Волки поют, глядя на красивое: Луну воспевают. ;-) Так им, голодным, становится легче.
«Портрет» игрался без антракта и всего полтора часа, но казался долгим, колеблющимся путём, полным событий, с отчётливой цезурой между обеими историями. Поначалу перевешивала первая часть, но под конец Редько как следует оседлал и вторую, так что она больше не казалась простым пояснением к первой (мелким текстом сноски).
Содержательный пик первой части — кризис Чарткова на выставке под Р. Штрауса (инструментальный вариант песни «Завтра!»), пик второй — искупление старого художника под Марчелло. И выставка, и отходняк старика помещались за эпизод до конца соответствующей части; обе кульминации передавались через пантомиму и музыку. Наоборот, словесный текст перевешивал в зачине и в конце всей истории: Щукин двор и пропажа Портрета — выход из прозы в игру актёра и возвращение.
Покупка Портрета происходила в глубине сцены, последнее свидание художника Б. с отцом — тоже; в первом случае эпизод кончался воплощением повествования в конкретного человека и его выходом на первый план, и так же происходило в финале, когда художник Б., завершив рассказ об отце и выделившись из него, став снова только собой, возвращался на авансцену, чтобы поставить в конце «Портрета» многоточие.
Показ людей впервые сильно и надолго выступал на первый план в беседе Чарткова с хозяином и квартальным надзирателем. Следующая вершина — визиты аристократки, где опять же присутствовали трое: Чартков, дама и, фоном, её тихая дочь. Во второй части «человечки» выступали вперёд реже; дуэт художника с приятелем-чёртиком был, пожалуй, единственным полновесным показом персонажей.
Ростовщик как корень зла — причина и главный «агенс» этой истории — являлся странно: виделся он всегда на дистанции, а вблизи (во время обоих объяснений с художником) исчезал как человеческая фигура и оставался висящим в воздухе голосом, что, конечно, гораздо страшнее даже самого угрюмого, экзотичного и рослого «азиатца». В своих отношениях с художником он проявлял себя отчётливо как не-человек, тому приходилось иметь дело с угрожающе близкой чуждой сущностью. Это верно и относительно уже покойного, через картину возвращавшегося с того света Ростовщика в первой части: он давил незримым присутствием, не обретая человеческой внешности.
Это присутствие передавалось звуком гобоя, а живой Ростовщик воплощался в неисчерпаемом голосе Редько, в котором и для нечистой силы нашлась особая краска.
В первой части существовала чётко очерченная личность-ядро: Чартков; ядро второй мерцало, становясь попеременно художником Б. и его покойным отцом, автором Портрета. На этой двойственности артист в последнее время оттянулся; приятно вспомнить, как он нерасторжимо слил отца и сына, сохранив особость каждого. С двойным ядром второй части связана её, если можно так выразиться, малая (вспомогательная) кульминация — вход художника Б. в своё прошлое, зачин воспоминаний об отце. («Но надобно вас поскорее познакомить...») По экспрессии он приближался к основной кульминации в монастыре, хотя всегда оставался короче и… интровертнее. Это была элегия, очищение монаха — драма; эти две сцены — симметричные разделы композиции: вход в рассказ о прошлом и выход из него, две калитки.
А как располагались вершины юмора? В первой части было много смешного, например, визиты домохозяина и аристократки. Но смешней всего, хоть это был злой, до сатиры доходивший смех, получался рассказ о требованиях портретируемых и показ авторитетного Андрея Петровича с его жизненными воззрениями. Он явно служил контрастной подложкой к предстоявшему вскоре душераздиранию на выставке. Во второй части такой контраст и эмоциональную разрядку после жуткой гибели Чарткова давал аукцион, образующий введение к истории старого художника. Сперва безымянный рассказчик представлял нам аукцион как явление странное до дикости (интереснейший эффект! смешно, любопытно, чуть жутко делалось буквально из воздуха, без рационально объяснимого повода); потом переодевающийся артист и скрытый в кулисе помощник темпераментно перебрасывались одеждой.
Выходит, у первой части повествования и в смысле юмора вершина располагалась ближе к концу, а у второй — к началу.
…Разодранные души Чарткова, художника Б., его отца, уничтоженный ужасом чёртик-приятель, Ростовщик, которому не надо ада — он сам себе преисподняя; главная фишка этой постановки — положительный итог столь отрицательного опыта. Проживаешь катастрофические и / или надорвавшиеся судьбы, а приходишь к счастью.
Тот же эффект, что в прозе Шаламова: самая страшная истина утешает лучше, чем самая приятная ложь, если высказана стройно и прозрачно.
Комментариев нет:
Отправить комментарий