31.01.2013
Добрая примета: медный таз, символ монеты и, подозреваю, одновременно — переносного смысла этого словосочетания, упал удачно, т. е. не плюхнулся сразу на пол, а долго крутился волчком, так долго, что образовалась пауза. Поражённый Чартков следил за ним, остолбенев.
Исключительно связный и складный вариант. Обе кульминации — на выставке и в монастыре — Редько убрал, зато всё остальное выполнил со вкусом, без лишней спешки, умело и отчётливо.
Но, сказать по правде, отсутствие движения в кульминациях означает послание благородного собрания на три буквы.
Надоел ему этот спектакль, явно.
Это подтверждается множеством мелочей, которые раньше светились и трепетали, как пламя свечи на сквозняке, а теперь стали неживыми. — Хотя другие подробности пока сохраняют жизнь. Видимо, окончательно «Портрет» ему не опротивел, но начал приедаться.
(Имел он нас всех в виду, вот общий вывод. Гори мы синим пламенем. — Так и сгорим, недолго ждать.)
Между тем, он выдал много формалистических красот, и жаль было бы пропустить этот букет находок. Прежде всего это касается мухлежа Ростовщика (в этот раз — не только растущих процентов), внезапной зависти старого художника, — да и самого выхода, когда, вспорхнув на помост, Редько долго рассматривал картины прежде, чем начать рассказ. Озадаченно осматривался, пробираясь среди пюпитров и потом остановившись. Обернулся на вскрик испугавшейся женщины «глядит!». Тут стало ясно, что предстоят изменения.
Танцем он показал расчёты, борющееся со временем возрастание чисел, их быстрый, мёртвый бег, подобный движениям механического насекомого, неудержимость роста и его бессмысленное, бесчувственное кипенье. В конце снова поупражнялся в разведении ног почти в шпагат; но впервые это был танец вместо пантомимы.
«Талант не пропьёшь»: точнее в данном случае — устройства своего не изменишь. «Там, — резкий жест в сторону музыкантов, — честный, трезвый человек стал пьяницей; там, — повтор жеста, — купеческий приказчик обворовал хозяина; — и поворот в сторону оркестрика, профиль сменяет анфас, — там, — вот он уже в «леске», т. е. перед пюпитрами позади стульев, — извозчик, много лет возивший честно, за грош зарезал седока», — опять глядя в зал, но теперь, с фланга, под углом — в центр партера: удивительно, до чего непринуждённый получился формализм ;-). От резкости обвинения артист перешёл к притаившемуся изумлению обывателя, ощутившего рядом жуть и по привычке чешущего об неё язык: слухом и сплетней он отвечает и на неё, как на любое происшествие, выделившееся из серого фона, нарушающее привычную повседневность.
Устройства не изменишь. Снова можно было наблюдать, как простое разведение рук в стороны говорит с нами красноречиво и восхищает формой, как повтор простого жеста (правой рукой персонаж закрыл левое ухо, в первый раз — от гобойного звука, потом — от высказанной им самим правды) составляет целую историю; да, этот человек скоро состарится, и всё-таки прозрачная, как роса, чистота жеста ему врождена; ни постичь её нельзя, ни отнять. В этом счастье. Долго, долго Творец говорил с нами через его устройство.
«Схватить славу сей же час за хвост» — он бросился с торца кровати, ловя, как кот за мышью — сосредоточенно и остервенело; скользнул по доскам и сцапал. Упав, вытянувшись вслед, достал уже за кромкой сцены.
Опять хорошо вышло оживление Психеи, но идеально — второй сеанс: обильно, живо текли и текст, и движения позади дрыны, руки сложились в кисть, растеклись в краску, их скольжение сверху вниз с замедлениями, волнистыми разводами, быстрым возвращением вверх в самом деле ткало на сетке образ, одновременно показывая пиетет пишущего; заказчица, бьющая тревогу из-за синевы под глазами и прыщика, заставила школьников в зале громко рассмеяться.
Самый удачный отрезок истории: Чартков имеет успех. Всем было весело, включая исполнителя. — И резкий срыв. Когда Чартков отправился на выставку в сопровождении своего биографа, случилось нечто инфернальное: уж не чертёнок ли этот биограф, раз он этак чуть не на цыпочках идёт туда (заставляя идти так Чарткова), и чт предвкушает — что это примешивается с его стороны к беззаботности Чарткова при виде многочисленного собрания? Что за нарочитость и напряжение звучит в ней?... Тот храбрится, а он ведёт его к роковому окошку. «А вот сейчас мы сюда войдём...» — как если обещать ребёнку конфету, а дать подзатыльник. С этим намерением рассказчик и завёл Чарткова за дрыну.
Во время музыки тот плакал, почти не шевелясь, его руки были связаны спущенным до локтей пальто. (Вот зачем биограф, отправляясь на выставку, освободил плечи: чтобы руки связать.)
Так же неподвижно простоял на коленях всё адажио старый художник, приравненный к своему сыну, после искупления. — Логично. Aber unerfreulich.
В этом варианте разнообразное и по большей части убедительное движение достигло уровня, исключающего глупое обвинение в иллюстративности постановки. Пересказ повести? Ничего подобного. Лишь глухой к пластике зритель не прочёл бы тут историю души под тонким слоем слов.
Комментариев нет:
Отправить комментарий