16.02.2012
Вариант умеренный (именно; а не посредственный). Вполнакала, но на достаточном для публики градусе и без ляпов. Очень много текста и очень мало огрехов. В смысле воспроизведения тов. Гоголя — идеал. Темп зашкаливал, особенно в первой части, зато снова хорошо вышла концовка.
После ухода Варуха Кузьмича с квартальным, слов «слава Богу, чёрт их унёс» и краткого объяснения, каким образом червонцы выпали из рамы Портрета, Чартков, доплыв до правого окончания нижней полурамы, обнаружил её внезапный обрыв и замер; а встав, небывалыми прежде шагами подошёл к правой рейке, прикрывающей кулису, и бережно, почти нежно прислонился к ней, положив на неё правую руку, словно слушая что-то внутри неё... да тут, с концом музыки, левой рукой как выхватит из-за неё швабру, с диким драйвом!
Состояния до и после проявления молодых желаний были чётко и красиво разделены паузой и сменой тона. Между осознанием доступности всего, прежде вызывавшего зависть, и осуществлением желаний, наоборот, границы не было: портной, новая квартира и ресторан вылились одним потоком со второй половиной «речи о будущем».
«Да я зашибу их всех» вышло в этот раз яростным и деятельным, как само движение, которым Чартков отправил швабру назад в кулису. Казалось, он прямо сейчас приступит к работе. — Фига два.
Выразительные ответы Чарткова на трудные вопросы аристократки: находчивость. Он каждый раз именно находился, быстро перебрав несколько вариантов ответа и закончив наилучшим.
Красивый второй сеанс: чартковское «малевание» позади освещённой голубым светом сетки заставляло буквально видеть возникновение портрета и потом изглаживание подробностей, не понравившихся аристократке.
Смутное состояние духа после ухода заказчиц: Чартков остановился в нерешительности у ближнего конца нижней рамы с неоконченным жестом, говорившим: «хотя... а!». Потом под музыку, полулёжа в углу рамы, рассматривал свой старый этюд с Психеей, и поигрывание поднятой правой кисти выдавало мысленную работу, которую он теперь проделывал над готовой, но скучной вещью, позволившей ему вспомнить, что он профессионал, и укрепиться, утвердиться внутренне от этой мысли. Дама всё-таки сбила его с толку, с тона, озадачила своим неизвестным ему прежде, но в её глазах единственно верным взглядом на живопись: должно быть не похоже, а благообразно.
Соскальзывание с ребра рамы во время музыкальной интермедии перед рассказом о заматеревшем Чарткове: в этот раз лёжа. Левая нога соскальзывает, Чартков поднимает её за брючину и аккуратно возвращает на ребро. Чуть забылся — она опять упала, теперь в другую сторону, и т. д.
При упоминании о прилежной работе коллеги Чарткова в Италии актёр для наглядности два раза отжался от рамы: неожиданно, комично и так легко, что странно вспомнить. Как по линейке. Геометрия, а не физкультура.
Рассматривание картины однокашника: после короткого распада (истлел, как труп, даже голосом) — полёт чайки в ярме. Руки парят, вытянувшись далеко за края дрыны, подрагивая точно, как крылья, опирающиеся на восходящий воздух, а шею охватила рама окошка. Счастливая детская улыбка. Пока всё его внимание собрано в картине, Чартков не замечает, куда влетел. Однажды чайка в ярме застревает и, коротко, сильно стукнувшись об него, лишается крыльев. Музыка погасла. Чартков на выставке. Это капкан.
(Суперская идея.)
Вход в квартиру: медленно, на цыпочках. Чартков затворил дверь и приник к ней, чтобы отрезать бывшее напрочь.
Переодевание в начале второй части: снова меткий помощник в кулисе. Аккуратно свёрнутая одежда влеплялась пригнувшемуся актёру точно в спину, и он, замерев, оглянувшись чуть вверх, будто не возьмёт в толк, откуда прилетел шлепок, успевал взять вещь прежде, чем она упала.
В кармане пиджака не оказалось расчёски; что же, Редько построил художника Б., т. е. его на прямой пробор прилизанную шевелюру, прямо руками, глядясь в свет из правой ложи, как в зеркало.
Воспоминание об отце: рассказчик медленно высвобождался из пиджака, двигая спиной и плечами; не было ни куклы-младенца, ни вселения призрака в пиджак — художник Б. просто держал перед собой кусок материи, чуть провисший между расставленными руками, а потом долго и тихо целовал его перед тем, как усесться с ним на полураму.
Новая картина растущих процентов: руки близко к туловищу, лишь кисти взбегают наперегонки по невидимой лестнице, на каком-то незримом пределе одна бьёт другую и получает от неё сдачи – мол, разве не знаешь, что выше запрещено? Нагромоздившиеся до невероятия проценты рассказчик нёс, сомкнув вытянутые прямо вверх руки; они казались крепко связанными, его словно сверху дёргал за них и таскал туда-сюда по сцене огромный Ростовщик, не видный только из-за размеров: чернота фона — чёрное сукно его сюртука в промежутке между соседними пуговицами.
Писание портрета с ростовщика: художник много раз приближался к столбу света то справа, то слева, задевал его и, обжёгшись, быстро отступал — перед тем, как начать собственно писать, создавая изображение в воздухе порхающими кистями; в конце, сдавшись, схватился за голову.
Мольбы ростовщика и ужас художника скомкались, вся история зависти и конкурса вышла скучновато.
Встреча с учеником после передачи Портрета приятелю была сделана хорошо, но словно с намерением отжать её до резюме.
После второго визита чёртика-приятеля рассказчик, отступая через кустарник пюпитров, высказался подробно и чётко, и снова, хотя слабее, чем в прошлый раз, я ощутила оправдание: видите, он изменился к лучшему, поняв, где ошибался.
Старый художник после написания образа для монастырской церкви долго смотрел в небо, стоя на коленях, неподвижный, когда все давно ушли. Потом снял пиджак, прополоскал в канаве, отжал. Приложил к лицу. Последовало сложное плавное перемещение с судорожно закрытым от света лицом; пиджак стал чернотой. Редько сперва оказался на боку, зажимая глаза пиджаком, вздрагивая, затем — на спине, подложив его под голову; как одна поза сменялась другой, уследить было невозможно.
Передо мной был уже не монах, а художник Б., отмывший память отца этим рассказом.
...Всё-таки художник Б. в последнее время «крепчает», звучит всё чётче со своей судьбой и заботой; он больше не рассказчик истории, а вторая составляющая истории художника, создавшего Портрет. Отец и сын нераздельны, что, среди прочего, объясняет упорство, с каким Б. старается выполнить просьбу отца. Пятнадцать лет! Но уничтожить Портрет для него означает окончательно снять вину с автора, поэтому он готов хоть всю жизнь положить на это. Рассказывая об отце, Б. постепенно в него вливается и, после разрешающего кризиса, возвращается в своё настоящее.
Комментариев нет:
Отправить комментарий