Помешанный. 2

Длинная улица

Разложив ситуацию по полочкам, гость поднимает взгляд и с удовольствием замечает, что правильно выбрал улицу, параллельную той, по которой шёл в управу: опять занятный рельеф, экзотическая архитектура и никакой суеты. Здесь одни жилые дома и магазинчики, нет ни фабрик, ни контор.

Длиннющая тёмно-зелёная стена справа извивается, уползая в даль; гость достиг более-менее прямого участка и наслаждается внезапно выданной ему неограниченной перспективой, в которую взгляд вытекает невольно, как вода в открытый сток. Немногочисленных прохожих видать за три версты… Странно, мало детей, а ведь каникулы. А, вон сидит девочка. Издали гостю кажется, что она рисует на асфальте; приблизившись, он замечает прислоненные к забору костыли; подойдя вплотную, готовый уже улыбнуться детскому старанию, обнаруживает, что девочка драит тротуар, то и дело подливая из пластмассовой бутылки остро пахнущую жидкость.

(Неожиданность: рыжеватые волосы, светлые глаза. Такую найдёшь в любом дворе столицы. Если глядеть только на неё и не глядеть по сторонам, ты как будто дома.)

Что приключилось? Не отрываясь от работы, она объясняет, с акцентом, медленно и аккуратно переваливая слово за словом, как опасные булыжники: соседский ребёнок уронил здесь сладкую массу из кулька. (Местная гадость, которую гостю ещё в резиденции предлагал на пробу тот самый приятель-этнограф.) Подрался с одним задирой на обратном пути из булочной. Надо скорей затереть. – Выясняется, что родители преступника на работе, поэтому девочка-инвалид быстренько заперла его у себя, приволокла сюда все средства, помогающие соскрести ляп, и, прислонив костыли к стене, спешит уничтожить следы преступления. – Да зачем? Да разве дворник не помоет?

“А постановление "Уважайте труд уборщиц"?…”

Какова гражданская сознательность несовершеннолетних. Похоже, за неуважение к этому труду кто-то уже поплатился.

Гость озирается: с одной стороны, от заставы, близится страж порядка, и рожа его знакома даже слишком, с другой – из калитки в стене – выскакивают старик, старуха, такса и беременная дама. Гость давно их заметил наверху, над стеной, где они прогуливались в подобии садика перед обшарпанными домами, глядящими с этой стороны улицы на шикарную известняковую экзотику напротив. Теперь эти люди неожиданно громко шумят, театрально спорят и своей живописной группой скрывают девочку от стража. Гость перешёл на другую сторону и через минуту оглядывается: страж задержался и, видно, делает попытки выяснить, что тут происходит, но беременная дама безжалостно теснит его своим арбузом, старуха делает реверансы, позволяющие растянуть юбку в стороны так, что трудящаяся над пятном девочка исчезает из виду, а старик героически борется с таксой, уверяя, что зверь прекрасной породы и привит по всем правилам, но как раз в соответствии с породой отличается свирепостью… по нечётным дням месяца, надо полагать. Вот как раз сейчас отличается. И лучше бы scio полицейский поскорей проходил своей дорогой, пока я отвлекаю зверя – видите, видите! как реагирует на мой манёвр. А?

…Гость отошёл на безопасное расстояние, медлит, хотя надо бы идти, и приглядывается: а полицейский не из местных. Похож на уроженца резиденции, её ближайших окрестностей, примерно. Особенно, если учесть выговор. Вот клерк в управе был местный… По косвенным приметам, потому что он – официальное лицо, ему полагается говорить правильно. Не мог же он сказать, как старик, “шу” вместо “господин”.

Охранники

Опять короткая, фрагментарная улица, которая после происшедшего кажется родной. А вон знакомое крутое крылечко. Одинокое перило справа, тусклые кольца на створках двери, нависший над ней оскал. Второй этаж. Предбанник. Секретарша в углу. Снующие сотрудники.

Сейчас гость начнёт по новой тратить их и своё время, и в том нет ни его, ни их вины, раз высшие инстанции города наабсурдили с три короба.

Он бросает вопросительный взгляд вслед служащему, открывшему дверь в директорский кабинет, и секретарша примирительно поясняет между делом, вполголоса, с короткой улыбкой: “Он же не всегда для этого...” Гость спрашивает, что это за инстанция, от которой велено получить согласование; секретарша, изучив корявую резолюцию чиновника, догадывается, но не совсем уверена и просит подождать минут десять, пока освободится г-н Парéто и, возможно, ещё человек, ведающий этим направлением. Они скажут наверняка.

Заметив скрытое желание гостя, секретарша предлагает пройти до половины коридора, оттуда на заднюю лестницу и там покурить в открытое окно; а если ему не лень спуститься во двор, то внизу на входе он встретит охранников, которые охотно составят ему компанию.

Погода хороша, спешить некуда, и гость неторопливо спускается по ступенькам, протёртым до состояния лоханок. Кажется, он понимает здешнего шефа: такие вызовы минимально отрывают людей от дела, зато шеф разряжается. Посланный, конечно, знает, к чему в его поведении относилось послание. Начальник предпочитает не занудствовать, толкуя провинившимся их грехи, когда это дежурные, обыкновенные упущения; он знает, что они сами знают. Мудро. А некогда ему (и сил лишних нет) потому, что правительственные абсурды и ему задают работёнку.

(Вид из узких площадочных окошек во двор: уже всё нараспашку. Там трава, кусты и большая старая слива в правом дальнем углу. Кошка на кого-то прицелилась с забора. Охранники – подстраховка или дань хорошему тону: они сосланы на задворки, подальше с глаз. Лучше бы завели швейцариху, домовитую старуху, думает гость – она хотя бы привела задворки в порядок; насадила бы цветочки, что ли. Дорожки бы песком посыпала.)

На крыльце с охранниками, глубоко затягиваясь и глядя на раскидистую сливу, гость шутит о своём невезении. Пожилые, но крепкие, с заскорузлыми, как у моряков, лицами дядьки философски спокойны. Рассказ гостя их не удивил: маразм есть маразм, ну так!… Один произнёс это слово: “маразм”; другой кивнул. Кажется, о властях им позволено говорить, что на ум взбредёт.

Гость поддакивает: “Кто только назначает на должности в управе таких уродов!”

Охранники в ответ улыбаются. Стараясь развлечь, поднять настроение, рассказывают, как был построен их город: некогда выходец из другой страны, оказав великие услуги тогдашнему правительству, получил от него титул и небольшое владение на выбор. Ему приглянулась пустынная местность с необычным обилием известняка, он проложил по ней дорогу от реки к резиденции, а потом основал здесь колонию соотечественников. Убедил правительство, что они оживят торговлю и ремёсла, поэтому им предоставили привилегии, среди которых оказалась и относительная автономия княжества – исключительная подсудность подданных князю без права апеллировать к властям тогдашнего великого герцогства, “мёртвая рука” на все земли и т.д. Анклав благополучно пережил либерализацию и демократизацию, потому что соотечественники первого князя держались сплочённо и умели выкрутиться из любой переделки. Они остались прежними, даже сохранили язык, хотя сейчас трудновато его поддерживать. – “И вами до сих пор правит прежняя династия?” – Нет, теперь у нас выборные хозяева – подестà. Но их мы тоже берём из князей: чтоб соответствовали! (охранник ухмыляется). –

Гость колеблется, спрашивать ли дальше, и тут его зовут сверху. Он задирает голову: из окна рядом с площадочным кто-то выглянул и кивает; “поднимайтесь ко мне”; а, г-н Парето. Гость отправляется, бросив окурок в древнюю покорёженную урну и поблагодарив охранников за рассказ, в котором, правда, не много было нового.

(От оклика сверху осталось впечатление лёгкости, как будто здесь не работа, а дом, и ты играл в родном дворе, когда приятель тебя окликнул… –

На миг он ясно видит:

Двор и дом были больше этих; резиденция, как-никак. Лето. Каникулы. Приятель энергично машет из окна; его голос отдаётся и разносится, тут и там выныривает из гомона огромного, наполненного двора. Твой взгляд с привычным, уже почти не мучительным усилием отыскал на недосягаемой высоте знакомое окошко, среди безбрежного фасада, щедро политого солнцем.

(Подсолнечное масло, рафинированное. Оно вызывает лёгкую тошноту и влечёт, стоит соединить с ним, мысленно, седую щепоть соли.)

Всю ту огромность дети умели принять и переварить, справиться с ней, потому что она была дана им сразу с жизнью – прежде неё они не знали другого, жизнь имела привкус огромного дома и большого двора, в те годы у вас – у тебя ничего и не было, кроме жизни, предстоявшей, как непочатое поле, само таких размеров, что если бы ты мог задуматься, оно стало бы непреодолимым. Дети не рассуждают, поэтому идут.

И вот половины как не бывало.)

На втором этаже в коридоре уже гостеприимно распахнута дверь, Парето сообщает, что начальник пять минут назад назначил его ответственным исполнителем по этой сделке. – И тут же выглядывает в дверь: “зайди, зайди”. Появляется другой служащий конторы; гость с интересом разглядывает обоих: а ведь коллеги. Быстрый, живой и сухой Парето никак не позволял предвидеть этого нарочито тихого человека, с полуулыбкой медлящего на пороге; “Г-н Àсколи, – представляет его Парето, – мы с ним сейчас посоветуемся; будете с ним работать потом, когда уладим формальности. Садись, Асколи, садись, надо быстренько…” – Пока Парето мечет из шкафа на стол папки, словно крупье карты, гость и Асколи жмут друг другу руки, рассаживаются, и гость невольно присматривается: рыжеватые седеющие волосы тусклы, светлые глаза тоже, в нём только и есть яркого, что несколько золотых (настоящих, не из титаннитрида) коронок, и те мгновенно скрылись после приветствия за узкими губами. Парето, усевшись по свою сторону стола, поворачивает “карты” к гостю и, тыча в них, даёт исчерпывающую консультацию относительно экологической инстанции, от которой требуется пресловутое согласование.

Потом они втроём составляют бумагу – “быстренько”, но эта работа всё-таки вязкая, съедает время большими кусками, незаметно. Гость и Асколи оказываются нужны только для справок о сути сделки, всю техническую часть хозяин кабинета взял на себя и лепит документ с головокружительной скоростью; гостю осталось дивиться и уважать бюрократического виртуоза, принимающего решения мгновенно, ни на долю секунды не смешавшись, не призадумавшись.

Отдав текст в печать секретарше, Парето пишет на бумажке адрес, объясняет дорогу. Советует отправиться туда с таким расчётом, чтобы прибыть сразу по окончании обеденного перерыва. “У вас есть минут тридцать, чтобы пообедать; рекомендую трактир на параллельной улице. Там недорого, и хозяева симпатичные люди. Асколи, ты пойдёшь обедать? Ну позже, так позже. Объясни тогда, чтоб человек не заблудился.”

Ашерету

…Что же, пообедаем и заодно поупражняемся в аудировании.

Трактир в цоколе четырехэтажного дома на улочке с односторонним движением трудно заметить издали, если заранее не знать; гость, приблизившись, заключает, что это полудомашнее заведение для жителей окрестных домов и служащих окрестных контор. Поэтому, войдя, сразу и с непринуждённым видом обращается к тому, в ком с первого взгляда признал хозяина, советуется, что взять из местной кухни, ловко, между делом ссылается на г-на Асколи, потом, не запираясь и не чинясь, позволяет себя проинтервьюировать – – и вот уже трактирщик, крупный, надёжно упирающийся в земную поверхность мужик, улыбнулся. (Экая глыба. Небрежно обтёсанный монолит.)

В зале сидят пять человек, и гость, набрав еды, спешит занять уютное место у окошка. Обнаруживает, что голоден, и получает от этого удовольствие; за ушами и впрямь трещит. Сквозь треск до жующего доносятся разговоры соседей; зал наполняется. Гость рад еде и не печалится больше, и посмеивается про себя над повадками, сентенциями и произношением местных. Вот опять кто-то вошёл, и с полдюжины голосов дружно приветствуют очередного “шу”. Здешние уроженцы и в резиденции по привычке вкрапляют в речь обращение “шу” и “ша” – эти два словечка и составляют основу большинства анекдотов про них.

Напротив с тарелкой салата и заковыристым блюдом из рыбы усаживается местный. – Вот откуда я сразу это понял? Это не инерция (раз я в заведении, куда вряд ли заглянет приезжий, значит, ко мне подсел обитатель известняков). Дело даже не в едва уловимом акценте: он пожелал приятного аппетита после слова “привет”, которым не воспользовался бы в этой стране уроженец другой области.

(Правду сказать, уроженец резиденции не воспользовался бы никаким словом; и уже хорошо, если бы сообразил хоть пожелать приятного аппетита.)

Вот ещё одна смешная особенность местных; но ведь безобидная.

Отхлебнув минеральной воды, гость бросает взгляд на сотрапезника: самое большее, чуть за тридцать. Одет бедновато; судя по лицу, образование высшее и, пожалуй, не техническое; врач или учитель.

Итак, сверстник: помладше… постарше… да, помладше; года на два, не сильней.

Это его древний облупившийся велосипед прислонен снаружи к приоткрытому окошку; из-за тульи оставленной на подоконнике шляпы выглядывает руль. Хозяин вышел и окликает: “А, шу Ашерету! Приветствую; как дела сегодня?”

И дальше о своём, слишком быстро, но похоже, что этот Ашерету собрался в гости. “Опять с визитом?” – “Да; через четверть часа начало.” – Хозяин просит передать привет одному и другому, кто живут рядом и заходили каждое утро перекусить по дороге на работу. (Типично местная привычка, думает гость: вскочил утром, под душ, глаза продрал, оделся и мигом на работу; а завтракают в заведении, по дороге, отдремавшись… а скорей, наболтавшись с попутчиками в автобусе. Живут на улице. Им даже поесть дома скучно. – Только что ж эти клиенты перестали заглядывать сюда по утрам?)

Ашерету сел за стол позже, а кончил есть раньше гостя – торопился. Гость взял стакан чая с пирогом, водворился на место и, глянув через окно вслед отчалившему велосипеду, вспоминает пробежку приветствий при явлении Ашерету – тихий, но весомый гул, словно по дощатому полу быстро прокатились и канули в щель подшипники. Свой человек.

(Всё-таки, когда приглядишься, что-то здешнее в нём проглядывает…)

Неожиданно на опустевшем месте против гостя возникает трактирщик. Поясняет: шу Ашерету – преподаватель пединститута. Хороший человек; у его студентов сейчас неприятности. – Гость ожидает услышать обычные подробности: чем именно ребята отравились в институтской столовой, в какой столб впечатались, катаясь в папиной машине на выходных, с кем из ректората повздорили; но трактирщик переключается на их преподавателя: знал ещё его дедушку; старший брат Ашерету тоже замечательный человек, уже пять лет как покинул княжество, и сестра их вышла замуж в резиденции, где училась. Остался один младший брат. Сколько-то продержится? Пока ему вроде везёт. –

Гость допил чай, да и пора откланиваться. Трактирщик закругляет рассказ так, словно заранее рассчитал время, это приятно, и гость ещё только, отправляясь к стойке расплачиваться, отвлекает его в последний раз, чтобы уточнить, что именно приключилось со студентами Ашерету. Исчезая в кухонные недра, хозяин отвечает с усталой улыбкой: “…а, обычный маразм. Упекли ребят”.

Заинтриговал. Озадачил.

…Осталось впечатление, что тебе умело презентовали деликатес – новость поинтереснее газетных, из разряда местной экзотики.

Новость-угощенье, конечно, преувеличена в духе старинного героя, фильм про которого гость намерен посмотреть. Словно явилось некое диво, предзнаменование вроде кометы, петуха с двумя головами, говорящей кошки, ключа, внезапно забившего из-под чьего-то надгробия… Ну, разумеется, кто-нибудь что-нибудь натворил – мелкая кража из хим. лаборатории, даже не наркотики, не угон –, вот и отправили двух-трёх зачинщиков на недельку мести улицы или клеить ярлыки на упаковку, и, конечно, приговор кажется обитателям княжества не в меру суровым. Нравы у них мягче. Возможно, они правы и сумели бы лучше воспитать своих сбившихся с пути детей, чем это сделает полиция; но сами же держатся за старинный обычай, за иностранных подестà, у которых, соответственно, другие представления о порядке.

Светотень

В переулке солнце, но, достав из кармана записку с адресом, гость заспешил: нежиться некогда, обеденная идиллия кончена. Он дворами возвращается на улицу, где стоит контора, пересекает её и, по инструкции, углубляется в угрюмую тесную застройку, где известняк пропадает из виду, лишь время от времени дома расступаются, выпуская наружу его узкий язык – последний отрог скалы, самую дальнюю оконечность. Гость, озираясь на номера домов, почти бежит затенёнными переулками в районе заставы; удивляется, почему любезный ответственный исполнитель из конторы не сказал, что вторая инстанция так далеко. Ладно, сейчас некогда выяснять у прохожих, на что лучше сесть, и гость без того уже почти у цели, но ведь он не плутал, дорогу ему объяснили верно, а всё-таки шагает уже с полчаса.

Гостю и не снилось, какой длины может оказаться переулок; в других городах не видывал такого. В записке сказано: пройти Красильной улицей до пересечения с Пекарной, там направо. По инстинкту гостя, Красильной давно пора было кончиться, особенно, если судить по её началу: ведь переулок переулком, одно название, что улица, а туда же – тянуться да изгибаться, когда за очередным изгибом, особенно, учитывая мягкий уклон и церковь у поворота, предвкушается нужный тебе перекрёсток или хотя бы маленькая площадь. Не тут-то было! Сколько гость ни спрашивает, ему машут всё туда же, вперёд: мол, дальше, ещё не дошли. – А он-то боялся, что проскочил поворот…

Вот, наконец.

…Гость, высуня язык, взлетает на крылечко второй инстанции, перед дверным стеклом молниеносно поправляет волосы, галстук, сколько может, выравнивает дыхание, одновременно выражая всем существом, что задержался прочесть на табличке название учреждения; и берётся за ручку. Уже в тамбуре осознаёт, что на табличке было написано: перерыв до 14.30. Поэтому гость не опоздал, а даже будет вынужден подождать минут десять.

К первому, так и оставшемуся без ответа вопросу (о выкрутасах управы) прибавился второй.

И его отложим: сейчас надо готовиться к разговору.

Объяснив строгому дежурному, зачем явился, гость находит место в ряду откидных кресел, явно принесённых из актового зала, кладёт на колени портфель и посвящает оставшиеся минуты восстановлению покоя и пищеварению. Наблюдает дежурного, двух охранников и немногочисленную публику, пришедшую, как он, загодя. Прислушивается к разговорам тех и других. Охранники держатся важно, говорят мало и только на общегосударственном языке, в то время как публика, не церемонясь, жарит по-местному, лишь изредка вставляя непереводимые бюрократические термины.

…Вдруг гость почти вздрагивает: послышалось?… Нет, вряд ли. Старик рядом спросил на общегосударственном языке: “Э, шу охранник, будьте любезны – rumenta?” – и получил в ответ: “Что-что?” Это слово даже гостю понятно, всплыло ещё утром. Самая нужная в быту вещь: rumenta, помойка. Когда гость оглянулся, старик держал в руках упаковку от лекарства и, с трудом подбирая слова, старался донести до молодого человека свою простую мысль.

…Сдав документы в окошко и получив указание вернуться за ними к 17.30 (“нет, раньше никак не получится”), гость отправляется на поиски ночлега.

Уже не бежит и самоуверенно выбирает новый путь: свернул налево по улице, на которой расположено это ведомство, желая приблизиться к центру, и не ошибся – известняки стали быстро учащаться, скоро неприятная, липкая тень средь ясного дня, портившая путь по переулкам, уступила место свободному свету, нежно-улыбчивой декоративности фасадов, и всегдашнее любопытство гостя даже слегка согрелось этой красотой.

Вдруг замирает.

Череда домов прорвалась: дом, тянувшийся слева у плеча, оборвался, гость ухнул в дыру – – и его остановила секунда головокружения.

Слева открылась терраса и на ней – кофейные посиделки. Терраса построена перед домом, задвинутым далеко вглубь по сравнению с соседними, едва оставляющими пешеходам узкую полоску тротуара. Явление предстало яркой картинкой, наугад открытой в старой скучной книге; опять. Умение удивлять у местных в крови. Они мастера эффекта, иллюзии, постановки события и вещи.

Терраса невысока, пологие ступеньки пунктирно прерываются вазонами, в которых растёт посеянное частью людьми, частью ветром; на самой террасе остатки тонких известняковых колонн перемежаются с редкими металлическими опорами, состоящими из неровного, яркого, плывущего блеска; высоко между ними натянуты, для защиты от солнца, куски парусины, они трепещут от малейшего дуновения. Вылинявшие полоски едва заметны. Гость различил сперва эти паруса, потом людей под ними, потом тёмную зелень в глубине – разнобой пальм, выставленных, кажется, из всех квартир пятиэтажного дома, в тени позади всего.

Люди погружены в созерцательную беседу, словно плывут мимо знакомых берегов. В какой-то миг возникает удивленье: как они сами-то знакомы, недоказуемо (может, из-за родства друг другу? не тебе же). Силишься выхватить известное из их пёстрого куста, а глаз и мысль скользят.

Наконец, в левом переднем углу террасы они надёжно обретают давешних стариков, не попавших на сеанс.

Взгляд, жадно впитав их, на прощанье перебирает остальных – безостановочно, быстро, без суеты; как будто надо запомнить.

Последними в мыслях уходящего гаснут яркие пятна детей, игравших на лестнице перед столиками, занятых и погружённых, почти переставших шалить. Потом раздался оклик, одна девочка в нарядном светлом платье вспорхнула, за ней снялась с места вся компания, чтобы вернуться на зов пожилого, аккуратно одетого дяденьки с лицом льва, и тогда открылся верхний, последний перед террасой вазон: такой же облупленно-голубоватый, с трещиной наискосок.

Герань возгорелась в нём, неистовое пламя радости. Ослепляюще яркий праздник. – Гость встряхнулся, заторопился. Почти бросился прочь: время не терпит, надо звонить шефу.

Найти ночлег, расположиться там, потом чего-нибудь перехватить перед тем, как вернуться за ответом. –

И он бежит! пока часы на ближайшем фонарном столбе его не успокоили: всё-таки он зевал не двадцать минут, а от силы две.

(Он видел то, чего нету. Их дома ещё можно допустить в реальности, даже с пальмами, даже с непривычно мягкими, аккуратными в общении людьми; но известняковая терраса и люди там, плывущие через день и жизнь, испугали:

Словно в точно, как часы, идущем человеческом существовании обнаружился маленький изъян, прореха во времени, через которую ты, зазевавшись, едва не выпал… куда нельзя. В тебе не предназначенное.)

…Остановившись на перекрёстке, оглядевшись, гость справа обнаруживает знакомые приметы. Топает туда; правда: родной трактир. Ноги вынесли сами. В двух шагах обнаруживается телефонная будка; гость звонит к себе на фирму и просит передать шефу, что задерживается – дело закруглится не раньше, чем завтра к обеду. Да, он будет держать в курсе. Пока. – Жаль, что шефа не оказалось; с одной стороны…

* * *

Ночевать предстоит в гостинице у реки: там дешевле, сказал официант в трактире, куда гость заглянул ради кофе и этого совета, – дёшево и удобно. Надо вернуться к перекрёстку, повернуть направо и там, через светофор, снова налево. Гостиница в конце той улицы – “увидите, это предпоследний дом перед рекой и мостом, после авторемонта”.

Дом, как и соседние, выточен в известняковой скале; перед входом растут четыре конских каштана. Гость впервые попал во внутренность целиком выточенного, без достроек, здания; озирается. Портье приветлив, постояльцев мало, судя по ключам на доске. Новоприбывшего окружают вниманием. Он сразу соглашается взять комнату окнами на улицу, ведь в тупике почти нет движенья.

Гостиница невелика, спроектирована в стиле заводского клуба, какие бывают у крепких, цветущих, пусть не перворазрядных предприятий: белизна, простор, окна, обильно впускающие свет; безукоризненная правильность планировки. Колонны стройны и светлы, и такова же лестница внутри, плавным закруглением выводящая с первого этажа на второй, к номерам. Ничего особенного, и всё-таки даже воздух на ней кажется чистым до целебности.

Устроившись, найдя свой номер сносно убранным, а душ – исправным, хоть и много раз чиненным, гость располагается у приоткрытого окошка и достаёт из портфеля документы по сделке, которую должен довести до ума. Он усомнился бы в честности партнёра, если бы смотрел бумаги у себя в офисе в резиденции. Но перед шизой здешней бюрократии подозрения бледнеют: задача конторы – выжить, ей не до жиру. Похоже, средний и мелкий бизнес княжества уступают, что могут, чтобы привлечь и удержать партнёров из нормальных мест.

Гость заключает: бедствие длится порядочно времени, а конца не видно – раз партнёр не предпочёл переждать его, а действует, исходя из незыблемости сложившейся конъюнктуры.

Трамвай

На этот раз он заблаговременно выясняет у портье, как доехать до экологической инстанции. Оказывается, слева от перекрёстка останавливается трамвай.

Нужный номер подкатил сразу, словно подали карету. Прекрасно. Народа мало, можно сосредоточиться перед беседой в инстанции.

Тут нечаянно разъясняется одно из недоумений дня – разгадка является на ближайшей остановке, вместе с контролем.

Трамвай – филиал управы.

Вопрос, в какую дверь ты вошёл, зачем задержался у дверей, когда твоя остановка – ещё не следующая, зачем отвлёк водителя на продажу билета, ведь возле остановки, на которой ты сел, есть киоск; вопрос, почему сунул водителю банкноту – что, правда мелочи нет? –, почему долго копался, до самой следующей остановки, когда по правилам полагается пробивать билет сразу, чтобы не воровать у муниципального транспорта минуты, почему не остановил шалящих ребят, когда они засовывали в конвалидатор чью-то тетрадку по математике, почему потом сел на место, над которым написано “для кондуктора” (кто-то подсказывает: кондукторов год назад упразднили) – вопрос, вопрос, вопрос вертится вокруг тебя, перехватывая каждое движение, слово, начаток действия – ну чисто опытный вратарь на тренировке; этот единый Вопрос, предназначенный, очевидно, согнать пассажира с трамвая во имя вящей славы контролёров, сильно осложняет поездку, и, однако, победа остаётся за чужаком: аккуратно, аргументированно, хладнокровно отбрехавшись, он покидает ристалище только в пункте назначения, неоштрафованным и во всех прочих отношениях целым. Хотя…

В довершение удовольствия экологическая инстанция отсылает гостя в ж., то бишь обратно в управу, к промысловикам.

И это не удивляет.

* * *

Рано утром на свежую голову гость бреется и беззвучно повторяет в зеркало: “успокоился; готов к любому развитию событий”. Знает препятствие и потому с ним справится. Он хороший работник.

Снаружи серенькое утрецо, не пасмурное до конца, но и не ясное, кажется, всем кругом хочется спать, от коридорной до владельца соседнего авторемонта, который ходит по своему хозяйству туда-сюда, глядя под ноги, что-то поднимает, переносит, кладёт, проверяет, и всё на чистом автопилоте. Гость вошёл в местный жанр и здоровается на ходу; авторемонтник, подняв голову, приглядевшись, отвечает.

Его взгляд напомнил шаги коридорной, когда гость запер номер, обернулся, а за столом пусто; лампа не горит. Лишь лёгкий беспорядок на столе подсказал, что коридорная была здесь только что. Гость ступил в сторону лестницы, что-то мелькнуло в противоположном конце коридора; он оглянулся и разглядел в сером сумраке халат, косынку; и удивился немного тишине и усталости этих шагов. Из окна в торце свет сочился умеренно и негромко, словно не желая будить спавших за дверями – словно заглядывал не в гостиничный коридор, а в больничный.

На лестнице подумалось, что коридорная пошла к служебному выходу сменяться – невозможно дежурить сутками.

Потом внизу, где сдают ключи, портье улыбнулся постояльцу коротко, пасмурно и легко, словно утро и его освободило от какого-то бремени.

Всем полегчало.

Каштаны снаружи, авторемонт, звук железной дороги тает за спиной, а кругом подсыхают следы ночного дождика…

Гость не рискнёт пробираться дворами, сокращая путь, поэтому после перекрёстка свернул направо и долго бредёт до пересечения с Тихой улицой, где находится контора.

…Ответственный исполнитель только что вошёл и, пока извлекает и раскладывает на столе документы, расположен перекинуться с клиентом парой слов на общие темы. Но едва тот подвёл разговор к вопросу, почему его не предупредили о препонах в экологической инстанции, как зазвонил внутренний телефон; Парето берёт трубку, на том конце явно директор с каким-то срочным заданием (когда гость вошёл в предбанник, из кабинета уже доносился начальственный голос); скудный запас времени растрачен, гость откладывает вопросы до лучших времён.

В конторе все предназначенные бюрократам документы проходят через руки Парето, а г-н Àсколи, с которым он советовался вчера, занимается исключительно содержательной стороной – продукцией местной лёгкой промышленности, предметом сделки между фирмой гостя и конторой.

Положив трубку, Парето поясняет: чиновник из управы нарочно подключил к согласованию инстанции, которые, в свою очередь, охотно отошлют заявителя дальше по цепочке. Чтобы прервать сказочку про белого бычка, нужно выполнить все формальности, необходимые для согласования с “экологами” и “промысловиками”, но продумать новый текст заявки так, чтобы он исключал участие других ведомств. Этим ответственный исполнитель занялся сам: даёт гостю подробные наставления, как вести себя у “промысловиков”; заново просмотрел комплект документов и даже уложил их, как нравится тамошним чиновникам; на прощанье, в дверях кабинета, говорит: я ещё поработаю над текстом.

Гость благодарит и прощается, но, проходя через холл и кивнув секретарше, снова занятой сразу пишущей машинкой и телефоном, спрашивает себя: что бы могло значить обещание.

Только, что у меня заведомо не примут и этот, отредактированный текст. –

Осталось мужаться. – И он знакомыми улицами решительно шагает в управу.

Действительно: завернули с ходу, несмотря на чудесную подготовку к устной и письменной частям экзамена. Помимо предвиденного Парето, от заявителя потребовали уточняющих документов. Чтобы оформить их, пришлось и постоять в очереди, и поспорить, и побегать на ксерокс. Гость пропустил обед и ловко, быстро провернул формальности, но всё-таки еле успел к закрытию.

Во время заключительной беседы абсурдность запросов “промысловых” господ даже гостя привела в ярость. Он мысленно скрежещет зубами, не подавая вида: полное впечатление, что над ним сознательно издеваются. Мало того, что, несмотря на все дополнительные оформительские хлопоты, вместо завершения процедуры бюрократы присочинили к проекту сделки несколько новых тем, каких даже шеф гостя (тот готов поклясться) и во сне бы не увидел; нет, этого им не хватило: под занавес они вдруг требуют несколько справок из резиденции, для чего нужно либо возвращаться туда, либо запросить их с курьером или почтой.

Командировочные кончаются, а гость вынужден потратиться на междугородний звонок шефу. (Две кабинки стоят напротив кинотеатра, под деревьями, на островке посреди площади, превращённом в сквер. Солнце почти село, воздух кругом синеет и наполняется чем-то несерьёзно-заговорщическим – безобидным и всё-таки важным, как голод и обещание еды: словно в нём размешали детскую тайну. Из кабинки видно, как люди шастают взад-вперёд по площади, на которой иссякают машины, по скверу, как они спешат, высматривают и находят друг друга, быстрые без суеты, и скрываются с тихим смехом в дверях кинотеатра, кондитерской, в переулке, в подошедшем автобусе.) – Он выходит из кабинки пасмурный. Беседовали в телеграфном стиле, но чувствовалось, что шеф не в восторге от проволочки. Разумеется, пришлёт всё необходимое завтра же. И переведёт командировочные.