сунув за пазуху адрес и ключи, идёт разобраться по хозяйству – с обедом, мусорным ведром, почтовым ящиком, соседями –, а его товарищ отправляется в общественный сад. Там занимается кружок рисования. Утром арестованные успели отвести дочь туда, теперь надо помочь ей вернуться домой.

Параллелепипедный охранник шагает, как циркуль, напрямик через дворы, пересекает улицу с оранжереей, Длинную улицу, открывает одну из бесчисленных калиток в стене, поднимается в горку по нескончаемой, плавно загибающейся вправо лестнице и уже через двадцать минут после разговора с Парето оказывается перед воротцами маленького парка, предназначенного дамам с колясками, детям, старикам и собакам.

Общественный сад, на высоком месте, охвачен с этой стороны сетью дворов и переулков, рядом всего одна прямая улица, да и та в две полосы – как раз на неё выходят парадные ворота: металлическая дуга и под ней металлические створки, как паутина.

Позади видны лиственницы, теснящиеся к ограде, потом сосны, группами среди луга, далеко впереди три дуба на полуповёрнутом ко входу косогоре; единственная асфальтовая прямая дорожка начиная от входа кое-как обсажена липами, дальше липы теряются, остаются скамейки. От неё влево по склону скользят наверх другие, изогнутые и посыпанные песком. Там, наверху, видны скамейки; если приблизиться к ним, обнаружишь позади лёгкую разруху, бетонные блоки, заросшие полынью, следы детских игр и забор, отделяющий соседнюю фабрику. Справа от асфальтовой дорожки скромно укрылись в кустах административно-хозяйственный домик и туалетик при нём; перед парадным крыльцом домика устроена круглая клумба с двумя лавками для её созерцания и фонтанчиком посередине.

Охранник длинными шагами проходит мимо лавок, здоровается, отвечает на приветствия. Начался послеобеденный заход, публика ещё в движении, не все уселись, не всем пока хочется сидеть – а детям и подавно, они бесятся на склоне, их полку то и дело прибывает.

Поравнявшись с административным домиком, охранник замечает под дубами мольберт, приваленные к пригорку костыли и двух девочек, внимающих руководительнице кружка; та затеяла что-то объяснять, чтобы время шло незаметно. Руководительнице, конечно, давно хочется есть, детям тоже, но она задержала и девочку-инвалида, и собственную дочь, показывая им, судя по жестикуляции, законы перспективы.

Мимо от дальнего, загнутого конца склона, от “взрослой” площадки над дубами, к выходу тянется косяк жужжащих студентов; Параллелепипед попадает прямо в него и зорко присматривается: видать, трудолюбивые пчёлки наладились жалиться. Кто-то приветствует: “шу Амброджо…” –, он ласково кивает и, на миг придержав парня, коротко и выразительно грозит ему пальцем. О чём это они?

Тем временем воспитательница разогнулась, оторвалась от мольберта и смотрит в его сторону. Заметила.

“Знаем мы этих.” Нет, действительно, охраннику знакомы многие из ребят; радикалы. Сегодня жужжали что-то уж очень свирепо. – Сказать Парето, чтобы предупредил знакомого старейшину. Не хватало ещё одного массового культпохода за решётку. Дело даже не в том, что нагорит от Совета, как охранникам единственного крупного магазина Длинной улицы, когда они проворонили того буяна (неизвестно, сколько сил и времени придётся ещё положить Совету на его вызволение из дурдома). Даже не в этом дело. Так; самому жаль.

…Охранник поздоровался, представился, шутит, достаёт из кармана самодельную деревянную куколку, у которой, несмотря на малый рост, двигаются ручки и ножки; к тому же, он с большим прилежанием её раскрасил, чем слегка горд. Девочке нравится, и она без расспросов позволяет унести себя из парка; следом тянутся руководительница с дочкой, каждая несёт по костылю. На полпути они отстают, чтобы запереть мольберт с красками в круглом домике среди кустов, похожем на заколоченную беседку; потом снова нагоняют.

Охранник опять приветствует людей на скамейках, кивком, взглядом: ностальгическое обозрение медленно отплывающих в даль великолепий.

Под ажурной дугой он в последний раз оглянулся: склон, четырёхцветный мяч, снующие дети, скамейки над склоном, дубы.

Четвёртая инстанция

Гость, прикрыв глаза, отхлёбывает кофе в трактире, в столь ранний час, что даже местных почти нет – два человека заскочили, хлопнули по напёрстку, закусили тем, что в резиденции назвали бы кексом –, и пробует включить соображалку, чтобы найти вариант объяснения предстоящему визиту. Предположить, о чём спросят, и подготовить ответ. Из распахнутого, только что вымытого окна мелкими волнами наплывает свежесть; гость блаженно втягивает её носом и, на двадцатом или тридцатом вдохе, наконец обретает способность открыть глаза.

В окно он видит тротуар с аккуратно скрепленными и залатанными известняковыми плитами – они оправлены в бордюрный камень и цементные швы; старый асфальт проезжей части; пятиэтажный дом напротив с опущенными ставнями; гость подвигается и облокачивается на подоконник, стараясь поймать как можно больше ветра, в котором, кажется, ещё звенит рассветное приветствие воробьёв, дружно скандирующих “чив! чив! чив!” (не в разнобой, как днём).

Ашерету проехал в сторону перекрёстка, расстояние велико, да и заметил его гость поздно – да и столбняк…

Этим велосипедом, вероятно, пользовались ещё его родители.

Едет и насвистывает что-то, придерживая руль одной рукой. Истинный король в городе он: король и босяк, нераздельно. Облупленный велосипед прекрасен, как корабль или крылья.

Вечно утренняя смелость. Паспортный возраст и род занятий не имеют отношения к молодости этих черт: она берётся от постоянного свёртывания и укладывания в себе, аккуратно, как делают с армейской постелью, неиссякаемой удали. Воля кружит морскою птицей, обводит её, собранную в сердцевине, неустанно чертит, замыкает, возобновляет магический круг; и удаль проступает, как солнце сквозь морозные стекла. Его появление рядом само по себе умиротворяет: поля его свободы, безмятежность реяния в безлюдье, среди солнца и высоких трав, могут отзываться снаружи только миром. Огромный благословенный покой. –

Вот скрылся; в переулке медленно тает его след.

…Гость допил кофе, вздохнул, расплатился и отправляется на бюрократическую каторгу. “Зачем я теперь-то им понадобился? Старик…?” Лучше не думать о худшем. :-) – Бредёт, где только что проехал велосипед: ноги шагают, не надеясь поспеть за ним, в четвёртую инстанцию, а мысли так к нему и прилипли.

Почему-то тебе дано встречать вестника лишь мельком, словно тот торопится дальше, по обыкновению почтальонов. Остаётся размышлять, что на сей раз означало его явление. (В детстве после него нечто произошло: умерла бабушка, родители переехали в другой район, мальчику пришлось осваиваться в новой школе, которая так и не успела – или не могла – ему понравиться, как прежняя. Зато его учебные достижения удивили родителей, он быстро пошёл в гору и сам не успел глазом моргнуть, как очутился в университете, о котором, правду сказать, прежде никогда не мечтал. И где-то курсе на втором с удивлением обнаружил, что он давно и прочно взрослый.)

Как бы там ни было, Ашерету встретился кстати. Мелькнул рядом, напомнил, и день будет смягчён и озарён его расположением, по счастливому случаю доставшимся тебе. Словно проводил тебя к месту нежеланной, постылой битвы хрен знает за какие выгоды и права…

Гость идёт по невидимому следу стёртых шин, и редкие прохожие в переулочках легки и задумчивы то ли от этого, то ли от чистого раннего света.

* * *

А вот и четвёртая инстанция. Этот дом врос в отрог известняковой скалы, позади крыши виднеются крупные, почти грозные уступы, в которых выточены жилища. Едва миновав коленце-перекрёсток и завидя знакомый забор, гость мигом обрёл ясность и собранность. Просили зайти к открытию, т.е. к восьми. Что за спешка?

Разговор открыт и прост, и повод – не придраться: плешивый чиновник интересуется, не нужна ли помощь с лицензией на скупку промысловых изделий, “а то в некоторых мануфактурах у нас чрезмерно осторожничают из-за небольшой разницы между общегосударственными и местными правилами лицензирования... Да вы не волнуйтесь, пустяк… Но г-н Баравалле упомянул об этом. Он не хотел бы, чтобы у вас возникли какие-то препятствия в ходе закупок. Кстати, вы довольны вашим партнёром?”

Это ещё что?… Началось?

“…Что ж, прекрасно, прекрасно. – Чиновник почти развеселился, у него словно от сердца отлегло; переставил зачем-то местами ручку и карандаш в подставке, отложил папку с делом гостя направо и вдруг спрашивает: – Обедаете в ближайшем трактире? Прекрасная кухня, симпатичные люди…”

Гость подтверждает.

“Вас непременно сделают постоянным представителем; вы ведь в своё время изучали язык княжества, не так ли?” – “Вы прекрасно осведомлены. Но это было давно и продолжалось не больше года.” – “Когда знания уже есть, их легко освежить. Вы, полагаю, так и поступите? Сейчас пособий выпускают мало, но для начала могу порекомендовать вот этот разговорник – вы его, случаем, ещё не приобрели?” – “…Не могу отрицать.” – Гость изогнул уголки рта и превратился в идола непроницаемой любезности. – “А! вероятно, предложили в конторе?” – “Да.” – “Помимо немногочисленных современных изданий, существует и обширная старая литература по диалекту; однако, чтобы разобраться в ней и выбрать самое толковое, нужен знаток. Интересно, что ещё они вам рекомендовали.” – Вместо ответа гость расстёгивает молнию на портфеле и выкладывает на стол точно такой же, как у чиновника, разговорник, тонкий базовый курс в твёрдой обложке, среднего формата, подробную карту N*** с окрестностями, красненький справочник “национальных особенностей”, составленный в развлекательно-шутливой манере и с упором на местную кухню, календарик с национальными праздниками. “Судите сами.” – “Замечательно! К тому же, у вас есть главное – практика. Трактир – идеальное место для упражнения в аудировании.”

От следующей реплики собеседника гость превращается в кусок льда.

А разговор течёт дальше, по видимости безмятежно: словно чиновник четвёртой инстанции позволил себе маленький отдых и болтает со знакомым клиентом.

Но вызвал его только для этой беседы. Теперь ясно.

Снаружи ветер замер. День будет тих.

Они говорят вполголоса.

Кабинет мал.

(Посетитель боится сделать лишнее движение; кажется, что в тесных затенённых комнатках и замершем за дверью коридоре падение тишины привело бы к немыслимым последствиям. Он сдерживается, чтобы не бросать слишком часто взгляды в окно. А что там есть? Стиснутое подобие двора и вечный древний забор, с этой стороны такой же светлый, свинцово-жемчужный, как снаружи; и ближе ничего примечательного – два клёна с расстановкой, гость краем глаза видит один из них и помнит второй. Отсутствие предметов обостряет внимание к редким людям; так ли они редки? но среди густой пустоты становятся такими: она плотно облепливает каждого вступающего во двор.)

Возмущение от внезапного допроса застряло на полпути к словам: гость сознаёт, что чего-то недопонял.

Отвечает, открыто и степенно: как же. Знаю такого. Встречал в трактире; да, поговорили раза два за едой. На светские темы. Больше? А что я мог бы от него узнать полезного? О, в такие тонкости мне вдаваться некогда: я здесь по работе, как вам известно. Да? что вы говорите… Действительно. И всё-таки моё дело сторона. Не хочу показаться нелюбезным, но у каждого свои проблемы, и мне важнее мои. Вопросом, который вас интересует, я не владею. –

Только за воротами он позволит себе поёжиться и подумать шёпотом, боясь, как бы из окон дома ему не заглянули под крышку черепа: “Такие вещи не затеваются на местном уровне. Могут исполняться и на нём, но затевает их то самое ведомство в резиденции.” Гость как-то косо поворачивает голову на фоне серой ленты забора, и, отразившись в глазах дамы с авоськой на той стороне, замечает, что на миг вид у него самого стал, как у психа.

Почти выбежав из коленца на кривой перекрёсток, встряхивается и старается рассуждать трезво: рука резиденции – преувеличение, что я за птица, чтобы мной интересовались там. Расспросы, разумеется, понадобились не для получения недостающих сведений об Ашерету: худшего источника информации, чем командированный чужак, не найти. Просто местные влиятельные круги мне объяснили, с кем здесь не следует водиться.

Или…

Есть варианты.

Например, отпугнуть меня от трактира, а людей в трактире – от меня, чтобы я не превратился в их сторонника. (Хотя что я знаю! у них должны быть в резиденции заступники посерьёзнее.) Для этого некто действительно помогающий четвёртой инстанции сегодня же подскажет завсегдатаям трактира: не слишком ли часто чужак наведывается в переулочки? Зачем теперь-то, когда сделка утверждена? И почему не обедает в гостинице? Там дешевле.

Или, наоборот: зачем-то хотят, чтобы я раззвонил о допросе в резиденции; пожаловался на маразм; чтобы о моих злоключениях написали газеты, началось разбирательство, какую такую тайную полицию завёл себе подестà, и ––

Так или иначе, теперь ясно, на что в последний раз намекал старик-чиновник. Остаётся вопрос, зачем ему моя лояльность. Какую игру я мог бы ему – им испортить? или исправить. – Опять тобой руководят: вслепую, втёмную. Остаётся предположить, что ты попал сюда в момент, когда и соломинка, не вовремя упав, может опрокинуть весь воз.

…Нет, слишком чудовищно. Хотя что может быть слишком для местных психов? Или, опять же: неместных.

(Гость, задумавшись, ясно видит просёлок за северной окраиной, на котором уже никого нет. Жуть наплыла и схлынула; теперь гость грустит и старается рассмотреть узкие следы шин, рассыпающиеся на подсохшей земле.)

Он, конечно, не произнёс ни полслова лишнего; но кто знает, одного ли его спрашивали.

Дядя и племянник

Днём в дверях трактира неожиданно сталкивается с выходящим Асколи, а в зале застаёт оживлённые кряканье и шипенье: “Ну, добился-таки своего старый козёл… Нет, вы подумайте!” – “Кровная месть навыворот: собственную кровь истребляет.” – “Совсем одичали люди.” – “Да… Короче, как ни крути, судари вы мои, а замели-таки нашего Ашерету”, – подводит итог трактирщик.

Гость застыл на пороге; слышит собственный голос:

– A l'é vёa?!

– Se no é vёa, é borca [«Не парус, так лодка (устоявшаяся игра слов: vёa = правда / verità и vёa = парус / velo)”], – мрачно бросает усач, а голубоглазый толстяк мягко приглашает: “Да вы садитесь.”

Никто не удивился, кроме гостя.

Он молча усаживается; официант уже несёт ему “как всегда”, и гость без околичностей погружает ложку в суп.

Город N*** правда сводит с ума, иначе как можно было до сих пор не обратить внимания? Старик-чиновник – дядя Ашерету: фамилия та же. Гость настолько привык слышать “Ашерету”, что буквы окультуренной фамилии на дверной табличке и на визитке (“Assereto”) прошли мимо его сознания. Никто не произнёс эту фамилию по-местному – ни швейцар, ни монополист, ни супруга чиновника, ни он сам.

Этот псих жаждет крови, как его кумир. А меня всего лишь тактично просили посторониться на время расправы, чтобы кровью не забрызгало.

(Сейчас в тупике у гостиницы серые свежие тучки несутся над яркой, потемневшей листвой. Через полчаса будет дождик, ветер его скоро прервёт, погонит небесное стадо дальше, на шёлково-стальной поверхности реки пропадут мелькающие кольца и появится рябь – морщинки горчащих мыслей, бегущих быстро, как тучки наверху, как сама вода по дну оврага.

Скамейка перед платаном пуста.

Гость предпочёл бы сейчас сидеть на ней.)

Вполуха слышит разговор: обедающие сочувствуют Асколи – ему придётся ходить по инстанциям, выяснять, за что и, соответственно, на сколько времени посадили будущего зятя, нельзя ли смягчить участь и т.д. При том, что и дочь до сих пор не выпустили. “Бедняга Кеку! – с чувством восклицает голубоглазый толстяк. – Как будто мало, что этот урод всю их семью разогнал.” – “Да, – кивает его сосед по столику; – никого из Ашерету не осталось на родине, один шу Кеку…”

Сморщенный кислый старичок за соседним столом нервно усмехается и делает замечание насчёт “широкого жеста” – мол, гулять так гулять, гони, кума, на копейку квасу. Чиновный фиг начал с отречения от аристократических привилегий (будто их немеряно!), кончил пожиранием собственных детей. Маньяк. – Усач спорит: ну, это уж натяжка, шу Кеку ему только племянник, да и не убьёт же он его! До людоедства у нас пока, слава богу, не доходило. – Это пока! – не сдаётся старик, и некоторые поддакивают полушутя, кивают, развивают идею, в то время как другие протестуют, поддерживая усача, когда вдруг раздаётся приглушенный, бархатный бас Манаролы, возникшего на пороге: “Если быть точным, г-ну Ассерето не от чего было отрекаться.” – Спор мгновенно гаснет, все с интересом оборачиваются к старейшине.

Он подсаживается, степенно поздоровавшись со всеми, кивнув на вопрос официанта, и поясняет: г-ну Ассерето, действительно, удалось доказать родство со знаменитыми однофамильцами, поэтому, когда здешняя ветвь рода пресеклась, наследство и титул перешли к нему. Отец его принадлежал к давно обедневшей и лишившейся нобильского звания ветви, которая уже полтора-два века не роднилась ни с одной из наших знатных фамилий. Так что… –

Гость глубоко задумался. Замечание относительно людоедства не вызывает у него возражений, он понимает, что Ашерету как “замели”, так и выпустят, но всё-таки относиться к мелочным репрессиям подестà идиллически уже не может. Устал.

Хорошо, он понимает теперь, зачем резиденция молчит, наблюдая: ждёт инициативы снизу. Пусть там не в благотворительных целях желают ограничить самоуправление княжества; но такое ограничение пойдёт ему на пользу. Помешанного хозяина примерно накажут – в суд на него, надо быть, подадут, потребуют разбирательства по месту постоянного проживания или даже, с учётом вопиющих случаев, как с Ашерету и дочерью Асколи, экстрадиции, чтобы расправиться с гадом там, где он гадил. После этого, по крайней мере, люди перестанут ходить в тюрьму, как на работу, чем и окупится упразднение смехотворной автономии. Неужели этого не понимает хотя бы г-н Манарола с его умом и кругозором? Трактирщику дороже свой трактир, мне – моё задание, и т.д., но он-то…

Пароход

Ранним утром в субботу гость отчаливает в резиденцию на прогулочном пароходике от пристани, когда-то обнаруженной в поисках вокзала. Сегодня он последовал примеру подружек Манены: с вечера сдав чемодан в камеру хранения, сунул утром подмышку свою папку-портфель на молнии да отправился на пристань. Расписание дала знакомая коридорная в гостинице, гость выбрал подходящий рейс и теперь безмятежен. А провались он, этот N***, с его заморочками! Проветрим мозги.

На выходных надо забывать работу, это правило.

Весёлый матрос, подсаживающий пассажиров, чем-то напоминает крабовидного охранника; может, сын. Деловит и улыбчив, и безмятежен; работа делается словно сама, словно и не его руками.

Пейзаж кругом излишне светел, бледноват; поэтому, должно быть, раздражает. Гостю не терпится отплыть. Мысль о воскресных делах в резиденции навевает привычную тяжёлую скуку, которую он, впрочем, давно приучился выносить. Последнее время так часто проводил выходные в княжестве, что запустил свои частные дела; придётся наверстывать упущенное. Ничего; справится.

Пассажиров мало; гость сел у борта, подкармливает чаек, уток и крошечными глотками пьёт кофе, злой на подкатившую тоску, на неотвязную, скверную память освещённого склона в общественном парке. Какое-то несварение мозга. Что плохого могло быть в игре детей на травке и болтовне взрослых на соседней скамье? В смехе и возне пассажиров пароходика?

Что случилось, наконец?!

…Да, да, Ашерету арестовали. (Воскресла старая злая мысль, что тебе не может достаться хорошее: опять его предъявили и сразу отняли. Убрали подальше.)

Итак, ты влип, точнее, вляпался. – Его терзает умственная тошнота: грязь коварно стережёт и выжидает свои жертвы среди невинных, милых красот княжества N***. Старик, растак его туда-то. Плешивец из четвёртой инстанции. Продавец пирожков из кинотеатра. Чёртов шпион с недовольной харей; – и т.д., гость застывает, собрав мысли вокруг единственного желания вырвать их всех вон из себя: вырвать, как вырывают отравленную пищу, как вырывают с корнем сорную траву. Долой. Ненавижу.

“Если кто-то во всём N*** способен указать мне выход, это Ашерету; а он в тюрьме.” Гостя заманили, под благовидным предлогом сделки, в лабиринт непонимания и норовят использовать втёмную. “Не так я прост, им придётся повозиться;” – но, ускользая, как найти окончательный выход? О если бы, как тогда, кто-то принёс недостающее знание, быть может, малое, крошечное – пустяк! – но именно то, которого недостаёт, чтобы освободиться: принёс ясность.)

Гость прикидывает, когда могут выпустить преподавателя. Манену Асколи до сих пор держат; значит, лето может кончиться впустую. И надо же было им отнять как раз самого нужного человека! Словно рассчитали. А что, кроме шуток: они всегда тихо, исподтишка, но неизменно норовят сбить с толку. Сама по себе сделка фирмы из резиденции с одной из контор N*** им не мешает: какой резон местным властям убивать местный же бизнес? А вот оглушить и огорошить чужого, слишком борзого человека они должны, чтобы он своим шевеленьем невпопад не нарушил их замысловатых построений. –

От скуки, от плоских берегов, почти лишённых деревьев, от недельного запаса усталости и желания тишины путешествующему снова вспоминаются двор и то лето в детстве, когда он встретился с чужаком. Последнее лето старой, незыблемой, всегда одинаковой жизни.

Чужак заметился не сразу – сперва краем зрения, после карусели, когда отчаянно кружилась голова; второй раз ты видел его дольше и ясней, потому что, разобравшись с важным своим занятием (вы что-то мастерили с приятелем и спорили, как лучше сделать), повернулся в его сторону и принялся обстоятельно разглядывать чужака, но тот быстро исчез; в третий раз он о чём-то коротко переговорил с авторитетным мальчиком из твоего подъезда и укатил прочь, а ты подошёл спросить, кто это был, что нужно. Но и сосед знал мало: так, приехал на неделю-другую с родителями, хотел знать, где тут ближайшая колонка – родители до сих пор не вернулись, ключи у них, а ему захотелось пить. – “Он живёт в нашем доме?” – “Не, через дорогу, кажется… Вообще, не знаю.”

На том сведения иссякли; ты пребывал в ожидании, пока чужак не возник, в один прекрасный день, совсем рядом, пока ты не налетел на него непредвиденно, с разгона.

Ныне перед тобой мелькнуло и пропало нечто в том же роде. Значит, надо потерпеть: если ты верно понял, если это был вестник, то скоро придёт перемена, так или иначе. Она ответит на всё. –

Лениво гость достаёт из чемодана книжку в газетной обёртке; она не умещается в портфель. Местами ветхая, некоторые страницы отделились, того и гляди, растеряешь. Хоть почитать на досуге, а то ведь она конторская, охранники дали её на время – пока никому не нужна. Положив книгу перед собой, гость разглядывает обёртку: что-то знакомое. А, та самая критика на новый фильм о национальном герое! То-то же оформление знакомо. Да, такая пресса годится только на обёртку, точно по слову классика.

Воскресный обед

В доме на склоне парковой горы, в большой гостиной воскресным днём шторы раздвинуты, постелена свежая скатерть, серебро приборов пускает яркие лучи. Младший сын оранжерейщика сегодня здесь.

Старшие давно не появлялись; компания получается маленькая и грустная от обилия незанятых стульев. Даже здесь, в гостиной шторы редко разводят до конца. Теперь обычное дело, когда с родителями из всех детей обедает один младший, выкраивающий часок из вечной спешки; слушает их, кивает с улыбкой доброго, понимающего и безвинно огорчённого человека.

Лишнего не скажет.

Но этот хотя бы ещё говорит иногда, пусть разговор и получается коротким. Старшие замолчали. Отгремели баталии, наступила тишь. – Когда он вдруг разболтается, как сегодня, в россыпи невесомых слов сквозит прощение, сморщенное и терпкое, как запоздалое яблочко в сентябре, тихо силящееся проскочить к тебе через безнадёжно сменившееся время. Иногда получается; но дело к зиме.

Сегодня настроение подстать погоде, и младший за сладким распространяется на злобу дня – о Манене Асколи: вот замечательная личность. Если кто и сомневался, то теперь-то!… Держат, словно государственную преступницу, и никакие ходатайства не помогают. Значит, боятся.

Вообще, чтобы её выпустили, давно пора было устроить демонстрацию. Мирную, разумеется. Шу Ашерету молодец, но идеалист. Он доблестно бился с инстанциями, а результат? Сам теперь там же. Вот к чему приводит послушание старейшинам. Вывод: пора нам думать своим умом. –

Няня давно поблагодарила и встала из-за стола, взглянув на часы; теперь встаёт жена. Золотистые, мелко вьющиеся волосы и несколько угловатые черты, светло-зелёные глаза; она говорит: “пойду взгляну на бегонию; не забудьте про мороженое”. Стеклянный, с тонкой трещиной голос. К обеду она оделась безукоризненно, и всё-таки видно, что её главный интерес остался в оранжерее, обед – короткий перерыв. Сейчас она поспешит вернуться в исконное состояние – в длинное, бесформенное внизу подобие халата со множеством мелких и мельчайших цветов, стебельков и листочков на неопределённом фоне. В этом камуфляже её можно отыскать среди оранжереи только по голосу. Муж смотрит на неё: снизу вверх и вслед до двери, пока не скрылась. Жена поросла невидимыми извивами своих растений; со временем зарастает ковром флоры, скрывается под ним её лицо, её человеческое лицо, в котором ещё можно ловить настроения и мысли, с которым когда-то можно было говорить.

…Оранжерейщик, наконец, возражает сыну: “Старейшины умнее нас с тобой и знают больше. Они и думают, и действуют; правда, не кричат о своих достижениях на каждом углу.” – Младший вяло откликается, постукивая ложечкой о край блюдца, рассеянным взглядом окидывая гостиную: “…И чего такого особенного достигли?…” – Его отец возражает опять, просто до покорности, столь постно, что это почти не возражение: “Они десять лет держат княжество в равновесии. Мы, так или иначе, до сих пор живём, и нас не ассимилируют.” – “Да. Не ассимилируют, а истребляют.” – “Не преувеличивай. Этот стеснён в средствах, сам знаешь, опасность не там… благодаря старейшинам, опять же; опасность как раз в твоём раздражении. – Оранжерейщик отложил прибор и откинулся на спинку, прикладывая ко рту салфетку, как тампон, короткими движениями медсестры. – И шу Ашерету, раз уж ты его упомянул, показывает, как этой опасности можно избежать.”

Младший выходит из-за стола, наскоро утеревшись. Отец тихо спрашивает вслед:

– …Ну чем ты опять недоволен? Разве я сказал что-то плохое?

Младший оборачивается от окна:

– Плохо, что ты это говоришь. Нечего ссылаться на учителя… на г-на Ассерето; ему позволительно так рассуждать, ему, а не тебе.

– Ну да, я не спорю, он постоянно подвергается, он не молчит, платит за свои убеждения…

– Пусть бы молчал: ему было бы простительно. Его брата не – –

Растворяется дверь, в раме из тьмы является двойной портрет няни с девочкой. Пришли поиграть, сегодня что-то рано. Они движутся медленно, словно несут воду. Постороннему сначала показалось бы, что они и не движутся совсем.

Младший, покружив ребёнка на руках, упархивает в прихожую и приносит оттуда, из сумки свой гостинец; сияет. Сияет, но уже опять спешит. Пять минут – – исчез. “Пока-пока.”

…В старые времена так повелось со старшими. Один из них, бывало, ввернёт веское и жёсткое слово, а тут няня как раз введёт, поддерживая, девочку; они замрут и замолкнут, потом один скажет что-нибудь приветливое, пошутит, чтобы прогнать тишину, другие подхватят.

Неофициальный Совет княжества запретил любое насилие, и этот запрет могут понять даже самые молодые; запрещает жаловаться в резиденцию, и это уже способен понять не каждый. Подростки, студенты в массе не желают принять этот запрет и тогда, когда ещё могут ему подчиниться. Среди нас, родителей, тоже не каждый согласен. Институтские радикалы крепят ряды год от года.

Терпение не иссякало бы в народе столь катастрофически, если бы старейшины предложили что-то действенное взамен свержения.

Плохо, что время идёт, а они ничего не придумали, хотя по-прежнему твердят: только разумные возражения в спокойном тоне. Мы поступаем так же на своём уровне; мы тормозим проявления маразма, не позволяем психу пересажать половину княжества, заставляем соблюдать человеческие условия содержания заключённых, увольнять самых одиозных начальников. И если он до сих пор не сдался, то из-за жадных нуворишей, которые насаждают в Совете своих людей. Надо убеждать, кого ещё можно, и вытеснять безнадёжных из Совета. Эта работа нелёгкая и скоро не делается. Терпите. –

Но сколько и что именно допустимо терпеть?…

Где предел?

И где результат?

Девочка с золотыми волосами неслышно удерживает обитателей этого дома.

Маленькая девочка, уверенная, что через восемь лет папа вернётся.