Этот спектакль так же мало может надоесть мне, как собственная жизнь. Блажен, у кого есть нечто в этом роде: книга, которую не устанешь читать, музыкальная пьеса, которую знаешь до последней ноты, но до последней ноты и любишь. У меня таких вещей несколько. Бетховенский квартет соч. 59 номер 2, «Хлеб и вино» Гёльдерлина, «К Талиарху» Горация, средневековые чешские картинки «Св. Иероним» и «Св. Вацлав», ...
Теперь вот и бородинский «Портрет». И если музыку, книгу, репродукцию никто не отнимет, пока здесь не наступил полный Фаренгейт по Брэдбери (впрочем, явно ждать недолго), то спектакль скоро умрёт, своей или насильственной смертью. Останутся одни записи. Одна память.
* * *
Саратов, 17.11.2011
Лояльная, тихая публика. Удобный, с хорошей акустикой, но неподходящий для «Портрета» зал: скучная, словно припылившаяся безысходной тоской безденежья и провинциальной заброшенности коробка, в которой даже чёрный цвет фоновой обшивки не давал впечатления глубины, хуже того: не казался до конца чёрным, — в то время как в РАМТе эта чернота сияет.
Вступительное слово сказал Бенедиктов. Встал слева от нас, близко к кулисе, из которой вышел: в затрапезных клетчатой рубахе и джинсах, без пиджака — прямо как есть. Похвалил фестиваль, изрёк некие банальности сердечным тоном; говорил исключительно складно; важней содержания речи была симпатия, которую неизменно внушает этот несколько робкий и некрасивый человек.
(Его тихое явление среди безотрадности утешало, хотелось поклониться ему с немым почтением.)
Долго не включали вступление — фоновый гул, от которого дрожит диафрагма, и звуки строящегося оркестра; декорация стояла пустая, безмолвная, хотя уже освещённая, и словно спрашивала пространство; эти секунды растянулись неимоверно.
Вспыхнула злость — и тут же, наконец, зазвучало вступление, и кружки ламп над передней частью партера заткнулись.
Редько выбежал слева направо, вспорхнул на помост с пюпитрами.
«Нигде не останавливалось столько народа...»
Выдал больше текста, чем обычно.
Иногда кажется, у него есть лишь этот выбор: взять себя в руки и внутренне высохнуть или раскрутиться до полной истерики, от которой вдруг странным образом отделяется и повисает в воздухе некое — дивной прозрачности — содержание.
На этом представлении было и то, и другое.
Движения Чарткова дома на кровати, под музыку показались несколько напряжёнными. Настоящая красота наступила в пляске при оживлении Психеи: дивная, единственно Редько присущая лёгкость без тени нарочитости, когда не может зародиться мысль о спорте или балете; причину предполагаешь в том, что земное притяжение на время танца уменьшается.
Ночные происки Портрета были показаны подробно, причём артист ни разу не встал в полный рост на кровати, но, на коленях, отворачивался и вынужденно оглядывался, как это было в первых виденных вариантах спектакля; и вертелся, и укладывался, говоря о подходах Чарткова к картине — подсказывая, что это происходит в сновидении. Запомнилась жуткая судорожность, когда Портрет явился к Чарткову за ширмы пересчитывать свой капитал. Редько не воспроизвёл само движение, жест пальцев, сжавшихся вокруг добычи до обморока, а показал его воображению голосом и жестикуляцией с отчётливостью картинки.
При первом «...и проснулся» раздалось лишь несколько негромких смешков, при последнем зрители смеялись уже густо и отчётливо. (Тут актёр стремительно съезжает с кровати на пол и резко меняет тон. Вдруг череда длинных, сложных движений обрывается одним простейшим, кратким — Чартков вылетает из сновидения на пол, как плод при стремительных родах.)
Впервые (но это может быть субъективным впечатлением) актёр так сильно упирал здесь на вывод: ты, друг любезный, хапнул чужое; причём сделал это голосом, в словесном тексте, а не пластикой.
Чартков разгулявшийся, Чартков читающий о себе и принимающий аристократических дам, весь в хлопотах, и т. д. до самого превращения в светского монстра, составляли, пожалуй, лучший кусок этого варианта.
Вторая часть: жуткая потерянность, слёзы на глазах, дрожь при осознании смысла случившегося. Отражения глаз Портрета на конкурсе не было (очевидно, с учётом размеров зала: глядение портретным взором действует лишь на близко сидящих). Но смятение иконописца, контрастирующее с обстоятельной деловитостью его сына, который до тех пор со стороны, пусть и с участием, рассказывал историю жизни отца, удивляло сочетанием полного и всамделишнего невладения собой с прозрачным, ровным, беспрепятственным истечением смысла Оттуда сюда. Когда третье лицо сменилось первым? В словесном тексте оно так и остаётся третьим, принудительно, а в постановке вместо «он» однажды возникает «я». Эту смену точки зрения трудно отследить.
(Вот одна из самых занимательных особенностей этого спектакля: бесступенчатая регулировка грамматического лица.)
Жуткий отходняк монаха после совсем, если честно, никакого отшельничества и работы над алтарным образом: закрыв лицо капюшоном, Редько ещё и рукава натянул так, что кисти в них скрылись. Вышло: монах выстоял, достиг, сумел — но обуглился. Больше не хочет обратно, вот что страшно. Он хочет не-быть. Помню варианты с другим акцентом: о блаженство, «чтоб смог я вынести, снимите с сердца божественной жизни тяжесть». Дождь прекрасен, целителен, это начало потрясающе ясной, яркой и чистой новой жизни. А в этот раз были увечность и отказ жить. Дождь заливал головешку.
Умная Л. заметила, что костяшки и первые фаланги пальцев — то немногое, что всё-таки показывалось из рукавов — смотрелись как культи. «Художник без рук!!» Она права; это, скорее всего, и вызвало у меня озноб. Внутренний холод, от которого дрожишь ещё час.
По обыкновению качественно вышел старый художник в беседе со своим сыном: старик стариком; и голос, и поза, и лёгкое покачивание, и почти пророческий тон заставляют видеть седую щетину на подбородке и рот с остатками зубов. Для этого Редько натягивает капюшон на самые глаза и, запрокинув лицо, садится чуть боком на край кровати, крепко, напряжённо держась за него несколько отставленными от туловища руками и отклонясь назад; почти сползает — колени оказываются ниже края; говорит громко и сипло, выдыхая с усилием, и воспроизводит интонации тугоухого человека.
...Некто местный в сети написал: Редько стиснул зал в кулаке и ни разу не отпустил. Согласна.
Комментариев нет:
Отправить комментарий