17.10.2013
Зачем-то заменили первую пьесу (Телеманна).
Уткин блистал, и Редько превосходно его учитывал.
В ожидании второго сеанса Чартков, войдя в азарт и наивно терзаясь вынужденным воздержанием, не только подпрыгивал, сидя на дрыне-мольберте, но и бил её ладонями по рогам, и нетерпеливо сучил ножками — совершенство.
Катастрофа на выставке: почти неподвижность; лицо умерло у нас на глазах, страшнее, чем когда-либо раньше. Правая рука протянулась в окошко совсем немного, ладонью кверху, спрашивающим жестом — не до конца раскрывшись, напоминая цветок; весь фокус был в медленном, плавном, безостановочном изменении положения кисти и пальцев. Чартков смотрел на картину с обезоруженным, кротким, почти просительным восхищением: «но как же...?» — совершенно забыв на этот миг о себе. В нужном месте музыки на глазах у него появились слёзы, и, кажется, лишь тут я сознательно отметила, что тем временем лицо превратилось в оплавленную маску.
Так запекаются слои лавы.
Слёзы единственные жили на этом лице. — Да, потому и жутко: трупы и канопы не плачут.
Отперев дверь в квартиру, он прежде, чем ступить через порог, облокотился на дверную раму и с силой потёрся лицом о рукав, ибо уревелся вдрызг.
Чартков, поражённый завистью, красиво и долго перемещался мелкими подскоками по ребру дрыны справа налево и обратно, и потом, перед тем, как ему лечь на ребро умирать, его руки, словно припоминая, вторя, пробежались, прихватывая и отпуская, по небольшому отрезку ребра; в этом движении безумие Чарткова высказалось отлично, полно, хотя нельзя объяснить, почему. — Опять открылось окошко напрямую в истину, пусть не радостную, но существенную; между нею и нами не осталось разделяющих посредников, душа спокойно шагнула в неё, как на фабричный пустырь под луной, и внимательно, не суетясь рассмотрела последние секунды жизни Чарткова.
Экскурсовод по Коломне опять двигался странно и подробно. — Танец мотылька у застекления дачной веранды.
Зверски продуманное сведение Психеи с портретом (1) и писание портрета с Ростовщика (2). В каждой из этих сцен этапов оказалось больше, чем прежде, развитие было сделано подробней, сложнее.
Во время писания портрета старый художник сначала попадал головой и туловищем в свет, обжигался, но возвращался, отпрянув, с другой стороны, потом, когда стал проходить глаза модели, ткал изображение ладонями и завершил сеанс красивейшей точкой — рука ослепительно сверкнула, оставив на сетчатке не трепещущий букет линий (отпечатки пальцев в разных положениях, наслоенные друг на друга), а именно круглое сплошное пятно, причём более яркое, чем мотыльки рисующих кистей. Наименьшую яркость имел этап попадания в магнитное поле Ростовщика и выскакивания оттуда. Получилось крещендо в три приёма.
(Надо же было так освоить эту лампу, так поладить с ней, научиться извлекать из неё столько!)
Во второй кульминации свёл воедино капли с небес и капли из глаз. Стоя на коленях правым профилем к нам, протянул руки и долго держал руки в струях, как ветки, выставив их не поперёк падавшей воды, а вдоль; повертел головой, как под душем — стало видно, как густо льёт; и снял пиджак через голову, склонясь вперёд, причём капюшон майки, естественно, полностью накрыл ему голову и свис ниже подбородка. Вот тогда он поиграл с водой в канаве, очень красиво — поворачивая правую кисть в потоке вокруг оси, легонько, точно, как поворачивал в дожде; сунул в воду и вторую руку; умыл лицо, не откидывая капюшона; и вдруг, зажав лицо, скрючился на боку и показал, вздрагивая, что плачет. Вода на ладонях смешалась со слезами; пришедшее снаружи встретилось с пришедшим изнутри.
Слёзы небес и в ответ слёзы человека: метафорический артист, на удивление.
(Со времён труппы Мацкявичюса не видала таких подлинных умываний, как у Редько. Даже в «Тени», в эпизоде, где все прикасаются к воде, оживляет её один Редько: не только прикосновением к волнам, а тем, как потом под разговор неосознанно осушает лоб тыльной стороной ладони и проводит растопыренными пальцами по одежде.)
Дивно качественная концовка; причём под расчёску. Редько и при первом появлении молодого художника Б. на аукционе подчеркнул её — ведь этого персонажа наколдовывает нам именно она, когда делит волосы человека на пробор и прилизывает; теперь, чтобы рассказчик вернулся на аукцион не в теории (от третьего лица), а живьём (от первого), надо опять позвать расчёску. (В первый раз молодой художник занялся ею вплотную; причесавшись, уже начав рассказ, даже сдул с зубцов застрявшие в них волоски прежде, чем сунуть расчёску назад в карман.)
Может быть, это она помогла разумно развернуть финал — так, чтобы он не скомкался, но и не затянулся. Художник Б. и вслед за ним слушатели рассказа окидывали стену взглядом, не сомневающимся, что сейчас он найдёт искомое; это выражение сменилось уверенностью в исчезновении портрета. Многоточие их недоумения, доходящего до неуверенности в том, что они вправду видели столь странное изображение (хоть они и восклицали потрясённым полушёпотом «украден», им всё-таки не верится, что материальный предмет мог пропасть мгновенно, как солнечный зайчик), завершилось маской полной Fassungslosigkeit.
Так человек, видевший летающую тарелку, стоит постфактум, один, когда толпа схлынула и разбрелась, и не знает, что ему думать — но знает точно, что произошло сверхважное. Да, оно миновало и, вероятно, на его веку не повторится, но только что задело его и оставило след навсегда; пусть он и не постигает ни причины, ни смысла, не представляет себе последствий и даже уверен, что в его маленьком уголке мира их не будет — случилось историческое, чему он с открытым ртом смотрит вслед.
...Ночные пути, маневровые светофоры, луна; степь, свобода. Ты находишь начало в этом мраке, начало вместо ожидавшегося конца. И эта странная Пифия убивает здесь себя — сгорает отчаянием, — чтобы возродиться.
...
По мелочи:
В этот раз опять обернулся к женщине из текста, воскликнувшей за спиной Чарткова «глядит, глядит!». Светская дама вышла, как всегда, симпатично; после двадцати представлений можно сделать вывод, что её константа — запахивание халата-пальто, который артист придерживает у шеи одной рукой, словно задумчиво подперев ею голову, приложив несколько пальцев сбоку к подбородку, — в то время как вторая рука ложится прямым углом на туловище, горизонтальной частью прижимая внешнюю полу к телу. Ещё одна константа: когда он, говоря о заказчиках Чарткова, тащит дрыну, наклонив, с правого от нас края сцены на левый, выглядывая из-за неё вправо-влево так, что заказчики на долю секунды возникают там вместе со своими голосами, требующими разных разностей, он всегда кивает им в ответ и вполголоса, прибалдело и с торопливой готовностью, вставляет «ага». В «Портрете» нашла достойное применение способность Редько молниеносно намечать и стирать рядом с текущим персонажем другие живые существа, чередовать их так быстро, что возникает — и запоминается — впечатление их одновременности.
(Тут опять же дело в умении обращаться с отпечатками, с инерцией нервов; сигналы ведь передаются не мгновенно — и «тревога», и «отбой», — вот артист и запускает в наше восприятие нечто вроде сверхзвуковых самолётов.)
...Странно сознавать, что видела это не во сне и не в ленивых мечтах о персонаже смутно наклюнувшейся истории, а наяву, в окаянной жизни.
Комментариев нет:
Отправить комментарий