27.12.2011
Третий идеальный "Портрет" на моей памяти.
Разумный темп — высокий, но не завышенный, и замечательно чёткое, резкое переключение между состояниями: артист буквально за полсекунды разворачивал психику на 180 градусов. Выдал столько же текста, сколько в Саратове, если не больше.
Сидя сильно слева и в четвёртом ряду, удалось разглядеть проходку Чарткова со Щукина двора домой: сугробы, потом лестница, на которой бедняга то вляпывался, то спотыкался.
Первый раз, неизвестно, из-за меня или из-за актёра, ясно и грозно проявилась закономерность: Чартков увидел глаза Портрета, когда произнёс слово «деньги». (Как если бы ростовщик просыпался от этого пароля, триггера.)
Чартков, пугаясь Портрета, впервые на моей памяти нырнул под кровать и выглянул с нашей стороны.
Лёгкость почти совсем вернулась, зажимы остались разве что в спине. Несколько раз при повороте всем корпусом актёр позволял руке, в сторону которой делал поворот, захлестнуться за спину так, что свёрнутая в кулак кисть появлялась на противоположном боку; и рука, прилипнув намертво к спине, оставалась так, пока он не вызывал её для другой работы.
Когда Чартков стал умываться утром после кошмаров, ковшик укатился у него почти к самой кровати; он застыл, перегнувшись через раму вслед потере, привязав к этой нечаянности «раздался стук»; вошли Иван Иваныч с квартальным, и когда про последнего было сказано, что он обнаружил больше восприимчивости к прекрасному, чем домохозяин, актёр лёгким и точным движением вернул ковшик на место = чуткость квартального вернула Чарткову присутствие духа.
Аристократическая дама получилась отлично. Важная, жеманная, очень уверенная в себе, так что любую сказанную ею глупость приходилось, пусть и усмехнувшись, принять, она так колебалась по линии плечи — таз — колени, что намечалось платье с хвостом. Но Редько и тут остался верен своей бессознательной мере! Колебание не проступило до конца, словно он понимал, что, стоит показать его прямо и чётко, как этот реализм укусит собственного создателя, а зрителя прямо сожрёт. Откуда у него этот такт?... Подарок для мне подобных.
Чартковская сытая жизнь очень быстро выродилась в серию карикатур на манер Домье, т. е. на грани омерзения.
Рассматривание картины однокашника: выставлял лицо в свет и втягивал обратно, пил картину глотками.
В этот раз Чартков осознал собственное омертвение не как прежде – через сползание и резкий срыв, – а ровно и с огромной, засвеченной безучастным солнцем скорбью. Катастрофа разом открылась и оставалась тут. Лицо... обызвествившегося (иначе не скажешь) Чарткова, как обычно, обрело новую анатомию; но и по выражению было это до того отчуждённое от своего носителя лицо, что стало ясно: перед нами, после перерыва спектаклей этак в пять, вновь появилась Пифия и теперь долго не уйдёт.
Так и вышло: Пифия осталась на сцене до конца спектакля.
Когда Чартков после аукциона затеял писать отпадшего ангела, Редько сперва схватил дрыну за один конец и остервенело гонял её вправо-влево позади лежачей рамы, чего раньше не делал.
Вход в жизнь старого художника второй части открылся не через пиджак, а через превращение места во время: Редько подошёл к вертикальному куску рамы справа впереди, прислонился к нему, постоял, подняв голову, словно прислушиваясь, а когда прошлое подтекло достаточно близко, повернулся и заглянул в него (в глубь сцены) из-за своего дверного косяка. Тут-то я и увидела горницу старого художника.
Когда тот просил прощения у бывшего ученика, снова наступила, как в Саратове, потерянность; но больше того: в какой-то миг, когда актёр приостановил снование среди пюпитров и попал, прямой и прямо глядящий в зал, очевидно, в точку полного осознания, у него дрогнул подбородок, пресёкся голос и выступили слёзы.
В этот раз старый художник бегал по всей гостиной, готовя казнь Портрета; гостиная от этого раздалась вширь, хотя по глубине осталась прежней. Напор его решимости был не в пример сильнее, чем во всех предыдущих вариантах; и чёртик-приятель, внезапно возникший на ближнем стуле, поразил контрастом с художником. Раз — и перепорхнул на другой стул, левее, с овальной рамкой в спинке.
Когда молодой художник Б. рассказывал о перемене в характере отца после того, как Портрет был отдан, впервые показалось так важно, что он отступает через лысый, как перед весной, кустарник пюпитров. Видимо, причина — тон, который трудно описать в паре слов. Облегчение, вроде, чувствовал не только персонаж, но и сам рассказчик, вспоминая о том моменте; причём приподнятый подбородок, высокая Tonlage, лёгкий смешок и мягкий, чуть задумчивый, на дистанции тон торопливого, но без напряжения, рассказа во-первых, напомнили о временной разнице между (тогдашним) иконописцем и его (нынешним) сыном, во-вторых, внушили маленькую светлую грусть о детстве, в-третьих, заставили ощутить отношение художника Б. к завершившемуся здесь отрезку жизни его отца, не лучшему, прямо скажем. Вот, мол, что с ним стряслось, но он, видите, исправился, даже о людях перестал отзываться резко. (Как в коротком телефонном разговоре с роднёй в другом городе: односложное резюме нескольких лет жизни для людей в общем не чужих, но отдалившихся, отдалённых. Человек поговорил со своим прошлым.)
Жуток был рассказ вернувшегося приятеля о скитаниях Портрета. В этот раз Редько развернул, а не мимоходом упомянул, разгуливания Портрета по комнате; видно было, как приятель напуган. В его рассказе «паранормальные явления» вставали в полный рост. Помню обоих разом: беспокойно сидящего приятеля и замершего рядом, чуть склонённого в его сторону художника, который на ходу словно приклеился к рассказу; исключительное значение новости остановило его.
Вместо дождя в монастыре были две странные ветки: стоя на коленях, актёр выставил руки с закатанными до локтей рукавами вверх, причём асимметрично; долго оставался так, потом тихонько развернулся в профиль, не меняя положения рук, оказался на кровати, и там уже лишь правая рука тянулась сперва назад, за голову, оттуда всё выше вверх, напрягаясь, и кисть мелко дрожала, пытаясь сохранить контакт с Чем-то, а левая, скользнув за край кровати, вскоре вернулась на живот и замерла, как у спящего или покойника. Потом и правая, окончательно отпустив Своё, попрощавшись, упокоилась рядом с левой, старик лежал, не имея больше причин двигаться: дело сделано, можно просто ждать смерти.
Возвращение рассказчика в самого себя и в настоящее, на аукцион, вышло безупречно. До сих пор вижу его странно согнутую, потом протянувшуюся фигуру, вижу, как он вперился в стену, где только что был Портрет. Концовка состоялась, во второй раз на моей памяти, и впервые была полноценной во всех отношениях: текст был воспроизведён полно, без запинки, убедительно, без потери темпа, но и без лихорадочного ускорения; движение было разнообразным, глубоко мотивированным, специфичным для этого эпизода (контрастным предыдущему); тон, который, как известно, делает музыку, идеально подходил для гоголевского многоточия.
...Такие события не могут пройти, куда-то деться. Пусть их забывают здесь, они всё же остаются Там.
Комментариев нет:
Отправить комментарий