Помешанный. 3

Таблетка

Гость обнаруживает, что на этот раз не выйдет по окончании работы забыть о ней: мысли о безобразии длятся, не хотят вытряхнуться из головы. Торопится вернуться в гостиницу, оставив намерение сходить на вечерний сеанс. Пора сняться с тормоза. Он даже забыл, что в общественном транспорте его подстерегает опасность; инстинкт не подвёл, контроля не было, и он доехал зайцем из мести столько же, сколько из рассеянности. Никто не потревожил его мыслей.

Неужто до сих пор на управу не подали в суд?

Со взятками здесь сурово, Парето предупредил. Выходит, бюрократам нужно искусство ради искусства? Сегодня что-то до конца удерживало гостя от ехидного вопроса, не желают ли господа, разнообразия ради, получить повесточку… а за ней – неминуемый скандальчик… миленькую прессу… и прочее.

Темнеет как-то быстро: гость за мыслями и не заметил. Садился, когда впереди по курсу светился закат, как раскалённое железо, словно едешь прямиком в небесную печь; а сошёл в сумерки. Пока добрался до окошка своего номера, ночь наступила.

Он открыл проветрить и сел рядом в старое твёрдое кресло.

Весь вечер сами собой складываются и рассыпаются калейдоскопические прикидки: где выгода для участвующих в маразме сторон? Поведение конторы подтверждает, что выгода тут должна быть даже значительная, и не только для бюрократов. Допустим, у тех солидные оклады, выше, чем в среднем по стране. Косвенные признаки подтверждают это предположение (одежда чиновников, их канцелярские принадлежности, особенно заметные среди простого, несколько устарелого интерьера кабинетов). Поэтому даже без взяток чиновники живут хорошо. Это половина ответа. Вторую половину предстоит выяснить завтра. –

Гость не может заснуть, это с ним впервые. Он зол и подчёркнуто не желает принимать предложенное коридорной снотворное; – и всё-таки взял и примет, потому что… тем дело кончится. Нервы взвинчены; надо переждать.

Соседи почти не шумят – быстрый разговор вполголоса, рядом открылась и закрылась дверь, наступило молчание. Шаги, поглощённые столетней ковровой дорожкой, освобождаются от неё на лестнице, но там, вдали цоканье каблуков уже бессильно и тут же пропадает. Коридорной не слышно. Наверху забубнили дикторы: там зачем-то выкрутили звук; вечер, люди отдыхают. А те соседи, наверно, пошли в ресторан. Или на танцы.

…Он не способен смотреть идиотизм, выключает телевизор, гасит свет и вывешивается из окна, безуспешно пробует покурить. Потом берёт ключи, выходит.

Отправляется к перекрёстку, сворачивает налево, уходит за трамвайную остановку. Блуждает по переулкам, словно что-то ищет; дворами, по наитию возвращается: через всё более тесные места, по тропинкам, стихийно проложенным через газон, потом через щель между соседними домами, через дыру в ограде за гаражом… Не сразу замечает, что попал на задворки гостиницы; постояв, выходит оттуда через тоненькие, перекошенные воротца, у которых вид, словно кто-то на них сэкономил. Они, видимо, всегда открыты.

Вот куда упирается тупик: пустынный проезд вдоль… глубокой канавы, оврага, ямины, куда и заглянуть боязно – куда заглядывать бесполезно, потому что ни зги: фонари на этом участке не горят, и заросли загустели над невидимой речкой.

Вдали справа просвечивает белая капля; одна или две. А тут мрак.

Гость прислушивается; переходит.

Осторожно движется к фонарям, то и дело задевая кусты.

На них начинает показываться отсвет, но другой, не фонарный; наконец, тень отступает, гость оборачивается и видит напротив, над низкими домиками, луну.

Заросли слева внезапно расчистились, под парой высоченных плакучих ив намечается площадка с двумя скамейками и урной, за которыми через растительность проступает угол нечаянного здесь здания. Гость заходит в дальний, почти без света закут и съёживается на скамейке.

Замечает, что голова болит: сильно и, судя по всему, давно.

Внизу справа бурлит ручей, сзади вздымается библиотека – бывший чей-то особняк –, на крутейшем, ещё более высоком противоположном берегу вереницей выстроились железнодорожные подсобки; высокий, закопчённый металлический мостик прямой и краткой чертой соединяет оба берега; и наверху луна медленно показывается, выплывает из огромной платановой кроны.

Смутность, брожение, нарастание. Листья, ток ветра, тень и зеленоватый свет движутся, ничего не меняя, ум задрёмывает, но не спит, прислушивается к течению и сам утекает с ним сквозь дома и холмы за город.

Луна поднимается выше, входит повсюду, заполняет улицы; луна тут и там: тут, где гость фигеет и зябнет в одиночестве на жёрдочке, и там, везде… на перекрёстке за гостиницей… У трактира, у конторы; в неизученных переулках с низкими домами, которыми он только что шёл – там, где почти исчезает качка местного рельефа, где известняк встречается лишь иногда, в виде короткого забора или пологой лестницы, вдруг скатившейся к проезжей части из перерыва между домами.

Луна близится к окошкам с гладким, недавно вымытым к лету стеклом и совсем без стёкол, её ждут, хотя ещё не видят, бомжи в подвалах и сидельцы худших, закупоренных мест, где окошки малы и высоки... Где ночью свет не горит, потому что запрещается.

Они слушают, каждый на свой лад, внюхиваются в “детский заговор”, в приветливо озарённую тишину, через которую лентами ползут звуки запоздалых машин, крон под ветром, отдалённого поезда, ручья в глубоком овраге, кружево чьих-то шагов; эти сообщения иссякают или обрываются, только воздух продолжает наплывать в зарешёченные дыры, и его нюхают, и молчат, потому что сейчас говорит он, по-своему с каждым; и так будет до рассвета. Единственный товарищ, который не бросит тебя только оттого, что родители тебя заперли за им одним ведомые прегрешенья.

…Гость поднимается, держась за спинку скамьи, поёживается, трёт виски; платан напротив от яркого света стал ещё выше, бесчеловечно, гость замечает это, когда распрямился и вроде как смерился с ним ростом – дерево высоко на манер дома, да нет, даже выше, наверно, чем особняк за спиной (лень поглядеть); легко и нетвёрдо ступая, выходит на середину проезда, на границу между чёрной тенью и белым светом, и шагает обратно к перекрёстку.

Луна провожает его в гостиничный тупик и (когда он повернул за угол и попал в прямой поток её лучей, когда свет вдруг прямо взглянул на него и просиял) немо подсказывает с усмешкой: это студенты из трактирного рассказа там теперь и сидят. Ученики, учителя. Сидят и будут слушать, не заснут до рассвета.

Сейчас всё, что приходит на ум, окрашивается бредом, им же извиняется.

На последних сорока метрах до гостиницы тюремные студенты катастрофически множатся в полувменяемой больной голове, заполняют огромную, как спортзал, общую камеру, а гость не мешает им, вникает в отступление боли, в натекающую тишину; плеск и ропот речки затих в глубине на отдалении.

Должно протрясти, должны присниться наяву разные разности, чтобы утром ты проснулся здоровым и нормальным.

…Под конец, утомлённый до прозрачности, исчерпанный до неслышности шагов, по светлой от луны лестнице гость восходит к стеклянным гостиничным дверям и дальше в номер, спать, не закрыв окна и не включив света.

Он ещё, для порядка, взял с подоконника таблетку, проглотил и тут же провалился.

* * *

Луна закатилась, мрак обесцветился; подступает рассвет.

За окраиной кто-то катит на велосипеде, пустошью в предрассветных бледных сумерках, и то ли это явь, то ли сон гостя, то и дело мелеющий, готовый схлынуть, но задержанный до срока таблеткой.

Спящий застыл между сном и рассветом и смотрит, как среди полей реет старый велосипед на высоких колёсах; там, снаружи, за городом, где даже до шоссе далеко.

Видны кусты, грунтовая дорога, трава за ней, густая поросль веточек на пне и рядом камень; велосипед шуршит, подпрыгивает и тихо звякает иногда. Ашерету скользит быстро и ровно, беспрепятственно, знакомым и никак не обозначенным среди трав путём.

(Он, его родители, его дедушка и бабушка проезжали здесь в разное время дня и года, привыкли к полю, знали его вдоль и поперёк, освоили вместе с наследственным велосипедом; и потому, наверное, так и не переселились в город.)

Жемчужный полусвет, мокрая длинная трава и холмики. Одинокая фигура движется, как пение монодийного инструмента: линия одна, ясная и поэтому позволяющая себе мягкость. Она не расплывётся и не заглохнет на подкладке тишины.

Последнее видение перед солнцем.

Кума Чинция и кум Сенàрега

Гость выходит серым утром из гостиницы с остатками головной боли, не совсем проспавшись. Туман мешает проснуться до конца; уже ослаб, и всё-таки от него всё бледнеет, цвета и контуры чахнут и даже не пробуют проступить как следует. – От мытарств накануне остался вывод: раньше завтрашнего обеда вопрос не закрыть. – В двух шагах от гостиницы среди утренней тишины раздаются два голоса; приезжий поднимает голову. Замедляет шаг, невольно прислушивается.

Хозяин авторемонта с кем-то обсуждает новость.

Вчера некий молодой человек был задержан полицией за то, что бегал по Длинной улице возле центральной площади и бил палкой по щитам с рекламой нового фильма. Глухой забор, укрепляющий склон – самое удобное место для рекламы. (Гость прикидывает: там девочка-инвалид затирала пятно.) Остались плакаты, расклеенные к премьере, ну а там известно, как дело повернулось; вот молодой человек и повредился на этой почве. Говорят, у него нашли неиспользованный билет на тот первый сеанс. Трое полицейских с трудом его изловили, такой оказался сильный и проворный. –

Приблизившись, гость обнаруживает собеседницу – домохозяйку лет сорока.

Она стоит в овальном, неправильной формы отверстии известняка, служащем её квартире балконным окном. Ответив на приветствие гостя, они продолжают беседу. “Вот видите, люди начали терять терпение. Пока кто-то бьёт палкой только щиты, но это начало; сегодня один этот мальчик, завтра несколько, и бить наверняка будут уже людей… Начнут с чужаков, конечно – с полицейских, а там… Да и сколько можно обижать нас! Лет через двадцать от народа останется воспоминание. Наши дети испортятся, если останутся здесь, помяните моё слово, шу Шенàрега.”

Кум Сенàрега, скрестив руки, дымил и слушал её, стоя на лестнице, ведущей вверх на галерею, где вывешено бельё; он поднялся с узкого тротуара на лестницу, хотя, кроме гостя, прохожих нет, и уютно прислонился к известняковому простенку; вынимает трубку изо рта, качает головой: “Э, ша Шинсия, другое худо: теперь у нашего психа есть повод. Раньше он дурно обходился с хорошими людьми, и всем всё было ясно. Резиденции, в том числе. Теперь потеряются концы, потому что наказывать он будет уже буянов. Погодите, люди уверятся, что они такие и есть – – то-то ему раздолье. Прикиньте: если до сих пор без повода происходило то, что происходило, то как теперь за нас примутся? Говорю вам, если и после этого случая наши умники не возьмутся за ум, нам с вами станет не до благонравия.”

Голоса гаснут в остатках тумана. Гость, подходя к перекрёстку, трёт гудящую голову и криво усмехается: что за принцессы на горошине. Что за обвиненья! Упёртая бюрократия, придирки в быту – одно, а деспотизм и репрессии – другое; это всё равно, что сравнивать человека, имеющего дурную привычку во время разговора вертеть пуговицу на твоём пальто, с человеком, укравшим две фуры импортных пуговиц. Был бы ваш хозяин и вправду сатрапом, он бы не позволил третировать себя в общественных местах и даже ставить под сомнение своё душевное здоровье.

Следя, как близится его трамвай, краем глаза гость уловил вдалеке, на той стороне улицы знакомое движенье.

Трамвай тормозит, здесь почти никто не сходит, а на посадку столпилось порядочно; гость ловко проник в салон в первых рядах и устраивается на удобном месте. Как ни болела голова, он вчера на автопилоте закупил в киоске возле телефонов десятка полтора билетиков. Теперь суёт один в конвалидатор и ещё раз кидает взгляд назад: верно, преподаватель на своём велосипеде. Четыре новые спицы среди старых, в заднем колесе, умудряются блестеть даже через дымку. – Свернул в переулок.

Скрылся, растаял там, откуда пришёл трамвай – в застройке непритязательной и стёртой, как это залепленное паром утро.

Застройка северной части N*** и мутное утро в равной мере имеют свойство ничего не выражать. Их привилегия – почихивать на обычный порядок вещей, когда любой предмет, любое существо без слов высказываются каждое мгновение, всяк по-своему и о своём, когда все они, даже не ведая о том, источают смыслы, как птица – песню, а цветок – свой, порученный именно ему аромат. Никакие дома старой окраины только ясней обнаруживают свою привилегию, когда по утрам их посещает пар. От их будничной замкнутости и неокрашенности начинаешь ждать – но они удержат своё при себе, словно в них заросли окна и двери.

Cui prodest?

Гость приехал за командировочными и документами на главпочтамт южнее центральной площади. Он опять в музейно-аттракционной, насыщенной известняком части города.

Туман рассеялся, свет окреп, и стало заметно, что наступили каникулы.

Возобновлённое набело утро, теперь летнее, с его божественным солнцем, с каким-то ангельским светом сквозь доцветающие каштаны и высокие, только что помытые стёкла почты, заставляет предприимчивость дремать до срока, и гость блаженствует в короткой, медленно движущейся очереди, наблюдая, после тихих и немногочисленных людей в прохладном зале, молодёжь снаружи; он счастлив, что фромуга отворена, и сюда приходит, вслед за картинкой, звук с улицы, хоть и отдалённый обходным путём.

…Он хотел бы пойти за одной из тех девушек – скажем, за той, что справа, бойко встряхивающей чёрным сверкающим хвостиком на затылке –, заговорить с нею, в неё влюбиться на этот день; и пусть бы только до посещения кинотеатра на площади перед управой. (По этот предел, не далее.)

Сегодня дело намного не сдвинется, завтра начнутся первые выходные в городе, когда при всём желании нечего делать. Можно вернуться в резиденцию. Но зачем? Лучше отдохнуть. Гостиница-то дешёвая.

…

Очередь двигалась медленно, и когда гость выходит, он застаёт день.

Вместе с туманом ушли последние признаки вчерашней маеты.

Ясно, что дёшево не отделаться, так сосредоточимся на задаче!

Рад, что его заслали сюда “втёмную”: разъяснения только вогнали бы его в депрессию, при тогдашнем состоянии духа. Теперь же он выспался, давешнее раздражение схлынуло. Вошёл в ситуацию мягко, естественно, и она его больше не шокирует, а занимает, как головоломка, достойная умного человека. Здесь и вообще можно приохотиться к наблюдению. Он ещё думал развлечь себя фильмом, раз попал в захолустье. А тут жизнь оказалась сама, как фильм… ужасов. Комический триллер взаправду. – Гость улыбается, завидев центральный кинотеатр.

Он с лёгким сердцем сдаёт полученные на почте справки знакомому приветливому служащему на первом этаже дома с колоннами, спокойно выслушивает приглашение зайти после обеда (т.е. к трём часам, раньше вряд ли), аккуратно укладывает расписку в получении документов во внутренний кармашек своего плоского портфеля и выходит на площадь с ощущениями школьника, отмазавшегося от физ-ры.

Мимо кинотеатра и налево – на бульвар. В разгар рабочего и учебного дня лишней публики на нём быть не может.

Неспеша выбирает скамью поуютней, где-то на половине аллеи.

Углубляется в оставшиеся на руках бумаги, черновики, записи в блокноте; вспоминает, как до сих пор шло дело. Ищет на свежую голову, что наметил с вечера в несвежем, непригодном для поисков состоянии.

И получаса не провёл под отцветающими каштанами, под шелест редких легковушек и шварканье дворницкой метёлки перед низкими домиками напротив, под отдалённый писк прогуливаемых малышей – и вот сложилась картина, ясная, как наступивший день, как голова после таблетки (всё-таки спасибо коридорной).

Отыскалось недостающее звено – вторая часть ответа на вчерашний вопрос, он только удивляется, почему прежде не додумался до этой проверки. Вот же: квитанция об уплате налога со сделки, на обороте мелкими, как мак, буковками отпечатана памятка заполнителю. Цифры взвеселили гостя до того, что он тихо рассмеялся и раскинулся на покатой спинке скамьи с неожиданно довольным видом.

Невообразимо низкий, символический местный налог с предпринимателей и отсутствие крупного взяточничества позволяют местным поставщикам предлагать цены в полтора-два раза ниже, чем в среднем по стране. (Это значит: баснословные скидки, предложенные конторой – не последняя степень бедствия, а, наоборот, признак удачных обстоятельств.) Поэтому им выгоднее оставить бюрократов как есть. Если напустить на них, скажем, центральную прокуратуру, то всплыло бы много отклонений от общегосударственного законодательства; развороши сомнительную тему – и, глядишь, центр уберёт не только самодуров-чиновников, но и ненормальное налогообложение, которое сейчас, вероятно, терпит потому, что бюрократия не позволяет преимуществу местных фирм перед конкурентами из других областей вырасти до возмутительных размеров.

Остаётся вопрос, откуда местная власть берёт деньги на местные же нужды: бюрократы, например, получают приличные, хоть и скромные, оклады, известняковые достопримечательности содержатся в порядке, нигде нет следов упадка, хотя не заметно и шика, блеска, суперсовременности. Городской транспорт, например, выглядит немного “ретро”, и то же можно сказать обо всех общественных местах… Но, в целом, N*** производит приятное впечатление. Не развалины и не трущобы.

Гость завершил изыскание, укладывает документы назад и готов уже, хлопнув себя по коленям, решительно встать, потянуться, подхватить подмышку портфель и отправиться обратно к центральной площади, чтобы позвонить шефу. Но тут осознаёт, что уже какое-то время сидит здесь не один; напротив и наискосок болтают подружки. Гость обстоятельно прибирает бумаги в портфеле, раз уж всё равно нужно вернуть туда квитанцию, и, не поднимая головы, украдкой бросает взгляды на ту скамейку: ага, действительно, сидят две… Никак те самые, которых он рассматривал через высокое окно почтамта. Одна чёрненькая и клювастая, другая с узким загорелым лицом и русыми, неровной окраски волосами, подстриженными в подражание цветку одуванчика – пушатся солнышком из серединки во все стороны. Обе одеты, как вообще здешние люди, без намерения выглядеть; симпатично и уютно. У Одуванчика белая, связанная крючком блуза, у Попугайчика, в уступку колориту, в ушах болтаются подобия красных махровых георгинов – два маленьких и ярких шарика на цепочке.

Девушки так частят, что вначале гость и не надеялся разобрать что-то в их щебете; и, тем не менее, стоило вслушаться, как он улавливает тему разговора.

Едва порадовался – и тут же вздрагивает: одна из болтушек, помахивая ногой, на которой раскачивается туфель без задника, среди стремительной звонкой тарабарщины произносит на общегосударственном языке “тюрьма” и смеётся (словно птица украсила щебет короткой трелью и поёт себе дальше), вторая смеётся в ответ и тут же вставляет свою реплику, и, не успел ещё гость решить, почудилось ему или нет, как опять слышит: “тюрьма”.

Гость достаёт первый попавшийся документ и якобы погружается в чтение.

Через минуту он, себе на диво, понимает девять слов из десяти. Это студентки, они обсуждают, как провести летние каникулы – скоро сессии конец, настаёт свобода, но как ею распорядиться? Они хотят куда-то съездить, даже, кажется, за границу (слово означало “море” или “озеро”?), поэтому прикидывают, ждать им некую Манену (явно женское имя) или отправляться самим – сумеет она освободиться хотя бы к августу? А давай пока съездим в L**, это недорого, а там посмотрим. Если её и к августу не выпустят, отправимся без неё. – Да нам не хватит сразу на два путешествия. – Да хватит! Мой папа не будет жадничать. И прикинь: ...

…Да-да-да. Гость закрыл портфель, встал и шагает обратно к площади. Ночь прошла, глюки остались. Похоже, здесь чужаки сходят с ума – все, а не только бюрократы.

Сдвиг

Из скверика перед управой звонит к себе на фирму, чтобы подтвердить получение справок и перевода. Секретарша, едва выслушав, внезапно и не спросясь передаёт трубку начальнику.

Из беседы становится ясно: шеф не рассчитывает на немедленный результат. Понимает, куда отправил подчинённого. Вдруг проскользнуло: “Нужно ваше терпение к людям, чтобы сдвинуть этот вопрос.”

Гость решает: меня отправили сюда не в наказание, а под предлогом наказания, т.к., не подай я повода к неудовольствию, никто… короче, посовестился бы самый забубённый из начальства. Но действительно следует наладить поставки отсюда; шеф прав, подобной прелести мы нигде не заполучим.

Шеф диктует адрес и телефон одного муниципального монополиста, которому когда-то имел случай оказать важную услугу. В то время важное лицо ещё не успело приобрести даже половины теперешнего значения.

Гость немедля отправляется в контору с известием о новой возможности. Парето заметно повеселел – “да ну, сам г-н Рипетто?” –, мигом составил дополнительную бумажку под этот вариант, причём, по своей привычке использовать время на двести процентов, одновременно выдал гостю краткую устную справку: как проехать, о чём просить, в каких выражениях, на что напирать, а о чём не заикаться. И, что уж совсем удивительно, в три часа в управе гостю сообщают, что поданные утром документы приняты, и “промысловики” больше клиента никуда не отправят. Ну, то есть, сейчас уже поздно, а в понедельник с утречка он может смело идти прямо в канцелярию первого чиновника. Тогда останется посетить одну-единственную, четвёртую инстанцию, но это уже чистая формальность. – Тут гость вставляет словечко насчёт монополиста. Счёл возможным рискнуть, исходя из реакции Парето на этот козырь, и не обманулся: клерк воскликнул “минуточку”, позвонил по местному и, ещё не повесив трубку, просит гостя со всеми документами подойти в пятый кабинет.

Там главный “промысловик” приглашает присесть и, пробежав творение Парето, заметно умиротворяется. Задал вопрос о монополисте, и тут гость не ударил в грязь лицом – избежал щекотливой конкретики, но сумел внушить уверенность, что поддержка этой инстанции ему обеспечена. Чиновник визирует направление в четвёртую инстанцию, поясняет, что в понедельник гость может прямиком идти туда, и советует взять у монополиста письменное объяснение полезности сделки для городского транспорта. “Тогда вам и с транспортниками не придётся согласовывать: г-н Рипетто имеет право подписи.”

Значит, у бюрократов монополист на хорошем счету. Дело сдвинулось с мёртвой точки; пора подкрепиться.

* * *

Припозднившийся гость не застаёт в трактире Ашерету. Ничего, в другой раз; а может, тот ещё заглянет сегодня. Теперь же надо поесть и разузнать кое-что у присутствующих. Гость жалуется им, посмеиваясь над ситуацией и над собой, незадачливым: во всех инстанциях футболят, даже из трамвая норовят выгнать! Ну и жизнь. – Трактирщика сегодня не видно, зато знакомый молодой официант тут. Он и посетители сочувствуют, поругивают бюрократов; тогда гость осторожно приступает. Спрашивает, для затравки, что такое “уловители”, из-за которых недавно разгорелся сыр-бор. В ответ получает множество сведений о бедном молодом человеке, о муниципальных правилах расклейки афиш, о штрафах, о распоряжении по кинотеатрам, о ценах на билеты (повысились)… Под конец, под большим нажимом, выдавливает из них – верней, только из официанта, который явно не хочет перегибать палку –, суть дела: два года назад закупили некую иностранную машинку, которая выявляет слишком часто ходящих в кино на дневные сеансы определённых фильмов. “Зачем?” – Официальная версия, что для сравнения посещаемости муниципальных и частных кинотеатров. – “А на самом деле?” – Молодой человек весело улыбнулся: ну мало ли!

“Нам не докладывают,” – замечает черноусый посетитель, один из самых громких и решительных говорунов. Пауза; и сморщенный старик, чёрствый и кислый, как подпорченное яблочко-дичок, ставит точку: “Тунеядцев ловить.”

Гость решается осторожно спросить: а не слишком ли много сложностей? Не поубавить ли? А то и нам, и вам, видите…

Уклончивые ответы, шутки насчёт своеобразия бюрократических мозгов и манеры общения.

Всё-таки проскакивает нечто полезное: “Лучше уйти домой с невежливым ответом, чем с проломленной башкой,” – утешительно заметил толстый голубоглазый дядька за соседним столом; официант переводит. (Народная пословица; удивительно, гость сам понял её и даже припомнил, как его тогда просветил однокурсник, хотя по какому поводу, напрочь вылетело. Ведь восемь лет прошло.) “А неужто могут проломить…?” – Официант пожимает плечами: зато могут озадачить так, что станет не до протестов.

(“Да за что же?” – “А ни за что.” – “Как ни за что?” – “Ну… мало ли у нас помешанных.”)

Жизнь, жизнь, такая у нас жизнь: только успевай отбиваться – кивают посетители. Загоготали, как стадо гусей; но гость успел убедиться, что местные гуси не щиплют безобидных приезжих.

Он как будто поддаётся и позволяет себя увести от бюрократической темы, но только, чтобы вернуться к ней кружным путём: спрашивает насчёт общественного транспорта – кто там начальник, неужто контролёры маются кое-чем с его ведома?

Народ кивает: ну да, вы ж не знали; но трамвай – полбеды, это ничего, видите, даже не оштрафовали вас…

Официант пожимает плечами: да попробовал бы он управлять иначе! Он и так, по сравнению с автобусником, смирный. – А кто такой автобусник? – Мы их так называем, смотря кому какой парк достался; ваш монополист – трамвайщик, а тот – автобусник. – Постойте, а как его фамилия… ну, трамвайщика-то? –

И ему называют фамилию Рипетто. Здесь, как в деревне: кто-нибудь обязательно припомнит и фамилию, и чей родственник, и в котором году женился…

Вот что значит умение легко пошутить и улыбнуться, в любых обстоятельствах иметь светлый и доверительный вид: если бы ты переживал, сидел мрачный, не получил бы полезных сведений.

Гость уходит, так и не повидав молодого доцента – жаль. Полезно сблизиться с ним: вот кто в курсе ненормальных местных дел, этой самой “жизни”, о которой местные, кажется, умеют говорить лишь афоризмами, без намёка на конкретику; и кто, при этом, способен тебе более-менее доверять. Именно тебе; – гость уловил некое согласие, зарифмованность натур и даже подумал, что Ашерету мог бы, при других обстоятельствах, оказаться его товарищем: по школьному двору, по университету, да мало ли… Начать с того, что сверстник.

Монополист

Ранний вечер.

Трамвайчик долго и резво бежит, побрякивая, пуская искры, через половину города: офис монополиста ближе к южной окраине.

Парето сказал, на какой номер сесть, чтоб доехать без пересадки, а когда гость было заикнулся про контроль, от которого не спасает даже проштемпелёванный билет, замахал на него: “Что вы, что вы! Сегодня вряд ли. Нет, точно. Я бы на вашем месте и билета пробивать не стал.”

Помнится, Парето упомянул, что Хозяин любит отдавать на откуп то и это, понемногу – цедит милости, чтобы хватило надолго. Так Рипетто получил все трамвайные парки города – но не автобусные. Сюда, в его владения, попадаешь буквально по рельсам: офис на территории депо. Посетитель слез на конечной, а мог бы, если б вагон возвращался со смены, въехать в ворота.

Стоя на контроле в проходной, замечает через противоположную дверь, словно в сияющей обрамленной картине, близящегося офисного человека. – Это, конечно, за ним. Местного уроженца выдают чернота волос, усы и горделивая строгость, сосредоточенная в основном на лбу и между бровей; дяденька лет сорока пяти, бодрый, пока не толстый, в белой рубашке, без пиджака по тёплой погодке, но в галстуке. На брюках аккуратные складки, ботинки без единой царапинки. Хорошо выбрит. В кармашке посвёркивает золотом ручка; в правой руке толстая, малоформатная записная книжка, он то и дело ею коротко жестикулирует. Это существо быстрым шагом приближается из глубины двора, немного слева; гость даже не успел спросить на проходной, как попасть в кабинет к их начальнику – уже явился этот деятель, и уже издали было ясно: это встречающий. Сейчас проводит.

Должностное лицо монополиста при пересечении двора кратко, энергично выговаривает не там курящему работнику и, покачав головой ему вслед, произносит под нос: “Чтой-то у нас всё не как у людей…”

(Свет во дворе ярок и наряден. Солнце нисходит обстоятельно, со вкусом; так довольный, всё получивший днём человек спускается по широкой длинной лестнице к своему саду, то и дело медля, чтобы обменяться с соседями приветствиями и новостями.)

На крыльце, придерживая дверь, провожатый поясняет: нелёгкая задача – преодолеть идиллическое отношение местных к жизни. Вроде не ленивы, но что такое дисциплина, понимают с трудом. Работа у них не на первом, а на тридцать первом месте. –

Гость, разумеется, не комментирует.

В здании он невольно оглядывается по сторонам, украдкой, молниеносно, чтобы его спутник не заметил. Что-то тревожит. Да в чём дело?

Неуютно, все поверхности холодят; ну, да и понятно: бетон.

Гость словно перенёсся в другое полушарие. Вспомни хоть задворки конторы, хоть трактир, хоть даже свой номер, вид из окошка на каштан и тупик; даже двор депо – яркий свет, оставшийся снаружи. Здесь ничто не напоминает о внешней жизни. Пустые, независимо от снующих по коридорам людей, стены, немо и ясно говорят: господин этого места влюблён в экономию и аккуратность. Немыслимо здесь отыскать хоть окурочек, оброненный мимо урны…

В сумрак коридора раскрывается дверь. Приветствия, секретарша впускает гостя. Щедрый уличный свет влился со двора через квадратное окно и на миг ослепил. Вот они, значит: кабинет монополиста и он сам. Кабинет невелик, обставлен хорошо, но без излишеств; только шикарный монитор и маленький аквариум с искусственными рыбками выдают уровень доходов и влияния этого человека. Сам он ровен и гладок: внешность его, конечно, не среднестатистическая начальническая, но национальные особенности сглажены, на выбритом лице не найти решающих доказательств ни за, ни против местного происхождения. Подтянутый и целеустремлённый деятель лет сорока или чуть младше. Гость отмечает здоровье этого человека, неожиданное после одутловатых, желчных, сколиозных, разжиревших, облысевших или сморщенных деятелей резиденции. А больше в г-не Рипетто нет ничего необычного.

Монополист исключительно любезен с посетителем, свыше ожидания. Он, разумеется, перегружен, но его хватает даже на лирические отступления в разговоре, подчёркивающие внимание к собеседнику. Он спрашивает, как гостю понравился город и, в частности, общественный транспорт; замечает, что в условиях согласованного с управой потолка стоимости проезда и невысокой ставки местного транспортного налога неизбежна жёсткая экономия, поэтому важней всего правильно выбрать приоритеты. Мы сосредоточились на удобстве графика движения и контроле оплаты. Стараемся поддерживать на сносном уровне парк. Но оборудование салонов, конечно…

Гость кивнул, с улыбкой подтвердил, что имел случай убедиться в соблюдении обоих приоритетов; монополист понимающе усмехается: да, бдительность, да… Но ведь порядок необходим. А стоимость проезда, зато, просто смешная для услуги такого качества.

(“Он мне нарочно это говорит?”)

Монополист хорошо помнит шефа своего гостя, помнит его неоценимую поддержку и заявляет, что уж он-то не станет чинить препятствий – можете не опасаться, ни-ни. – Подмахнул последний канцелярский шедевр Парето ещё во время чтения и добавил вполголоса: “да… 4-я инстанция… как полагается. И делу венец.” – Разумеется, раз в бумагах нет изъяна, раз дело, при ближайшем рассмотрении, стерильно, монополист не применит к гостю методы управы (он добродушно усмехнулся), а даже даст полезный адресок… – И сразу великолепной ручкой на бумаге высшего сорта набрасывает записку, аккуратно складывает её пополам и пишет снаружи фамилию и адрес. “Домашний. Не стесняйтесь, зайдите; он будет рад вашему посещению. Полезный человек, хотя пожилой; он ещё не вышел полностью из оборота. Так; а вот часы, когда его можно застать.”

Монополист любезен и улыбчив, склонен смягчать отношения и обстоятельства умелым обхождением; заявил мимоходом: “…э, да что там: я ведь и сам наполовину местный” (затронув тему недисциплинированности), и: “ну, конечно, встречаются перегибы, как во всяком новом деле” (относительно бюрократических препон); а всё-таки гость подозревает, что ждать от него решающего облегчения участи нельзя. Спасибо, хоть не создаёт новых трудностей; но он бесконечно осторожен во всём, что выходит за пределы трамвайного царства, и не рискнул бы портить отношения с управой. А уж подестà, которого он, в отличие от публики в трактире, ни разу не назвал ни просто “он”, ни “хозяин”, г-н Рипетто умудрился похвалить раза три за короткий разговор, притом, что злополучная сделка (по счастью) не обсуждалась ещё на высшем уровне, да и с чего бы ей?... Она к политике отношенья не имеет.

Гость осторожно, замирая от опасности, подбирается через эти похвалы к управе и подестà. Все сложности оттуда; значит, там и разгадка. Те двое возле авторемонта обсуждали не какого-то следователя или судью, а “нашего психа” и были в чём-то правы: если высшая инстанция не мешает чиновникам бесчинствовать, вина за бесчинства ложится на неё. Так, по крайней мере, считает народ.

А как считает монополист?

И гость выражает удивление, почему власти княжества не упростят, не унифицируют процедуры согласования, когда при нынешней конъюнктуре местные промышленность и торговля могли бы процветать и обогнать все прочие районы страны. Единственное, что им мешает – сложнейший бюрократический лабиринт, в который отважится шагнуть не всякий потенциальный партнёр. –

Внезапно гостя постигает дежавю. В этот миг бездумность, шок и полная блокада собственной реакции ради сверхцели визита удерживают его от восклицания. – Но миг пролетел, а хозяин кабинета уже внутренне отключился и отвернулся: дело сделано, пора приступать к следующему. Прощаясь, гость уносит, помимо желанной подписи, воспоминание о секунде, когда вместо монополиста он видел перед собой студента из “режимной” страны, как десять лет назад в университетской столовке… Святая уверенность ясна и прекрасна, и, однако, растёт из скромной и тёмной землицы: из факта, что лишь с этой уверенностью можно остаться в живых.

…Ступив за ворота, гость встряхивается и озирается в поисках остановки в обратную сторону. А, вон табличка в тени у забора; там никто не ждёт, потому он сразу и не заметил. –

Кажется, и наверху, как внизу, местные избегают муниципальной темы. Отчего?… Занятно: в открытую заявлять первому встречному, что хозяин княжества свихнулся, здесь не возбраняется, зато столпы порочной системы обсуждать не смей. (Право власти на абсурд; право абсурда на власть… Непостижимо. Какая тут власть? в стакане воды. В недопитом общегосударственными властями стакане крошечной автономии. За что держаться? Что отстаивать? Хоть бы полезные ископаемые здесь нашлись.)

Ладно, служащие конторы на Тихой улице или официант в трактире, а этому-то чего бояться?

Money, очевидно, в кармане, связи тоже имеются. Взял бы да и завалил, со товарищи, муниципального хозяйчика. Если не его, то кого – или чего? боится Рипетто... Вот вопрос. Разве что он по-особому повязан с местной властью; иначе говоря, боится утратить выгоду. Или партия абсурдистов – зловещее тайное общество, мафия, повязавшая кровью всех богатых людей города? –

Гость про себя дивится и посмеивается всю обратную дорогу.

Спешит до конца рабочего дня заглянуть в контору, чтобы сообщить, по просьбе Парето, результат переговоров с монополистом. В понедельник ему в четвёртую инстанцию, и гость, не совсем доверяя “промысловику”, просит ответственного исполнителя о совете.

Но Парето, в пять минут изготовив нужную бумажку, радостно прощается: устал, не хочет возиться? Проявляет местную безалаберность, на которую жаловался сотрудник монополиста? Не принимает четвёртую инстанцию всерьёз? Заранее уверен, что там завернут любые документы?

Или, на этот раз, уверен в обратном?…