Весы
Чартков — это пальто-халат, нечто длинное и летающее; оно так и летает у меня в памяти, не пугая, а маня погулять в полупотёмках повести: в её невыразимых, немых углах. Старый художник второй части — пиджак. Переход от первой части ко второй совершается экскурсоводом, когда мы видим, как он меняет длинное одеяние на короткое.
Серьёзно: я мысленно видела, как летало пальто без человека, само по себе; в этом движении была улыбка. Форма сложная и свободная, переменчивая; прямо-таки «аоргическое» из «Основы к Эмпедоклу».
Пиджак второй части — скорее «органическое»: его форма проста и неизменна, он аскетичен, трезв и приземлён. Означает в своём роде минимизацию времени: нет ни прошлого, ни будущего, только настоящее, alias гладкая, безответная поверхность: Коломна. Кажется, всегда было и будет это «сегодня»; что-то вроде средневекового сознания по Ле Гоффу.
Вообще, вторая часть кажется (зрительно) светлой в сравнении с первой. Это, конечно, впечатление от содержания, а не от работы осветителя.
Сцена, когда Чартков ткёт на сетке изображение светской барышни, и сцена, когда старый художник под лампой воспроизводит Ростовщика, образуют вторую очевидную пару. Сколько отрады, восхищённой тишины в первой — и что за борьба человека с force majeure во второй! Гибель Чарткова перед прекрасной чужой картиной параллельна освобождению старого художника после создания собственной прекрасной картины; и т. д. — Спектакль хорошо скомпонован: и логично, и красиво.
Движение
Подвижность, быстрое течение.
Вот Чартков счастлив, полагая себя несчастным, а вот вусмерть напуган — и страх, внушаемый привидением, нужен только, чтобы отвлечь простодушного парня от подлинно страшной вещи: от его собственной готовности схватить ему не принадлежащее, схватить шанс, не спрашивая, какая цена за него назначена.
(Цена Портрета на Щукином дворе: а на фига я отдал свой двугривенный за эту картину? — дивится Чартков, хотя его никто не охмурял и не мог заставить сделать глупость, лишив себя завтрашнего обеда. Но он спохватился только, её сделав.)
А теперь он, утомлённый повторением ночного кошмара, вял и уныл перед лицом квартирного хозяина и полицейского; мнётся, пока они откалывают свои обычные номера в его комнате (пришли повыжучиваться здесь в наказанье за его нищету, неспособность даже за квартиру вовремя заплатить) — и опять срыв, резкий, быстрый, ошеломительный. Таз-монета упал, покатился, Чартков соскользнул на следующую ступень лестницы, которая спускается во мрак.
Вот он пьёт ядовитое блаженство, оживился несказанно, бражником порхает в освещённом проёме, в дверях своей новой жизни — яд бодрит; и тут же опять впадает в замешательство из-за её непредвиденных требований. Смутное, пасмурное состояние; брожение; — и вдруг ликование от удачи в искусстве, заставляющей забыть всё.
Новая жизнь — «свет» — повторно является смешать ему карты: странно поворачивает, приспосабливает к себе, встраивает в себя его достижение таким боком, какого он и представить не мог; он озадачен и вновь не замечает, что шагнул на следующую ступеньку.
Некогда заметить: он попал в карусель, едва поспевает за её бегом; а яд начал действовать, и не успели мы оглянуться, как перед нами такой странный, такой новый Чартков, что диву даёшься, когда он успел приобрести все эти замашки, эту речь, пренебрежительный тон, высокомерие — — но некогда удивиться, некогда спросить: письмо пришло, Чартков уже собрался на выставку. —
А странная тропа бежит дальше, бежит через катастрофы, уничтожающие персонажей; черта огня во мраке, полёт над самой землёй. Когда ополоумевший Чартков упразднён, становится ясно, что нечто, ведущее нас, не было заперто в нём, что оно выжило, живо и будет живо всегда; и когда мы, в свой черёд, погаснем один за другим на этом пути, это не замрёт, а продолжит движенье.
Комментариев нет:
Отправить комментарий